Егор Фетисов родился в 1977 году в Ленинграде. В 1999 году закончил немецкое отделение филологического факультета Университета уже Санкт-Петербургского. Сейчас живет с семьей в Копенгагене. Действие рассказов Егора Фетисова растянуто по шкале исторического времени и по оси географического пространства. Герои прозы жили сначала в одной стране, потом она исчезла, живут в стране другой, образовавшейся на ее месте. Реалии третьей страны проживания, Дании, не всегда привычны для российского читателя.
Михаил Квадратов
Егор Фетисов – автор книги стихов «Лишь часть завета из ниоткуда…» (2012), романов «Пас в пустоту» (2014) и «Ковчег» (издательство «Время», 2018, лонг-лист премии «Национальный бестселлер», лонг-лист премии «Ясная Поляна»). Известно о двух готовых к изданию романах. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Октябрь», «Урал», «Волга», «Нева», «Homo Legens» и др. Переводчик. Редактор литературного журнала «Новый Берег».
Егор Фетисов // Рассказы
Пояс
Когда он родился, она нашла обмен и уехала в Феодосию. Мама говорила, что бабушка сделала это ради него, чтобы он отдыхал на море, когда подрастет. Папа говорил, что бабушка сделала это ради себя, чтобы не помогать стирать пеленки. С балкона ее однокомнатной квартиры было видно и слышно море.
Когда его привозили на море, он несколько раз убегал от нее. Ему казалось несправедливым, что она распоряжается им, говорит, что можно делать, а чего нельзя. В конце концов, у него есть мама и папа, а она всего лишь бабушка, а бабушка не может быть главной, это он твердо усвоил из книжек, фильмов и разговоров родителей. И она не вправе запрещать ему играть с местными мальчишками только потому, что он пропадал до темноты на пирсе. Ведь только в темноте видно, как тлеет плотный пух рогоза, срезанного накануне и высушенного крымским солнцем. Он представлял себе, как невыносимо долго еще до приезда мамы, кое-как собирал чемодан, спускался с ним по лестнице и тащил его по обочине шоссе в ту сторону, где, как ему казалось, был Симферополь и аэропорт. Но вообще-то идти ему было некуда.
Когда он закончил институт, Крым уже стал заграницей, и бабушка переехала к ним. Она несколько раз уходила от них, попеременно ссорясь то с дочкой, то с ее мужем. Ей казалось, что если они разведутся, то в ее жизни появится новый смысл. Иногда отец бегал за ней к лифту, бормотал извинения, называл ее мамой и уговаривал вернуться. Иногда не бегал, да и мама в сердцах кричала, чтоб не бежал, и тогда бабушка курила за лифтом у мусоропровода и возвращалась с видом индейца, презирающего временное торжество конквистадоров. Вообще-то, ей некуда было идти.
Когда он женился, они с женой переехали в другой город, и он вспоминал о существовании бабушки, только когда наступал ее день рождения. Несколько раз он забывал о ней даже в этот день. Раз в год они приезжали показать малышей, которых становилось все больше. Она стала прабабушкой, но правнуки интересовали ее мало. Она любила лежать на кровати и слушать включенный телевизор. Смотреть его не позволяла катаракта. Когда она спала, из ее комнаты долетал нескончаемый бубнеж включенного телевизора.
Когда она ушла, ее похоронили с поясом от радикулита, который он подарил ей на какой-то из ее дней рождений. Радикулита у нее никогда не было, и пояс она не надевала, он лежал в шкафу на верхней полке. Но дочке она завещала надеть на нее этот пояс, когда ее будут класть в гроб. Пояс был ей дорог.
Он прилетел, как только смог, но она уже лежала в земле. В тот день не было ни слез, ни снега. Было сухо и ветрено. Он плакал днем позже, в аэропорту, в зале ожидания. Было Рождество, за огромными окнами мело, мир обновлялся. Никто никуда не летел, потому что Рождество нужно проводить в кругу своих близких. Никто не видел его слез. Может быть, их и не было.
Урок рисования
Мы идем под моросящим дождем через парк. За первые две недели осени уже выпало столько осадков, сколько обычно выпадает к октябрю. Так говорят синоптики, сверившись со статистикой. У них сосчитаны все тучи, которые проливались дождем над Копенгагеном, и поделены на количество дней, месяцев, лет, десятилетий. Женщина кормит хлебом пару лебедей на прудах. На этом месте когда-то был ров, огибавший крепостные стены города. Город давным-давно разросся, а ров превратился в цепочку прудов, по которым можно дойти от станции Эстерпорт до Художественного музея, забыв о том, что ты находишься в городе. Здесь тихо, только пищат неугомонные лысухи, время от времени шуршит перебегающая по веткам белка, и с противоположного берега доносятся крики детей, катающихся на качелях. Если присмотреться, можно увидеть их взлетающие над зарослями тростника фигурки.
Младшая спрашивает меня, не опаздываем ли мы. «Нет, мы придем как раз вовремя», – успокаиваю я. Старшая шагает, погруженная в свои мысли. Только что закончились уроки в школе, и она еще пока там, в школьных коридорах.
Я рассказываю, что сегодня их будут учить геометрическим фигурам. «Ведь даже зайчик, которого ты рисуешь, состоит из фигур», – объясняю я.
«Это скучно, – уверенно возражает младшая. – Зайчик не состоит из фигур, – подумав, добавляет она. – Это только ты говоришь, что он состоит из фигур».
Мы поднимаемся по ступеням. Я украдкой бросаю взгляд на лица девочек и не замечаю в них никакого благоговения. Сам я даже в бассейн ходил с благоговением. Но это было в другое время. И в стране, которой давно уже не существует.
«Смотри, какие окна, – говорит старшая. – Они выше неба». И правда, задираешь голову к уходящему ввысь потолку, и кажется, что небо заканчивается раньше, а высоченные окна продолжаются».
«Так не может быть», – говорит младшая.
И действительно, так быть не может. Окна не могут быть выше неба. Но самое прекрасное в нашей жизни – то, чего не может быть никогда.
Дочки взбегают по лестнице в мастерскую, а я брожу по залам, хотя мой билет позволяет только привести и забрать ребенка. Но никому не придет в голову это проверять. Тем более, дождь на улице усилился.
Пройдя по всем этажам, я возвращаюсь. До конца занятия еще четверть часа, и я подхожу к окну, выходящему в парк, окружающий здание музея. Прямо под окном идет строительство, все перекопано и разворочено. Повсюду валяются доски и камни. Это что-то прямо противоположное залам, по которым я сейчас ходил. Но и там, снаружи, в этом хаосе, ничего не происходит. Все застыло и в раме окна выглядит пейзажем. «Вот оно что, – думаю я, – все дело в раме. Живопись – это всего лишь обрамленная жизнь. Не выдуманная, а обрамленная. Для литературы этой стройки недостаточно, литературе нужно движение, сюжет, скажем, кот, выпрыгнувший из-за досок и ухвативший за крыло голубя, неожиданное появление подростков, вырывающих сумочку у проходящей мимо женщины. Иначе никак». Мне становится обидно, что я не художник.
Девочки спускаются довольные. В руках у младшей шкатулка, у старшей руки перепачканы красками.
– Папа, нам каждому дали конфеты, – взахлеб рассказывает младшая, – и надо было сделать шкатулку по форме конфеты, которую тебе дали. И мне попалась квадратная конфета, и еще надо было разрисовать красками шкатулку, которую ты сделал, такими красками, как на фантике.
– Почему же у тебя шкатулка овальная, если конфета была квадратная? – спрашиваю я.
– Я… А я…
– Она свою конфету сразу съела, – с неодобрением говорит старшая. – А потом сделала шкатулку, как у меня. И разрисовала ее карандашами вместо красок.
– А это еще почему? – строго спрашиваю я.
– Чтобы можно было сразу забрать домой… – объясняет младшая, прижимая шкатулку к груди.
Она не хотела ждать, пока высохнут краски.
Дома жена спрашивает, как прошли занятия. Я рассказываю ей про шкатулки и про съеденную конфету. И про то, как рядом со стройкой какие-то подростки вырвали сумочку у проходящей мимо женщины. Я как раз стоял у окна, ждал девочек, и все произошло буквально у меня на глазах. Про кота, схватившего голубя за крыло, я не говорю жене ни слова.
Пикник
Весь день припекало солнце, и вечер получился прогретый, приятный на ощупь, как недавно испечённый хлеб. Семьи с нескольких окрестных улиц пришли в этот сквер, со всех сторон окруженный домами, чтобы устроить пикник на аккуратно подстриженном газоне – с сумками-холодильниками, бутылками белого вина, упаковками пива, пиццей из близлежащего итальянского кафе, сделавшего сегодня хорошую выручку.
К семи вечера свободного места почти не осталось, и они оказываются бок о бок. Их дети ходят в одну школу, поэтому он сразу узнает ее, просто не может вспомнить, как ее зовут. Кажется, Тине или Рикки. Оказывается, ее зовут Трине, а его Хольгер.
– Безалкогольное пиво – настоящее спасение, – говорит она. – Я сейчас готовлюсь к экзамену, и голова мне нужна светлой, даже не знаю, что бы я делала в такую жару совсем без пива. Наверное, сошла бы с ума.
Он напрягается, чтобы расслышать ее слова, потому что на дерево в центре сквера залез маленький мальчик, лет пяти-шести, и истошно орет, потому что не может спуститься вниз. Он высоко-высоко, в самой кроне векового, наверное, платана. Оттуда до земли метров пять, не меньше. Снизу, с газона он похож на большую птицу.
– Ужасно мешает этот крик, – говорит Хольгер. Или Деннис. Это неважно, как его зовут. Ну, назвали как-то родители, прилепили ярлык из нескольких букв, потом власти выдали паспорт, этого достаточно, чтобы быть полноценным гражданином. – Вы правы, можно сойти с ума. У меня такое чувство, что мне сверло вставили в уши.
– Да, возмутительно, – соглашается Трине, или Найя, или даже скорее, Сара, ведь имя Сара подходит ей больше всего, сидит, как влитое, и даже жаль, что ей без примерки дали какое-то другое. – Весь день устаёшь на работе, приходишь отдохнуть, а тут гвалт и безобразие. Зачем он вообще туда забрался?!
– Дети вообще иногда не думают, что делают, у них же нет жизненного опыта, – говорит Микаель.
– Да, нам ли с вами не знать, ведь наши ходят в одну школу. Завтра у меня устный экзамен, это, конечно, не письменный, но подготовиться нужно, вы меня понимаете, – говорит Ида, – а тут этот визг в ушах, он теперь будет меня преследовать полночи.
– Я вас понимаю, – соглашается Мортен, – тут не до подготовки, когда такая вот птица орет в кроне. Конечно, мальчику оттуда не спуститься, но надо же было думать, куда ты лезешь, прежде чем лезть! Разве нет?
– Абсолютно! – соглашается Лоне. – Я вот своей регулярно говорю: подумай, прежде чем лезть. А то будешь, как твоя мать, в сорок с лишним сдавать экзамены. Она повадилась собирать пустые банки и бутылки, лезет в каждый мусорный бак, я аж нос зажимаю. Чего туда только не кидают. Но, знаете, получается крон двадцать в день, карманные деньги, не так и плохо.
– Да, совсем не плохо, – отзывается Петер.
– Только я ее предупредила, лазаешь сейчас по мусоркам, смотри, как бы всю жизнь по ним не пролазать.
– Вы правы, родители должны смотреть за детьми, вовремя подсказать, что ли…
Ребёнок на дереве посинел от крика и страха. Он сорвал голос, и теперь просто плачет, намертво вцепившись в ветку дерева.
Якоб наливает охлаждённого вина в принесённый с собой бокал.
– Пью за ваш экзамен, – говорит он и с видимым удовольствием отпивает из бокала.
Ребёнок с пронзительным криком и глухим стуком падает на траву, как огромное яблоко.
Наступает тишина.
– Слава богу, хоть какая-то передышка, – облегченно вздыхает Катрин. – А то завтра у меня экзамен, и я…
– Хольгер!!! – раздаётся взволнованный крик, и в сквере появляется женщина лет сорока. – Вы не видели моего Денниса? – спрашивает она окружающих. – Мальчик пяти лет, в зеленой футболке. – Яяяякоооб!! – кричит она, обходя сквер.
– Нет, это совершенно невозможно, это просто немыслимо так себя вести, – возмущается Лине, – и это накануне экзамена…
Женщина, ищущая сына, не перестаёт кричать, и сквер быстро пустеет, коврики скручивают в трубки, сумки-холодильники принимают недоеденную снедь.
Через четверть часа в сквере не остаётся ни души.
Только доносятся истошные вопли матери, ищущей своего сына.
Несмотря на жару, окна окрестных домов закрываются. Кто-то предлагает вызвать полицию. Найти мальчика в зеленой футболке на зеленой траве невозможно, это понятно даже ребёнку.
