Циклы стихотворений Вячеслава Попова – явление особого порядка: из написанных в разные годы текстов автор конструирует сложное полифоническое целое, каждый из компонентов которого при этом остаётся самостоятельным произведением. В «Лектюре» – «некотором количестве текстов по поводу так или иначе прочитанного» – стихи сменяют друг друга как ступеньки долгой лестницы, по которым читатель пробирается в диковинное, глубоко залегающее пространство. Там ему предстоят одна за другой чудесные встречи, что уподобляет пространство сказочному: здесь и Хармс с тростью, и Горький под грибным дождём, и недолеченный русский святой Веничка… А также литературные персонажи, одушевлённые ничуть не меньше своих создателей.
Наверное, это движение связано с погружением в бессознательное поэтического субъекта, имеющее особый «книжный» склад: ему свойственно вбирать в себя несметное множество литературных лиц и их выражений, конфликтов, характеров, трагедий. Как реальных, так и вымышленных, но для глубины души – в равной степени более-чем-реальных. Неслучайно автор отвечает на вопрос, кто подразумевается в одном из текстов, следующим образом: «…на самом деле это не особенно важно. Это же абсолютно призрачные, часто сновиденческие фигуры и ситуации. Некоторые из текстов, собственно, и есть сны. Текст “Бронзовка”, например, мне приснился. Проснулся от него и записал».
Цикл «Лектюр» объединяет стихи, написанные в 2016–2019 гг., и в полном виде публикуется впервые. В этом выходящем из ряда вон случае мы решили отказаться от привычного формата подборки для сохранения целостности цикла. Чтобы не поднимать руку ни на Москву Честнову, ни на Осипа, что погнался за солнцем на ослике – чтобы ни одной ступеньки не выдернулось у читателя из-под ног.
Оля Скорлупкина
Вячеслав Попов родился в 1966 году в деревне Малые Коряки Смоленской области. Окончил школу в Бийске (Алтайский край). Посещал ЛИТО «Парус» при газете «Бийский рабочий». Учился в Новосибирском, а затем в Тартуском университете (диплом по поэтическому творчеству декабриста Г. С. Батенькова). С 1994 года занимался редакторской работой в книжных издательствах Киева и Санкт-Петербурга, с 2001 года — в «Коммерсанте». К началу 90-х опубликовал полтора десятка стихотворений в газетах «Ленинский путь» и «Бийский рабочий» (Бийск), «Вперед» и «Alma Mater» (Тарту), альманахе «Алтай» (Барнаул), журнале «Смена» (Москва) и «Митином журнале» (Ленинград). В дальнейшем, вплоть до 2018 года, попыток напечататься не предпринимал. За последние два года подборки стихотворений вышли в альманахе «Новый Гильгамеш» (№2, 2018) и журнале «Знамя» (№4, 2018; №6, 2019).
Вячеслав Попов // Лектюр
Что сказал Кузмин
Было тихо. Была зима.
На Кирочной вечер мерк.
Мы спросили у Кузмина
(вот уж кто несомненный мэтр):
— Если Машенька казнена,
если Петруша мертв,
а Савельич сошел с ума,
для чего осьмнадцатый век?
А Кузмин, как Вий, поднял веки,
а под веками пустота:
— Для того чтобы вам, человеки,
не считать лишний раз до ста.
Отрок
мы об отроке молимся осипе
он погнался за солнцем на ослике
а в горах-то всё сели да осыпи
да тропинки звериные скользкие
не оставь его сирого господи
поручи его ангелу ссыльному
приобщи к ремеслу непосильному
сосновальному лесопильному
Цветы
альфа и бета стоят против света
века простые цветы
слабость двужильная в небо воздета
верная тень высоты
твердая ломкость коленей
острая ломкость локтей
шкалы предельных значений
оси сухих лопастей
высохшие чернила
лучшие из чернил
Н. это сохранила
О. это сочинил
Морфий
без андреевского спуска
без подола и днепра
стало плоско стало узко
приготовьте шприц сестра
шприц хороший капитальный
шприц немецкий дорогой
остров наш необитаемый
замело кругом пургой
люди? люди только снятся
смерть как зеркало несут
полно зеркала стесняться
что нам смерть? пустой сосуд
мы в него поставим розы
розам мы дадим воды
дозу лучшей русской прозы
мы получим за труды
Лыжники
Через Остоженку на лыжах,
потом по льду Москвы-реки
в Нескучный сад… Я вижу их, я вижу! —
их вязаные колпаки,
словесный пар, клубящийся у рта
отрывистыми облачками —
Булгаков говорит. (Не слышно ни черта.)
Ермолинский умно блестит очками.
На даче
сашура плачет удивленно
кудрявый мальчик лет восьми
он смотрит ввысь сквозь крону клена
и шепчет ангелу возьми
он где-то слышал что слезами
невинных душ спасают тех
кто все решили сами сами
и это самый страшный грех
оказывается так просто
оказывается так легко
быть богом маленького роста
и уходить так далеко
Одиночество Хармса
Выходит Хармс из храма,
за горло держит трость
торжественно и прямо,
как сахарную кость.
В тени глазниц белеет
сухой глазной белок.
Он беден, он болеет,
он страшно одинок.
Идет проспектом Невским,
глядит по сторонам,
ему обняться не с кем,
он кланяется нам —
атлантам и колоннам,
столбам и фонарям —
поклоном непреклонным,
как трость, упрямо прям.
Тетрадь Заболоцкого
прочел заболоцкий прекрасный поэт
не глядя в тетрадку столбцы
хозяйка квартиры алиса порет
гостям подала голубцы
поэты введенский и хармс (ювачев)
едва прикоснулись к еде
и все понимали расходится шов
и кажется видели где
Заболоцкий. Юг
ждет переводчика пижама
мигренью пахнет олеандр
поношенный костюм адама
как неснимаемый скафандр
там жмет и трет здесь жжет и тянет
о как бы снять его ведь в нем
любовь безвыходная вянет
теряя плотность и обьем
Стихи по телефону
(По мотивам черновика 1989 года)
Пришел вагон бумаги,
и Вагинов при нем.
Лица на доходяге
не сыщешь днем с огнем:
беззубый, тощий вшивый,
два глаза, нос и рот…
Губой кровоточивой
подался весь вперед,
целует папиросу
и раненному в грудь
товарищу матросу
дает разок курнуть.
Короста ты, короста,
солдатский тиф сыпной!
Умрем, и окна РОСТА
обступят нас стеной,
и засвистит «кукушка»,
и снова в зимний путь…
Отбой, устала двушка —
упасть и отдохнуть.
Горки
едет горький в горки под грибным дождем
чтобы разговаривать с неживым вождем
шевелить усами доброго моржа
сердцем перемаргивать руку положа
вглядываться омутом в неба глубину
и ногами-палками шевелить по дну
Чтение
Читаю «Клима Самгина».
Идет неплохо:
не угнетает толщина,
близка эпоха.
Мне неприятен Клим Самгин
и Горький тоже,
и сам я, в общем-то. Но, блин! —
как всё похоже…
Кровиночка
побывала доченька
замужем за зощенко
за стеной фанерною
сына прижила
стала очень нервенной
стала очень тощенькой
а какою кралечкой
куколкой была
я ее расспрашивал
я у ней выпытывал
водочкой отпаивал
курочкой кормил
а она всё страшно мол
не могу папаня мол
он такое выдумал
чего свет не видывал
и теперь мне этот свет
не хорош не мил
руки меж коленками
губы все искусаны
волосы всклокочены
голос неживой
сделалась калекою
увлеклась искусствами
что мне с нею порченой
делать боже мой
я качал младенчика
зощенку-злодейчика
своего немилого
хилого внучка
я бы удавил его
я бы утопил его
да на половину он
мне кровиночка
Попутчики
Всё любуюсь цветами плечистыми
с лепестками кривящихся губ.
Их наивные шашни с чекистами,
их кашне из-под каменных шуб,
их лимоны несметные мятые,
их метафор гремучий картон…
Хитрецы, до озноба понятные,
до изжоги родной mauvais ton.
Белая нитка
У Шкловского белая нитка
висит на плече пиджака,
он в нем как в ракушке улитка,
хоть в целом похож на жука.
Он слушает, выставив рожки
пытливых слезящихся глаз,
как звякают чайные ложки
в стаканах граненых у нас.
Играют текучие блики
на лысине чудо-ума,
он в недоумении: Брики
в такие не ходят дома!
Так что же тут делает Осип?
И Лиля с Володей при чем?
И что за неясная особь
его назвала трепачом?
Я здесь регулярно питаюсь
и скоро, момент улуча,
украдкой убрать попытаюсь
дурацкую нитку с плеча.
Предисловие
дописал Владислав предисловие
снял очки и блаженно ослеп
тьма в глазах все плотнее лиловее
штоф муар чесуча или креп
ткань старинная плавно колышется
разностопным приятным стихом
хорошо Богдановичу дышится
и коту хорошо с петухом
Послесловие
Эта река — Сестра.
Эта дыра — курорт.
Где ты, печаль светла,
мягкий покорный рот?
Мятые пиджаки.
Сморщенные чулки.
— Мишенька, подожди!
— Верочка, дай ключи…
Август
мастер и маргарита
приняли редкий яд
слышится рио-рита
надцатый раз подряд
это финальный август
но не последний такт
фауст как слышно фауст
мы подписали пакт
Бронзовка
на могилу бродского
прилетала бронзовка
приносила бронзовка
лоскуток неброского
ноского не блядского
неба не московского
неба ленинградского
василеостровского
университатского
Бийск. 1984
Ты вышел из библиотеки
центральной городской.
Ночь. Улица. Фонарь. Аптеки
не видно никакой.
Да и не ночь, а вечер поздний,
и в лужах рябь дождя…
Стал Пастернак какой-то поздний.
Сдал нафиг, уходя.
Дублин
Д.К.
джеймс подцепил конъюнктивит
прикрыв лицо идет по скверу
имеет он зловещий вид
хотя всего лишь прячет склеру
астигматичных нежных глаз
набрякших неприлично жутко
глядит угрюмо щель на нас
межпальцевого промежутка
и радужка как газ горит
джеймс явно склонен к разговору
джеймс отвернувшись говорит
как я хочу забраться в нору
Франц и Франция
францу зыбко францу зябко
франц лежит лицом к окну
золотистая козявка
так похожа на блесну
появилась ниоткуда
и ползет по простыне
францу стыдно францу худо
франц лежит лицом к стене
глаз его как чудо-рыба
плавниками шевелит
нет не правда нет спасибо
да папаша не велит
мы забудем эту встречу
не случилось ничего
я тебя не изувечу
золотое существо
я не лучше не полезней
только старше и больней
весь из страхов и болезней
весь из высохших корней
я тебя уже не вижу
просто знаю что ты есть
франц прошелся по парижу
франц не может пить и есть
Марна
когда звучит команда вольно
и сердце падает в живот
так странно милая так больно
как будто кончился завод
по небу птица пролетает
она охвачена огнем
библейский вес приобретает
ее пылающий объем
и руки прячутся в карманы
и пальцы прыгают до ста
мы все умрем у этой Марны
роман прочитан ты чиста
Февраль
Жан-Батист Жан-Батист ради бога
ради самого быстрого сна
помолчи от души хоть немного
надышись февралем докрасна
освещенная внутренней тьмою
а не всхлипами жалкими свеч
пусть смеется сама над собою
жизнь твоя многоглавая речь
Эпилог
Валя проснулась в холодном поту:
снова приснился Карик.
Он улыбался молча,
таинственный и огромный.
Он занимал всю комнату,
смотрел в нее, как аквариум.
Она кормила его собой:
просто дышала ровно.
Валя лежала голая,
ей было смертельно холодно.
Валя прекрасно видела
алые спилы сосен,
раненый рев костра.
У Вали были глаза
такие же, кроваво-карие.
Карик молчал как рыба.
Карик кричал глазами:
сестра! сестра!
Чулимск
чулимска больше нет
он на другой планете
затмили внешний свет
спасительные нети
на сотни верст окрест
фон слабый постоянный
мотоциклетный треск
собачий вой стеклянный
в чулимске так легко
так зябко так интимно
и небо далеко
и рядом валентина
Дружба
они друг по другу скучали
им снился любимый ИФЛИ
они его вместе кончали
потом по этапу пошли
они друг на друга стучали
иначе они не могли
Завражье
Мария Андрею с Мариной
варила картофельный суп,
косилась на кружку с малиной
оттенка старушечьих губ.
Печурка дымила, и в сени
тянулся дымок голубой.
Шагал по проселку Арсений
с закушенной хмуро губой.
Без каблука
В чистом поле пургой заметает
человека с одним каблуком,
по весне вверх лицом он оттает
и окажется многим знаком.
Он печатался в «Бийском рабочем»,
был звездой городского лито,
помышлял о значительно большем,
но случилось с ним что-то не то —
то ли пил через край и не с теми,
то ли спал с поэтессой не той —
только вышел он в зимнюю темень,
миновал Коммунарский пустой,
перешел через мост коммунальный
с беломориной липкой во рту
(со «Стрелой» — сигаретой овальной?
впрочем, может, курил он и «Ту»),
дошатался до Чуйского тракта,
стал столбом, повалился в кювет
и схватился за сердце: тетрадка
со стихами за несколько лет —
жизнь во внутреннем левом кармане,
лихо согнутая пополам, —
«Где же ты?» — словно ежик в тумане,
прошептал он снегам и полям…
Я не видел, я выдумал это,
но одно помню наверняка —
что нашли молодого поэта
без тетрадки и без каблука.
Звезда
вчера хоронили фарятьева
земля была очень тверда
как бакен на кромке фарватера
горела на небе звезда
горела звезда одинаково
звезда никуда не звала
зажглась в половине девятого
и в небе до ночи была
Гек
проходит год
проходит век
у самых Синих Гор
спит в сундуке проказник Гек
не найден до сих пор
и вместе с Геком песня спит
не спетая тогда
и паровоз во сне стоит
не едет никуда
а где же Чук
а где же мать
а где герой-отец–
об этом Гек не может знать
зарыт сундук
конец
Про Алёш
Продолен и высок
обветренный забор
из барочных досок,
за ним — пространный двор.
Двор по-французски cour,
день по-немецки Tag.
Алёша кормит кур.
— О чем грустишь?
— Да так…
В заборе нет щелей,
есть круглые глазки.
Ну, что же ты? Смелей!
Привстань же на носки.
Смотри, смотри, какой
проехал экипаж:
вон вензель «аз-покой»,
а на запятках паж.
А это кто — пешком
с мешком и посошком
идет, хрустит снежком,
присыпанным песком?
А это — чей зрачок?
— А ну-ка, мальчик, стой!
Ты кто? Алёша? Та-ак…
А, часом, не Толстой?
Цыпкин
«Сапсан» летит внутри метели
опасной красной полосой,
несет меня на три недели
в любимый город полусвой.
Я «Лето в Бадене» читаю,
прочел примерно полпути.
Прекрасный Цыпкин, я считаю,
попутней прозы не найти.
Дочь
в гайдаровском комфорте городском
а через ночь уже в уюте дачном
подросток-девочка колышется цветком
в плечистом френче трубочно-табачном
от рук ее от щек и от волос
озоном воздух заряжается
отец приехал мушмулу привез
вон бреется поет пребражается
Прострел
Маяковский идет по Мясницкой,
из Торгсина несет ветчину.
Что случилось с его поясницей?
прострелило ее почему?
Впрочем, нет! Из какого Торгсина?!
До Торгсина не дожил поэт.
За неделю до смычки Турксиба
он свернул на Лубянский проезд.
Возвращение
я мальчик с простреленным горлом
я чудом остался в живых
я в небе закатном над городом гордым
среди облаков кучевых
москва то исчезнет то явится
все ярче и ближе огни
встречают меня как товарища
улыбкой широкой они
я выдержал все испытания
я стал настоящим бойцом
на горле простреленном знание тайное
пульсирует свежим рубцом
смертельная рана фонарик сигнальный
о если бы раньше я знал
тогда бы еще в кутерьме карнавальной
прочел путеводный сигнал
но я по-другому задуман
извилистым чутким умом
в безвыходном безвоздушном
одышливом тридцать седьмом
Телефон
драматургу Шварцу снится
черный телефон
с кем-то должен изъясниться
по-немецки он
в телефонные глазницы
пальцем тычет но
вместо номера больницы
в памяти черно
кружит что-то вроде пуха
чертит вкривь и вкось
и гудит протяжно в ухо
трубчатая кость
Мольн
Уснул больным, проснулся Мольном,
уже не важно, где она:
в Ареццо, в институте Смольном,
с латыни ль переведена.
Все чаще мокрый стук по жести.
Клюют рябину снегири.
Раскрылся Мольн на том же месте,
где дверью хлопнули внутри.
Москва
Препончатокрылый летатлин
пролетел над счастливой Москвой.
«Вот бы мне быть его испытателем,
вот бы мне приказали: освой!
Вот парю я, ногами покачиваю,
вот смотрю победительно вниз
на родную страну, где пока еще
только строится коммунизм…»
Смотрит ввысь комсомолка Честнова,
в жарком теле томится душа,
древний ангел, бесплотное слово…
Жаль, не этим Москва хороша.
Ударение
Всю жизнь я думал: Потудáнь,
но вот поправили: Потýдань.
Текла река туда, туда,
теперь течет река оттуда.
Потудань
Расскажи мне, далекое радио,
чем живет в это утро страна
Рябь невнятую воздуха раннего
пусть твоя перекроет волна.
Пусть изгибы томления тайного,
и пустоты подспудных обид
электрического моментального
пробужденья разряд прознобит.
Я топиться пытался в Потудани,
жизнь в нее ликвидировать, но
мне любви непомерной потугами
в Потудань было выплыть дано.
Псевдоним
Виной раздавлен, горем выжжен,
за ум бесхитростный гоним,
сидит в трамвае, неподвижен,
Ф. Человеков, псевдоним.
Истошно вслушиваясь телом
в глагол времен, металла звон,
он занят делом, общим делом,
просить за сына едет он.
Нос
Малорослый малоросс
нос выносит на мороз,
смотрит вбок, идет как цапля
(сделал Пушкину визит!),
на носу большая капля
чудом оптики висит.
Петербург лежит заснежен,
пахнет Нежином манеж.
Вот и Невский, неизбежен,
вот и Анненков, несвеж…
Нос несносный, нос не ноский,
нос не русский, а Яновский.
Господин Герцен
бедный мистер герцен
русский господин
сердце бородатое
он как перст один
мысли перепончаты
вздохи коротки
моросящим почерком
пишет в три руки
а на верхней палубе
самый долгий взгляд
падает пытается
все вернуть назад
нежную жемчужную
липкую слегка
жизнь кому-то нужную
хоть издалека
Андрей
Андрей упал.
Андрей в плену.
Андрей все понял про войну.
Похоронил жену.
Не стал Андрей умней, добрей.
Такая жизнь. Такой Андрей.
Аустерлиц
«Войну и мир» читаем с дочкой.
В туман плывут полков холсты.
Масштаб крупнеет с каждой строчкой.
На фоне грозной суеты
замедленной людской и конской
рисует автор группу лиц,
и в ней — Болконский и Волконский.
Что ж, так совпало: Аустерлиц.
Вслух
Не мог я даже и мечтать
в той жизни смутной предыдущей,
что буду дочери читать
«Войну и мир» на сон грядущий.
И вот три месяца подряд,
являясь нам в особом свете,
живут, страдают, говорят,
ликуют, глупости творят
придуманные люди эти…
Не сон, не явь, но мир иной,
мир хрупкий между ней и мной.
Сияние
на бежином лугу
свет божий костерок
свивается в пургу
мерцают между строк
лиц робкие миры
глаз влажные лучи
не спи не спи молчи
выписывай еры
