Егор Фетисов // Юрий Буйда. «Вор, шпион и убийца». Роман. Издательство «Эксмо», 2013
Часть 1. Заметки о книге
Буйда очень точен в деталях, в его текстах нет ничего случайного. Не верится и в случайность сходства названия «Вор, шпион, убийца» с названием романа Владимира Набокова «Король, дама, валет». И хотя Буйда на первый взгляд покажется вам писателем совсем иным, нежели Набоков, не торопитесь с выводами. Прочтите пару сотен страниц, и вы заметите, что у него в этом романе тот же принцип построения повествования, что и у Набокова в ряде его книг, и у того же Газданова, например, которого любят сравнивать с Набоковым. Буйда, вместо того чтобы выстраивать сюжет, рассказывает истории отдельных людей, отдельными мазками, не торопясь связывать их друг с другом. И из этих историй постепенно вырастают время и место – такой вот пазл повседневности. Вообще повседневность у Буйды ключевое слово. Он пишет, что у Солженицына в «Одном дне Ивана Денисовича» повседневность, пропитанная Сталиным, самое страшное. То же самое можно сказать про «Вор, шпион, убийца». Повседневность, пропитанная Хрущевым, потом Брежневым. Убийственная повседневность, которая выхолащивает людей. И в то же время герою романа удается найти в ней точку опоры для истории. События, которые принято считать важными, мало занимают героя. Смерть первой жены от отека легких, вторая женитьба, рождение сына – всему этому уделено в книге несколько строк. Главный герой Буйды – «обыватель с семечками», как он сам это обозначает. Фрагмент пазла. Который автор тщательно вырисовывает и подгоняет к остальным. И в голове читателя постепенно вырастает панно. Или не вырастает, и тогда в комментариях к романам Буйды можно прочесть, что это путаная бессмыслица. Но это, как вы понимаете, пишут обыватели с семечками. В каком-то смысле круг замкнулся.
Часть 2. Художественные приложения
«В 1967 году в Советском Союзе ввели второй выходной, и началось страшное испытание советского человечества свободным временем. Фабричные люди с маленькой зарплатой, которые содержали семьи в основном благодаря домашнему хозяйству (коровы, свиньи, куры, картошка), обрадовались: появилось больше времени на хозяйство, еще и оставалось. А оставалось – чаще всего на пьянство. Мало кто знал, как распорядиться свободным временем. Да еще телевизоры теперь были почти у всех, а значит, в воскресенье не надо бриться-мыться, надевать чистую рубаху и топать с женой под руку черт знает куда, чтобы посмотреть фильм. Вот он, фильм, в комнате. И Райкин в комнате. И цирк. И футбол. Даже балет, черт бы его взял, и тот – на расстоянии вытянутой руки. Под пиво, под водочку, под самогон, который гнали многие. Наверное, именно тогда и родилось выражение «Хорошо вчера посидели – ничего не помню»».
«Очнулся я от волчьего воя.
Светила луна, было холодно.
Я стал думать о том, что это ведь неплохой сюжет: новогодняя ночь, грузовик с заглохшим мотором, мертвый шофер, его ватник, которым я обмотал свои ноги, водка, огурцы и конфеты, Раймунд Сабундский и Гамлет, волчий вой, дикая морозная пустыня… Сюжет неплохой, но о чем эта история – я придумать не мог. Ночь, Гамлет, волки… Я пытался отыскать смысл во всем этом – у меня ничего не получалось. Не получалось, и все тут. Просто – случай. Попытался развить сюжет, забыть о себе, думать о двоих в кабине – о врагах или друзьях… о любви и смерти… о преданности и мести…
Потом я допил водку и снова уснул.
Проснувшись, увидел бледное солнце над верхушками елей, выпрыгнул из кабины и двинулся по дороге, которая была едва различима под снегом.
О волках я больше не думал».
Михаил Квадратов // Харуки Мураками. «О чем я говорю, когда говорю о беге». Издательство «Эксмо-Пресс», 2017
Часть 1. Заметки о книге
О чем же говорит Харуки Мураками, когда говорит о беге? Во-первых, конечно, о беге как таковом. Мураками начал бегать поздно, в тридцать три года, стал марафонцем, в категории, о которой говорят «полупрофессионал». Пробежал больше десятка официальных марафонов. Книга, видимо, не очень интересна профессионалам бега. Но она может мотивировать новичков, для которых Мураками – авторитет.
В тридцать три года, по его словам, он стал и прозаиком. Мураками ставит знак равенства между писательством и бегом на длинные дистанции – для написания романов нужна такая же выносливость и сила воли.
Мураками пишет про свой стокилометровый ультрамарафон, такую дистанцию под силу пробежать не всякому профессионалу. Мураками описывает свое состояние, признается, что поменялся и, похоже, заглянул за какую-то стену, стал другим. Наверное, писателю нужно что-то, выводящее из равновесия обыденности. Для кого-то это дополнительные вещества, не обязательно запрещенные. Для Мураками – это бег.
Самая важная часть книги – о природе писательства.
«В общем и целом я готов согласиться с мнением, что писательский труд – занятие нездоровое. Когда писатель приступает к работе и начинает воплощать свой замысел в тексте, выделяется некое токсичное вещество, которое у других людей – а оно есть в каждом – спрятано глубоко внутри».
Без этого нет подлинного творчества. Писатель проводит аналогию с рыбой фугу, мясо которой тем вкуснее, чем ближе к ядовитым частям. Это «токсическое вещество», необходимое для создания настоящего текста, в то же время губит организм писателя. И, как раз, чтобы он мог долго поддерживать себя в форме, это «токсическое вещество» можно нейтрализовать бегом.
Хотя с эгоистической точки зрения читателя – пускай писатель страдает. Вот мне, например, ближе другой Мураками, который, похоже, не так заботится о нейтрализации яда рыбы фугу, Мураками Рю.
Часть 2. Художественные приложения
«Время от времени меня спрашивают: «Мураками-сан, если вы и дальше будете вести такой здоровый образ жизни, вы не перестанете писать книги?» Правду сказать, за границей мне почти никогда не задают такой вопрос, но в Японии многие полагают, что писательский труд – это очень вредная для здоровья вещь, что писатели – в высшей степени развращенные люди, которые для того, чтобы творить, должны вести себя совершенно противоестественно. Причем считается, что таким образом писатель удаляется от всего мирского и обывательского и приближается к некой самоценной, в художественном плане, чистоте восприятия».
«В общем и целом я готов согласиться с мнением, что писательский труд – занятие нездоровое. Когда писатель приступает к работе и начинает воплощать свой замысел в тексте, выделяется некое токсичное вещество, которое у других людей – а оно есть в каждом – спрятано глубоко внутри. Писатель, осознавая всю серьезность ситуации, вынужден иметь дело с этим опасным веществом, а иначе ни о каком подлинном творчестве не может быть и речи. (Позволю себе несколько странную аналогию с рыбой фугу, мясо которой тем вкуснее, чем ближе к ядовитым частям. Возможно, это внесет некую ясность). Короче, как ни крути, а писать книги вредно для здоровья».
«Но те из нас, кто мечтает о долгой и успешной писательской карьере, должны выработать иммунитет, позволяющий противостоять опасному (а иногда смертельному) воздействию этого ментального яда. Запустив такую дополнительную иммунную систему, можно справиться и с гораздо более ядовитыми веществами. Говоря иначе, это позволяет создавать более мощные по эстетическому воздействию и внутренней силе произведения. Но для того, чтобы поддерживать функционирование такой системы в течение продолжительного времени, необходимо огромное количество энергии. Где взять эту энергию, откуда ее черпать, как не из собственных физических сил?»
Михаил Квадратов // Николай Байтов. «Думай, что говоришь». Рассказы. Серия «Уроки русского». Издательство «КоЛибри», 2011
Часть 1. Заметки о книге
«И тут вдруг стало выписываться нечто связное… Козлов лихорадочно работал, с удивлением прочитывая, что перед ним составлялось. Постепенно его удивление стало переходить во что-то другое… Когда же он дошёл до последних букв текста, он испытывал такое чувство… даже и не чувство… — словом, — которое бесполезно было бы даже и пытаться описать».
Часто рассказы Николая Байтова заканчиваются абзацами, которые другой автор разместил бы в первой трети текста, чтобы посильнее заинтересовать читателя. Но: «…бесполезно было бы даже и пытаться описать». Зачем описывать дальше. Читатель, фантазируй уже сам.
В сборнике появляются архетипические сюжеты из русских сказок и городских легенд. А что может быть страшнее проглядывающих сквозь тонкую ткань повествования архетипов. Это рассказы о тайном и веселом. Часто сумасшедшем. Сумасшедшая книга. Но зачем и с чего сходить, этот большой мир и так давно безумен.
Байтов – один из самых сложных прозаиков, пишущих в наше время. Сложный, необычный, при этом язык его совершенно ясный и прозрачный. Некоторые рассказы вообще закамуфлированы под строгие философские и естественнонаучные эссе. Да и рассказы ли это.
Опять же, наверное, можно вспомнить Гоголя, Мамлеева, Юфита. Но кому как покажется; для кого-то, может, это фамилии ругательные, а наше дело – привлечь к чтению, а не оттолкнуть. Поэтому – разбирайтесь сами, кто на кого похож. И вообще, про что все это.
«Я был с ним совершенно согласен и спокойно продиктовал всё, что нужно, не подозревая тогда, какое из этого последует невероятное продолжение».
Концовка еще одного рассказа.
Часть 2. Художественные приложения
«Кошка Шрёдингера.
<…>
На другой день меня провели к окну, возле которого я должен был на два часа сменить предшествующего наблюдателя, молодого человека с редкой белобрысой бородкой. Кошка лежала в камере и спала, он не сводил с неё глаз. «Вы готовы?» — спросил он, не поворачивая ко мне головы. «Не совсем. Я хотел бы более точно знать, что мне следует делать», — сказал я. «Надо только смотреть внимательно на Кошку, не отрываясь от неё взглядом ни на мгновение. Больше ничего. Ну? вы смотрите?» — «Да, смотрю, — сказал я. — Только, пожалуйста, не уходите сразу, а поясните мне кое-что». — «Что именно?» — «Кошка спит?» — «Спит». — «А что будет, если она проснётся?» — «Как? разве вы не знаете?» — поразился молодой человек. «Нет». — «А вы разве не из Лиги Обратимого Времени?» — «Да нет же. Я приехал сам по себе». — «Ах, вот оно что! Тогда, конечно, вы ничего не знаете, и вам нужно рассказать… Видите ли, Кошка не может проснуться, потому что в камере не происходит никаких событий». — «Как же это так?» — «А очень просто: поскольку наблюдение не прерывается ни на секунду, то волновые функции не коллапсируют. Значит, и событий нет».
<…>
«Вот именно! Видите: вы правильно понимаете! Туда вообще ничто не проникает, в эту камеру, кроме неотступного исследовательского взгляда. Поэтому там время стоит. Любые манипуляции — с Кошкой, с едой, с экскрементами, — впервые подвергнувшись наблюдению, непременно и сразу внесли бы туда временну́ю необратимость…» — «Позвольте, а почему вы уверены, — спросил я, — что Кошка до сих пор жива? Ведь пятьдесят лет, однако…»»
