Литературный критик Василий Геронимус рецензирует роман Елены Черниковой «Вожделенные произведения луны», отмечая его увлекательность и тяготение к ритмизованной прозе.
Черникова Елена. «Вожделенные произведения луны» .– М.: Издательские решения, 2018. – 290 с.
Роман Елены Черниковой «Вожделенные произведения луны» с первых страниц побуждает по-новому ответить на старый и, казалось бы, исчерпанный вопрос или даже по-новому поставить старый вопрос: каково взаимоотношение литературы и фольклора? В частности, почему не упомянуть, что каждой из глав романа Черниковой предпослан ряд пословиц в качестве развёрнутого эпиграфа?
…Казалось бы, давно известно, что фольклор – это область коллективного бессознательного, тогда как авторский текст подразумевает не хор или коллектив, но авторскую личность. Однако, учитывая единство древа человечества, казалось бы, очевидные границы между авторским «я» и таинственным «не-я» некоего коллективного гипертекста подчас расплываются. Авторская воля подчас способна варьировать если не факты фольклора в его неизбежной дикости, то, во всяком случае, – коллективные мифы или создавать свои авторские мифы.
Так, например, главный герой романа Черниковой профессор Кутузов несёт на себе некоторые черты античного Прометея, переосмысленного в русле христианского понимания хода истории. Кутузов – скептик, который пытается пересмотреть-перечитать Библию, вторгаясь в неё энергией знания. Так, учёный филолог, Кутузов, отлично понимает, что текст Библии многое утратил и значительно изменился благодаря множеству переводов, которые неизбежно искажают подлинник. Поэтому фетишизировать существующий русскоязычный текст – наивное занятие, убеждён учёный скептик.
И всё же, как ни парадоксально, само внимание Кутузова к книге Библии побуждает его чувствовать вечную книгу физически реально, физически достоверно. Не признавая и почти отрицая Священный текст, поборник точного знания безошибочно чувствует силу, которую несёт в себе Библия. Отдалённо уподобляясь Льву Толстому, Кутузов Черниковой одновременно считается с вечной книгой и стремится её пересмотреть в личностно самостоятельном, гностически независимом ключе. В описанном смысле профессор Кутузов как бы присваивает Библию. Или, во всяком случае, редактирует её.
С экстравагантным кредо профессора Кутузова согласуется его не менее странное занятие. Профессор неустанно приобретает и коллекционирует различные издания Библии. В то же время чудаковатому профессору постоянно присущ и такой юродивый жест, который по-своему противоречит всякому собирательству: профессор раздаёт, раздаривает Библии.
Ничуть не менее примечательно то, что в своей тяге к самодовлеющему знанию профессор отдалённо уподобляется Адаму – человеку, который излишне стремился познать тайну бытия, известную одному Богу. В данном случае мы имеем дело с человеком, который стремиться докопаться до абсолютного знания, осязая Библию как вещь, наделённую особой энергией. Однако, в отличие от Адама, профессор не просто соблазнён жаждой знания – Кутузов не созерцателен, но опасно активен, болезненно эмоционален – в этом смысле он сочетает в себе некоторые черты Льва Толстого и античного Прометея.
Рядом с личностным дерзновением профессора Кутузова стоит такой ряд пословиц, который описывает личностную реальность, хоть и имеет коллективное хождение. Работа Черниковой с пословицами генетически родственна работе Пушкина с фольклорным материалом в «Капитанской дочке». Так, у Пушкина сказка Пугачёва связывается с личностным кредо Пугачёва. Разбойничая песня «Не шуми…» связывается с личностным возмездием и с глубоким впечатлением пиитического ужаса, которое, слыша разудалую песню, испытывает дворянин Гринёв – не коллектив, а частный человек. В означенный семантический ряд сублимированных образцов фольклора вписывается и употребительная у Пушкина пословица «Береги честь смолоду». Своего рода личностную норму или круг закономерностей единичного бытия как бы задают пословицы и у Черниковой. Например, пословица «Во всякой гордости чёрту много радости» в шаржированном виде воссоздаёт всё то, чем занимается в жизни профессор Кутузов, а отчасти и его дитя – Василий.
Если Кутузов-отец с его обострённой психофизиологией неутомимого собирателя различных изданий Библии отдалённо напоминает тургеневского Базарова, человека горячего (при всём скепсисе врача и естественника), то Кутузов-сын, напротив, склонен к религиозной экзальтации (и временами даже к религиозной романтике). Отец сетует, что у всех посты, а у Василия – посты. Мол, посты и поклоны – это несовременно, ретроградно и странно на фоне эпохи интернета (и вообще на фоне технического прогресса).
В романе присутствует то, что на старом суконном языке называлось конфликтом поколений. В произведении Елены Черниковой он соотносим не столько с «Отцами и детьми» Тургенева, сколько с «Петербургом» Андрея Белого. Если у Тургенева вступают в конфликтный диалог две социальные психоидеологии, то у Белого вступают друг с другом в спор (или в игру?) взаимосвязанные, но и разные метафизические энергии. Елена Черникова, несмотря на некоторые тургеневские аллюзии (располагающие к социологии), наследует от Достоевского и Белого традицию метафизического романа.
Контрастное сосуществование двух логосов или, вернее, двух сущностей – Кутузова-старшего и Кутузова-младшего – показано в романе на фоне целой серии проблемных телепередач. (В некоторых из них непосредственно участвует Кутузов-старший). Что несёт в мир телестудия как фон романа? Мудрый смех, который очищает людей и помогает им разрешить экзистенциальные проблемы, или, напротив, дешёвый популизм? Автор романа не даёт окончательного ответа на этот вопрос, воссоздавая амбивалентный мир телевидения, где является множество градаций жизни социума – от элементарной человеческой глупости до подлинного катарсиса. Смех, сопровождающий массовые телепрограммы в романе, является то балаганным, то очищающим. И сама изображённая в романе телеведущая Елена (которая помогает Василию разрешить его жизненные проблемы) то тяготится телеэфиром, устаёт от публики (вплоть до намеренья уволиться с работы), то неодолимо стремится обратно – в телестудию.
Массовый фон, на котором разворачиваются взаимоотношения Кутузова-отца и Кутузова-сына, отчётливо выявляет, что в своём тотальном скепсисе и познавательном упрямстве старик-профессор по-своему прав. Черникова пишет (с. 15): «Профессор слушал придыхательно-фрондирующее радио “Патриот” исключительно из любопытства: когда закроются? Ну нельзя же, дорогие вы мои, в новом тысячелетии работать на лампадном масле. Ну нельзя же всерьёз интересоваться у приглашённого на полчаса маститого священника, на какой сковородке будут жарить бабу, явившуюся в храм в брюках и простоволосой».
Мы поневоле убеждаемся, что наличная вселенная, во-первых, гораздо богаче и сложнее лапидарно понятого благочестия, а во-вторых, познание мира со всей обязательностью не приводит к принятию гипотезы о существовании Бога. Как же так? Устройство вселенной, увы, может быть глубоко познано и без привлечения трансцендентных источников. Примечателен диалог Наполеона с Лапласом, автором «Небесной механики». В одной из распространённых версий этот диалог выглядит так:
«Наполеон: – Великий Ньютон всё время ссылается на Бога, а Вы написали такую огромную книгу о системе мира и ни разу не упомянули о Боге!
Лаплас: – Сир, я не нуждался в этой гипотезе».
Существование Бога – вопрос веры, меж тем как в вопросах знания профессор обидно (и по сегодняшним меркам как-то даже «неприлично») прав. В точном смысле профессор не собственно атеист, он скорее агностик. Sic! Для того чтобы объяснить устройство цветка или устройство солнечной системы, совсем не обязательно прибегать к религиозным тезисам, к религиозным аргументам. Но из того, что они немного избыточны для познания того или иного (пусть сложного) эмпирического феномена, вовсе не следует, что Бога нет. Корректно будет лишь почувствовать всю бездну различий между Творцом и творением…
Кутузов не отрицает существования Бога, но, подобно полулегендарному Лапласу, не считает необходимым религиозно объяснять творение и, кроме того, противится религиозному кликушеству – то есть фанатичному и в то же время житейски буквальному пониманию вопросов веры (с лампадным маслом и пр.).
Профессор в романе умственно трезв едва ли не более, нежели его религиозно экзальтированный и проблемный сын (в поведении которого немало подросткового упрямства и даже просто наивной самоуверенности): первый продолжает пребывать в своих одиозных убеждениях, пока с ним не происходит катастрофа, которая его понемногу отрезвляет. При невыясненных обстоятельствах внезапно умирает жена профессора, отравившись газом на кухне. И профессор невольно открывает для себя, начинает понимать, что его упрямо однобокие (хотя и по-своему верные) воззрения на вселенную были сопряжены с его эгоизмом. Как же так? Ведь мы знаем, что, например, отшельники бывают внешне нелюдимы, ведь они служат не людям, но Богу. Почему эгоизм и недостаток веры непременно должны быть как-то взаимосвязаны?.. и разве атеист не может быть альтруистом, беречь окружающих (хотя бы из соображений краткости земной жизни)?
В контексте романа альтруизм, понимаемый не в качестве бытовой благотворительности, а в качестве способности глубинно сопереживать ближнему, в качестве дара сострадания, исходно подразумевает единство человеческого древа, ибо вне этого таинственного древа и жена профессора в какой-то мере – существо эмпирически случайное и вообще непонятное. Для того чтобы как-то космически обосновать её существование и, главное, полюбить её, нужно признание неслучайности хода земной истории вообще, судеб человечества вообще. Вот в этом особом (не бытовом) смысле глубинный альтруизм немыслим без религиозной веры и может быть присущ даже монахам (или, прежде всего, монахам). Иначе говоря, человека можно по-настоящему любить и принимать, пока он является образом и подобием Божьим.
Последняя правда, некогда утраченная профессором, при всей, казалось бы, гносеологической честности его поисков себя, окончательно проясняется на телестудии, которая фактически остаётся фоном действия романа. События развиваются так… В телестудию является священник как оппонент профессора-агностика, профессора-дарвиниста. И, казалось бы, у профессора имеются все возможности («все козыри»), чтобы разбить в пух и прах устаревший принцип жизни «на лампадном масле».
Но неожиданно выясняется, что священник сильнее профессора в диспуте – это происходит отнюдь не потому, что священник непременно изрекает нечто очень глубокомысленное, отнюдь нет. Напротив, священник держится очень тихо – не проповедует, но свидетельствует. Из тихих слов священника (а их очень немного) выясняется, что вера глубже знания, и она является делом добровольным. Благодаря этим простым мыслям становится несостоятельной трескучая аргументация мыслителя эмпирика; ведь бытие не исчерпывается эмпирическим опытом… (И самый радикальный агностик, вероятно, это в глубине души понимает).
Далее священник (по-прежнему немногословно) показывает, что собственно люди, собравшиеся в студии для участия в проблемной дискуссии, суть своего рода ветви единого древа человечества, которое немыслимо без Бога. Иначе перед нами просто случайная толпа или, ещё хуже, хаотическое скопление каких-то бессмысленных атомов и частиц…
В подтверждение сказанного напрашивается цитата из Иоанна Дамаскина: «И самый состав, сохранение и управление тварей показывают нам, что есть Бог, Который все это сотворил, содержит, сохраняет и обо всем промышляет. Ибо каким бы образом могли враждебные между собой стихии, как то: огонь, вода, воздух, земля – соединиться для составления одного мира и пребывать в совершенной нераздельности, если бы некая всемогущая сила не соединила их и не сохранила их всегда нераздельными?*»
Удаётся ли профессору Кутузову жизненно практически прийти к Богу, – вопрос открытый и остающийся уже немного за пределами романного сюжета (хотя профессор берёт адрес у священника, будучи вынужден под действием немыслимых страданий и диалога с батюшкой хотя бы в душе пересмотреть свою предыдущую жизнь). Однако же, куда бы ни был направлен последующий жизненный путь Кутузова, в его сознании наступает радикальный сдвиг.
Он сопровождается и неожиданным пересмотром доктрины Дарвина. Неожиданно выясняется (из записок Дарвина, обнаруженных профессором), что Дарвин как глубокий учёный… был верующим, а его пресловутая «обезьянья теория», в своё время наделавшая столько шума, была своего рода экзерсисом или некоей вольной метафорой человека, выстроенной впечатлительным естественником. Однако умственная вольность не имеет отношения к сути убеждений Дарвина… Обезьяны – это миф…
Как это ни смешно, эмпирические явления по-своему иллюзорны; они – суть только видимость, за которой скрываются онтологические сущности, тогда как чувственные явления – будь то «плесень на стене» или обезьяны – не наделены онтологическим статусом. Под действием неимоверных страданий неумолимый агностик Кутузов начинает это понимать…
Остаётся заметить, что сын профессора – Василий – будучи внешней противоположностью своего отца, как и он, страдает хроническим ячеством. Не потому ли оба на разных этапах своей жизни вынуждены искать мудрой и самоотверженной женской поддержки? И не потому ли в романе вообще немало двойников? Sic! Оппонент профессора, его сын Вася, одновременно является его скрытым двойником, хотя бы уже потому, что ходит в церковь и молится эгоцентрично (чтобы не сказать: эгоистично). Однако и отец, и сын Кутузовы по-своему незаурядны, и оба, по выражению Пастернака, стремятся «смягчить последней лаской женскою» свои личностные терзания.
Случайно ли, что Елена с телестудии, которая (иногда сочувственно, иногда нехотя) опекает Васю, является мифопоэтическим двойником Ани – отзывчивой и впечатлительной блондинки, которая поддерживает профессора в трудные минуты его жизни?.. (Слово двойник, к сожалению, не имеет женского рода). И сам Вася является как бы в двух лицах, поскольку помимо имени Вася, сын профессора, носит и некое экзотическое имя.
***
Роман Елены Черниковой, при своих, казалось бы, остросюжетных, почти детективных признаках (одно из центральных событий романа – необъяснимая смерть жены профессора), как ни парадоксально, одновременно тяготеет к бессюжетному построению… Во-первых, мы уже убедились, что в романе всё-таки нет конфликта отцов и детей в старомодном тургеневском смысле, более того, сын по-своему повторяет отца. И, главное, во-вторых, внезапная смерть жены, перевернувшая мироощущение профессора, не является фактом романного действия. Мы не можем говорить, что профессор конкретно довёл жену до самоубийства или до смерти, просто потому что в романе об активном жизненном поведении профессора ничего не сказано. Более того, сообщается, что он был, в общем, не требователен к жене, занимался своими научными изысканиями (особенно после того, как вырос сын), одним словом, автор не приписывает профессору активной роли в том, что произошло с его женой (хотя летальный исход, пережитый героиней романа, остаётся метафизически двусмысленным). Профессор – всё-таки существо умственное, и говорить, что он что-то сделал, чтобы ускорить кончину жены, применительно к романной реальности было бы натянуто.
Трагическая двусмысленность, которая сопровождает фактическую кульминацию романа, существует всё-таки на отвлечённо ментальном уровне, а не на уровне сюжетной интриги. В романе нет, например, детективного расследования внезапного отравления жены профессора… Итак, кульминация романа не является собственно сюжетной. (Событие, даже трагическое, ещё не даёт сюжета). И многие личностные вопросы, трагические вопросы, которые решаются в романе, решаются не путём сюжета, а путём диалогов. (Диалоги в телестудии, семейные диалоги старшего и младшего Кутузовых, диалоги профессора и его студентов).
Построение романа в форме череды диалогов, из которых нечто выясняется (или не выясняется), в принципе тяготеет к поэзии в прозе или к ритмизированной прозе. Фактом ритмизированной прозы являются и пословицы, в изобилии приводимые Черниковой в эпиграфах к каждой главе.
Однако ритмизированная проза требует всё-таки большей игры с интонацией и большей изобретательности в синтаксисе, нежели привычная нам проза, к которой фактически тяготеет Черникова (при всём остроумии, изяществе и точности её синтаксических построений). Роман в принципе мог бы быть или острее сюжетно или ярче ритмически – в существующем виде он выглядит местами несколько монотонно и содержит повторяемые сюжетные звенья (например, в принципе однотипные, хотя и глубокие диалоги).
Вызывает некоторое недоумение и то, что профессор, который до своего религиозного прозрения помешан на Дарвине, не естественник или хотя бы не астроном, а филолог-русист, тем более что на протяжении романа Кутузов не цитирует или почти не цитирует чего-либо из русской литературы. Данное обстоятельство в принципе можно было бы объяснить несовпадением сферы профессиональных интересов филолога со сферой его личностных поисков, со стезёй профессорского богоискательства. И всё же из романа не совсем понятно, почему профессор именно филолог и почему он специализируется непременно на русской литературе, а скажем, не на переводах Библии (к которым у него возникают закономерные вопросы).
Кроме того, некоторые сюжетные звенья романа несколько выпадают из художественного целого. Так, например, в качестве привходящего повествовательного звена роман содержит почти детективную интригу, которая не вполне согласуется с романным целым. Профессор отдал один пострадавший экземпляр Библии реставратору, а тот, убедившись, что имеет дело с редким изданием, шантажирует профессора предположениями о том, что книга откуда-то украдена, и выманивает у профессора деньги.
Во-первых, рецензент вынужден с досадой констатировать, что по своей сюжетной остроте история с шантажистом немножко «заслоняет» смерть жены профессора. Она тихо жила и тихо умерла, что несколько диспропорционально ходу сюжета романа: менее крупное событие (шантаж) всё же несколько заслоняет более значительное и страшное событие (смерть героини). Кроме того, история с шантажистом (вполне достойная кисти Ильфа и Петрова) не иллюстрирует основных мыслей автора и в этом смысле немножко выпадает из художественной реальности романа, написанного отнюдь не в авантюрном ключе.
Несколько избыточными по смыслу рецензенту видятся также сюжетные вкрапления в роман, связанные с Лениным и Сталиным. Так, на одну из встреч в телестудии, где обсуждаются чуть ли не семейные проблемы, на фоне долгого и неудобного молчания телефона внезапно поступает истошный звонок какого-то старика, который горячо интересуется тем, захоронят ли наконец тело Ленина. Ведущие телепередачи впадают не то в столбняк, не то в гомерический хохот. Этот литературный анекдот «сам по себе» не лишён остроумия, но по отношению к художественному целому возникает вопрос: при чём тут Ленин? Также, по меньшей мере, художественно факультативным видится в романе и Сталин. Профессор в пору своего глубочайшего кризиса (всё-таки он пережил утрату жены), оказавшись в питейном заведении, напропалую пьёт с ветераном (дело происходит накануне Дня Победы), и герой войны вспоминает о том, как когда-то шли умирать за родину, за Сталина. Во имя Сталина совершались немыслимые подвиги и мучительно обрывались человеческие жизни. Не совсем понятно, как эти пусть и глубоко трагические факты из жизни страны, и ныне требующие осмысления, связаны с проблемным полем романа – ведь он не о войне и не о Сталине. Ретроспективная вставка не совсем вписывается в романное целое и немного обрывается… Ветеран Великой Отечественной войны, старик, который интересовался проблемой захоронения Ленина, а также шантажист-реставратор, – второстепенные герои романа, которые не вполне выписаны и главное, не вполне согласованы с художественным целым.
В итоге авторское построение остаётся ярким, но местами становится несколько фантасмагорическим и хаотичным.
Однако некоторая странность происходящего в романе всё же является подспорьем для описания судьбы чудаковатого профессора, который, пусть и трагическим путём, познал Бога. Роман состоялся как художественная притча. Она увлекательна, свободна от морализирования и в то же время религиозно проникновенна.
Василий Геронимус
*Преподобный Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. М., 2014. С.16-17
