В поэзии Анны Долгаревой много – света, горя, горечи, сочувствия, отчаяния, самоубийственной решимости и какого-то нежного трепета перед неуловимостью жизни. В поэзии Анны Долгаревой совсем нет умения приспосабливаться: это чистый полет, не скованный понятием своевременности или выгоды. У Долгаревой бабушки парят над землею, космонавт с Господом беседует, а музыка всегда побеждает смерть. Думается, Ане было бы уютно в советских 20-х или во французских 60-х. Наше время делает скорее больно, чем светло такому типу писателей.
Евгения Джен Баранова
Анна Долгарева родилась в 1988 году. По первому образованию химик, по второму – политолог, по профессии – журналист. В 2015 – 2017 годах работала военным корреспондентом в Донецкой и Луганской народных республиках. Публиковалась в журналах «День и ночь», «Введенская сторона», «Фабрика литературы», «Сфинкс Петербурга». Автор четырёх книг: «Время ждать» (2007), «Хроники внутреннего сгорания» (2012), «Из осаждённого десятилетия» (2015), «Уезжают навсегда» (2016). Член Союза Писателей РФ.
Анна Долгарева // Яблонев цвет
***
Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы.
Только вот это мы носим в себе, Юра,
смотри, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул на небо от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких тайн,
прямо как вернешься – так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек – это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.
И еще, когда будешь падать –
не бойся падать.
прости
*
слово прости растет вырастает из
легких и сердца становится деревом иггдрасиль
больше земли становится больше моря
и заслоняет идущую с севера осень,
кошку с котятами возле входа в подвал
пьяных бомжей у магаза 24
все заслоняет слово прости
*
детсадовцы, двое
такие круглые в своих ста одежках
шелестят по осеннему парку
держатся за руки крепко преочень крепко
а то налетит ветер
подхватит поодиночке
унесет за синие леса
за далекие города
котик братик спаси меня котик братик
так вот держитесь крепко
*
видела двух стариков, идущих из магазина,
он с тяжелыми сумками, она его держит под руку
и причитает: «Лешенька, не оступись».
лужи затянуты льдом, и они семенят,
словно две птицы, чудесных два алконоста,
не приспособленных для земли.
*
через свинцовую осень с запахом смерти,
через дороги в асфальтовых серых заплатках
через кленовые листья в дырочках тления
происходит слово прости
пульсирует в бурой земле, где спят семена.
господи, даждь нам прощение
даждь как дождь
каждому, как золотой шар,
чтобы никто не ушел,
не остался в темном углу, ковыряя стенку,
не лег на ночь спать не помирившись,
чтобы мы все стояли живые
мокрые, словно только родившись
и принимали прощение, льющееся с небес,
и сами бы всех простили, и все бы стало совсем хорошо.
***
Никто не называл ее
бабой Шурой –
исключительно Александрой Петровной,
бывало, как выйдет она за калитку,
как пойдет со спиною ровной,
как у студенточки,
так и матерятся восхищенно вслед,
как и не бывало пятидесяти лет.
А судьба как у всех, чего там такого,
вышла замуж рано за тракториста Смирнова,
смирным и был, любил ее, помер в сорок,
посадила шиповник и астры на земляной взгорок.
Учила детей в школе, своих пацанов растила,
ухажеры, конечно, были:
как пойдет она вечером по долине стылой,
по мареву из полыни, так сердце станет,
пригласить бы на танец,
да она все с детишками,
а если не с ними, то с книжками.
А как вышла на пенсию, так чего начала:
набрала стройматериалов, фанеры, стекла
и принялась мастерить
летательный аппарат без топливного тягла.
По-простому – лодчонку и два крыла.
Объясняла про экологию,
дескать, время нефти ушло,
дескать, как прекрасно будет летать в магазин
в соседнее, к примеру, село.
«А потом, – говорила она, – я встану однажды рано
и улечу в рассвет к Смирнову моему Степану».
«Думаете, – говорила, – самолеты разве долетают до рая?
У них же выбросы, топливный след, отрава сплошная,
а вот я на лодочке моей полечу,
да за лес, за поле на ней полечу,
полечу по солнечному лучу…».
Двадцать первый век, в библиотеке есть Интернет,
выяснили, конечно, что шансов нет,
но почему-то смотрели,
почему-то ей не мешали,
как она в расписанной розами шали
забивает гвозди, паяет пластик.
Добрый вечер, Александра Петровна, помочь ли чего, здрасте.
Просто однажды она закончила эту лодочку,
птиченьку свою, перепелочку,
и все собрались
так на площади и стояли,
словно гипсовые советские изваяния,
а она в свою лодочку забралась,
надела очки, сощурила глаз
и полетела.
И как она летела, боже мой, как она летела.
Скрипач
Не было имени у солдатика,
в кровь и грязь втоптали на Куликовом поле,
а были струны из тонкой проволоки,
и они врезались до боли
в пальцы, пока не загрубели пальцы,
не натерлись мозоли.
И пошел солдатик из отчего дома за правду биться,
острые были скулы,
тощие были ключицы,
Но ударили пальцы по струнам
изо всей силы,
и музыка его по врагу влупила.
И так он играл,
Что музыка била, как очередь автомата,
била она по вселенской неправде,
по врагам проклятым,
и смеялся солдатик, вскинув гитару на изготовку,
и превратилась она в винтовку.
И больше солдатик не пел уже ни о чем,
но за дружбу со струнами прозвали его Скрипачом,
и был у него усталый прищур и взгляд стрелка,
и новое имя,
и новая музыка.
…на закате чудится в небе алая башня.
Я не буду заканчивать эту сказку.
Она кончается страшно.
Давай будет так: когда смерть явилась к солдатику,
он сыграл ей последнюю
музыку.
И она была
сильнее войны и смерти сильнее,
и поднялась она прямо к небу,
и он поднялся за нею,
а смерть осталась с носом, осталась она в дураках,
потому что ее победила
музыка.
***
Гипсовый пионер Алеша
Из заброшенного лагеря «Огонек»
Спрыгнул однажды с постамента
На пятки гипсовых ног,
И вострубил пионер Алеша,
И пела его труба,
Как чайка над морем,
Как камни в ручье
И ветер в дубах.
Но никто не услышал пионера Алешу,
И тогда он пошел
Арматура торчала из дырки в груди,
Но было ему хорошо.
Шел он, подобный ангелу,
Шел по Руси,
Ни хлеба, ни крова и ни воды не просил,
Но ему давали.
И он говорил, поедая суп:
«Я думал, что все не зря, когда трубу я держал у губ,
Я думал, что главный звук внутри у меня зачат,
Я думал, что есть работа для трубача».
Его привечали
Главным образом, старики,
Хотели б оставить, но он уходил с тоски,
С лицом архангела,
С раскрошенной гипсовою губой
И неизменной своей трубой.
Гипс – это твердый, но хрупкий материал.
Когда Алеша
Дошел до моря и заиграл,
Не было у него ни пальцев,
Ни уха под волосами,
Словно его травили дикими псами.
Но он заиграл,
Запел он своей трубой,
И вышел навстречу ему подпевать прибой,
И так сказал:
«Господь принимает всех».
Трубил Алеша,
Трубил, не смежая век,
Пока не вздрогнули
У него за спиной города,
Пока не поднялся тревожно
Старый солдат,
Пока не согнулся в приступе кашля министр,
Трубил Алеша, и звук был, как море, чист,
Трубил,
Пока, рассыпавшись, не осел.
Господь принимает всех.
