Михаил Квадратов // Марианна Гейде. «Мертвецкий фонарь». Издательство «НЛО», 2007
Часть 1. Заметки о книге
Проза поэта Марианны Гейде – сборник рассказов, повестей и всяких других текстов.
«Мр было лет девять, когда он узнал, что его дед умирает от рака. Почему я говорю Мр, а не просто «я»? Да потому, что «я» в этом случае оказалось бы чистой условностью, ведь я совершенно не помню тогдашних своих чувств, плохо помню и ландшафты, окружавшие меня в тот момент, и книги, которые тогда читал, а то, что помню, похоже на созвездия нетвердого света, и я группирую их по своему усмотрению…»
У писателя имеется память, набитая собственными воспоминаниями, потом еще в его распоряжении есть память придуманного героя, в которую автор может поместить всякое придуманное, но скорее всего этот персонаж будет вспоминать то, что произошло именно с писателем, так проще. А ведь то, что кажется писателю его собственными воспоминаниями, на самом деле он как раз и придумал, потому что не мог припомнить, как все было на самом деле.
Реальность ускользает, да и что такое реальность. Что-то рассказанное кем-то, тем, кому мы обязаны доверять, кому нас учили доверять, заставляли доверять? А почему именно этим и этому?
Но, с другой стороны, так ли важно понимать, что имел в виду писатель, это следователю надо знать, что делали и о чем думали граждане А и Б, а тебе всего лишь нужно что-то прочитать и запустить фантазию. К чему тебе задуманное писателем, часто он задумывает одно, а получается другое.
А иногда вдруг выходит, что написанная другим человеком книга – про тебя. И откуда ему было это все знать?
Часть 2. Художественные приложения
«Что душа, даже если она бессмертна, все же есть что-то иное по отношению к нам, а нам пусть будет предоставлено идти дальше, такими же смертными и плотными , совсем бездушными, потому что душа – чужое крылатое насекомое, которым мы залюбуемся, когда бы только нам оставили наше крохотное, пустое, как шелковый кокон – здешнее «я» неизвестного происхождения ткачи выткали полотно, которое обессмертит нашу бренную чувственность…
Вылупилась душа, огляделась, пошлепала крылышками и пропала, а ты остаешься ловить в недоумении шум, о котором сперва тебе кажется, что он приближается: такая обратная акустическая перспектива, потому что, когда псалмопевец возвышает голос, тогда-то дух Божий дальше всего, и лишь в молчание снисходит как в свое насквозь пустое пристанище».
«Нас учили разделке слов, снабдили непривычными скользкими инструментами – сперва надлежало отделить приставку чем-то вроде кочерги с короткой ручкой, затем дугообразным фиксатором закрепить корень, прикрыть островерхой крышечкой суффикс, заключить окончание в квадратное окошечко; в наших неопытных руках инструменты кривились, иной нерадивый ученик просто-напросто прилаживал их к трепещущему слову в любом порядке и где придется, иногда получалось забавно; другой раз предлагалось склонять или спрягать, в последнее было легче поверить, это было просто грубое насилие, в котором участвовали и мы, и они, и вы – но как поверить, что можно внушить слову склонность к чему-то, что может вовсе не быть ни мной, ни тобой, ни нами, ни вами; слова состояли совсем из иного вещества, чем мы, и наверняка были не так сговорчивы, как мы – только нас можно было простым звоном электрического колокольчика загонять в пахнущий чужим дыханием класс…»
Егор Фетисов // Александр Мелихов. «Чума». Роман. Издательство «Вагриус», 2003
Часть 1. Заметки о книге
Не стоит читать этот роман как текст о наркоманах. Про наркоманов лучше возьмите «Низший пилотаж» Баяна Ширянова. Роман Александра Мелихова – о попытках человека что-то противопоставить жизни, пожирающей его с бесстрастностью и холодностью аллигатора, изнутри и снаружи. Не зря в романе часто упоминается Сартр: идея о враждебности жизни по отношению к человеку играет важную роль в повествовании. Отсюда, вполне вероятно, и выбор названия: «Чума» отсылает нас к Камю, все к той же проблематике человеческой экзистенции. Человек научен обороняться от холодной, лишенной эмоций жестокости бытия мифами, которые он сам себе создает. Поэтому в романе «Чума» подчеркивается, что отец наркомана Юрки, Виктор, любит в своей жене Ане ее «высоту», а не красоту или какие-то человеческие качества. Это определяющее слово в их отношениях. И помимо семейных отношений, Виктор носит в душе почерпнутый из живописи экспрессионистов идеал – «обугленный растрескавшийся лик с зияющими подглазьями». Так же и в своей работе он находит «высоты», а Аня, в свою очередь, обрела их в предках, в семейных мифах. У родителей Юрки есть какой-никакой иммунитет. А беда нового поколения – в утрате этого иммунитета, позволяющего сохранить в себе человеческое. Так что это даже скорее не чума, а ВИЧ. Более того, на глазах происходит подмена понятий. Жизнь, подобно вирусу, мутирует, отыскивая бреши в мифотворчестве. «Со страстью предаваться абсолютно бесполезному делу – это и значит быть человеком», – сказано в начале романа. Конечно, имеется в виду жизнь не ради пользы, не ради наживы и выгоды, а ради идеи. Ради идеала. Но Юрка реализует эту фразу с обескураживающей буквальностью. Он предается наркомании. Происходит самое страшное, что может случиться с человеком – упрощение. Регресс. Химический кайф вместо воздушных замков и «растрескавшегося лика». Так человек, минуя стадию обезьян и лемуров, превращается в аллигатора, утрачивая абсолютно все человеческое.
Часть 2. Художественные приложения
«В какую же щель проникла эта чума?.. Будь Витя склонен к философствованиям, он сказал бы, что щелью этой было презрение к обыкновенности, к норме. Юрка настолько обожал всяческие игры – в пиратов, в индейцев, в ковбойцев (он и в футбол, и в волейбол дулся отменно – ладный, быстрый), – что уже скучал в обычной жизни, ему все требовалось во что-то играть – то в хиппи, то в проклятого поэта, хоть стихов и не пишущего, но все равно отвергнутого учителями и обывателями. < … > Но жить, просто жить, вкушая повседневные маленькие радости, присоленные умеренными неприятностями, и предаваясь благородным увлечениям – музыка, математика, химия, – от этого он начинал впадать сначала в скуку, потом в тоску, потом в бесшабашность – безбашенность, как выражался он сам.
Это и было, что ли, настоящим именем чумы – Скука? Но мир ведь прожил века, тысячи и тысячи лет, и миллионам, миллиардам людей их жизнь вовсе не казалась скучной – почему же нынешним вдруг стало скучно? Что им такое показали, какую такую игру, в сравнении с которой сделалась убогой обычная счастливая жизнь? Чем их таким поманили, что рядом с этой приманкой сделался пресным даже Бетховен, потребовалось истошно вопить и бесноваться в прожекторных лучах, словно спасаясь от зенитного расстрела? < … > Вот, вот что было истинной чумой: люди вообразили, что они рождены для чего-то более пышного, чем реальность, какой она только и может быть, что кто-то им задолжал, и если они станут уродовать все в себе и вокруг себя, то этим как-то отплатят обидчику – так распущенный ребенок колотится об пол, чтобы досадить перепуганной бабушке. Успокойтесь, никто ниоткуда на вас не смотрит и не ужасается, до чего вас довел, никакой верховной бабушки у вас нет».
Егор Фетисов // Фридрих Горенштейн. «На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного». Издательство «НЛО», 2016
Часть 1. Заметки о книге
Фридрих Горенштейн создает того Ивана Грозного, которого несколько лет спустя сыграет Петр Мамонов в фильме Павла Лунгина – противоречивого, жестокого, подверженного резкой смене настроения и, видимо, психически больного человека. На страницах хроник Горенштейна заправляет банда гопников и отморозков во главе с Иваном Грозным. Читатель найдет здесь жестокости на любой вкус: от убийства сына и внука (в чреве матери) до изнасилований и пыток, от которых Иван Грозный получает явное удовольствие, придавая значение их изощренности. Происходящее никак нельзя списать на дикость России того времени, потому что Иван Грозный удивляет своей образованностью. Он сведущ во всем, что составляет культуру того времени, разбирается в книгах, знает языки, живопись, религию. Причем очень глубоко и досконально. Но образованность монарха, вопреки существующему мнению на этот счет, никак не отражается ни на нравах власть имущих, его окружающих, ни на нравах подданных. Горенштейн относится к этому с печальной иронией, вкладывая в уста царя реплику: «Встречал ли ты хоть одного честного человека, у которого голубые глаза?»
Очень любопытны переклички с сегодняшним днем. По сути, русская земля раздираема теми же проблемами: силовой захват и удержание земель, исторически не принадлежащих России, европейские санкции, вымарывание и переделывание летописей. Основа идеологии – «доброплетущие словеса» в адрес монарха. Примечателен эпизод, где Иван Грозный отпускает 387 рублей на создание книгопечатания и 500 на восхваляющий его лично стишок. Антикоррупционная деятельность тоже, естественно, ведется активно, естественно, в первую очередь, в отношение лиц, потерявших неприкосновенность. Так, после смерти Ивана Грозного создается комиссия в думе, выискивающая и подсчитывающая богатства Бориса Годунова.
«Человек есть храм Божий», – говорит царь в беседе с шутом. И закалывает его две минуты спустя. Слово и дело в хрониках расходятся. И от этого остается ощущение абсурдности и безнадежности.
Часть 2. Художественные приложения
Елена. Мои родители Шереметьевы, государь-батюшка, древнего княжеского рода Гедиминовичей.
Иван (гневно). Род ваш, Шереметьевых, мне, царю, издавна противен! Что вас, безумных, не сеют, не орут, от дураков сами рождаетесь, от глупых отцов, безумных матерей и от московских баб-сводниц! На русский московский престол православный Шереметьева родить хочешь! На моем, потомка Калиты, престолы чтоб Шереметьевы отечеством правили! (Сильно бьет посохом Елену по животу.)
Елена (схватившись за живот, плача.) Почто бьешь меня, беременну, посохом по животу? Я беременна, но ты, царь, не ведаешь жалости. (Плачет и кричит.)
Иван. Я тебя прибью, Шереметьева! Мышь ты! (В ярости бьет посохом по голове и телу. Елена плачет, вопит.)
…
Царевич Иван Иванович (хватает царя за руки). Не смей жену мою бить! Ты без всякой причины отправил в монастырь моих первых жен, а теперь и третью бьешь, чтоб погиб сын, которого она носит в чреве!
Царь Иван (в ярости). Бесстыдство! На царя-родителя несешь! Я, царь, не желаю рождения наследника от Шереметьевой и добьюсь своего! (Опять бьет Елену посохом по животу.)
Царевич Иван (яростно кричит). Кровавая собака! (Пытается вырвать посох. Елена с плачем убегает.)
Царь Иван (яростно). Прибью и тебя! (Сильно бьет сына по телу и голове посохом. Тот падает.)
Годунов. Государь, оставь его!
Царь Иван (яростно). Ты еще, холоп, как смеешь быть предстатель, сиречь защитник!
Годунов. Государь, по праву царского родича желаю благовидно вмешаться в семейную ссору твою, грозного царя, чтоб защитить царевича.
Царь Иван. Так и ты получишь тяжкие побои от царя за то, что дерзнул войти во внутренние крови царевы! (Сильно бьет посохом Годунова).
Годунов (утирает кровь). Государь, царевич уязвлен, сиречь ранен в голову.
Иван (оборачивается и видит царевича, лежащего в луже крови). Иван-сын! (Отбрасывает посох, падает на колени перед лежащим сыном, обхватив руками окровавленную голову.) Иван-сын! Медиков с лекарствами сюда!
