Для того, чтобы смело писать в стихах такие слова, как «жизнь», «смерть», «любовь» и не быть банальным, думается, нужно немало страсти. Елизавета Трофимова – именно такой поэт, у которого её в достатке. В её стихах страсть самозабвенна и нередко заклинает вещи окружающего мира, чтобы остаться в них напоминанием о произнесённом слове. Алексей Чипига поговорил с Елизаветой о её первой книге, вышедшей в конце 2019 года в издательстве «Стеклограф», о роли деталей, о важности обещаний и о тайне поколений.
Борис Кутенков
А. Ч.: Лиза, твоя книга называется «Улица Сердобольская». Откуда к тебе пришло такое название, расскажи. Что на этой улице происходит?
Е. Т.: На Сердобольской ежедневно происходит великое чудо под названием трамвай номер 21. Однажды в нем оказалась я – ехала себе спокойно, смотрела в окно, как это обычно делают счастливые люди, которым никуда не надо, – как вдруг название следующей остановки пронзило меня и не отпускало, пока я не назвала так свою книгу. Это произошло в 2018 году – с тех пор я периодически вспоминала о своем хитром плане, но целенаправленно садиться и что-то писать – не про меня. Книга выросла сама собой летом 19-го, а в декабре я вовсю опаздывала в культурный центр «Нового мира», чтобы рассказывать о ней друзьям, знакомым и всем-всем-всем.
А. Ч.: Обратил внимание, в твоих стихах много обещаний сделать что-нибудь потом: «завтра я напишу тебе новое стихотворение», «тогда-(как-нибудь) всё устроится», «я расскажу тебе потом», «однажды я объясню зачем хранить всё это». Что значит для тебя обещание? И насколько важно тебе обещать?
Е. Т.: Простой калининградский учёный Иммануил Кант однажды поставил перед собой три вопроса: «Что я могу знать?», «Что я должен делать?» и «На что я смею надеяться?». Пожалуй, я добавлю четвёртый: «Что я могу пообещать себе и ближнему своему»? Он близок последнему кантовскому вопросу, но несёт в себе куда больше ответственности – себе-то я могу нажелать чего угодно от академической карьеры до нового цвета волос, а вот с другим придётся попридержать язык и не бежать впереди паровоза. Обещание для меня – из всего потока внутренней речи выбирать те слова, за которые потом не будет стыдно, презумпция не-предательства. Поэтому если я говорю, что «я напишу тебе стихотворение» – я его напишу. А ещё обещание связано для меня со счастливым ожиданием чего-то светлого – печальное не обещают, о нём предупреждают, грозятся. Так что нарушить обещание – это сознательно уменьшить количество своей ответственности за противостояние энтропии.
А. Ч.: В «Поэме с героями» ты пишешь о салате «но я его пожалуй тоже вспомню». Вообще возникает ощущение, что милые мелочи в твоих стихах служат спасением от нелюбви к жизни. Как ты это прокомментируешь? Детали ведут тебя к главному?
Е. Т.: Салат из огурцов и помидоров обычно относится к весьма прозаической сфере жизни, а я из некоторой присущей характеру вредности стучу ложкой и призываю не делить на сакральное и профанное. Есть важное и неважное: важное – посидеть на даче всем семейством, принять жизнь в её огромности и непостижимости, полистать ленту новостей, а потом вовремя закрыть её. Неважное – всё остальное. Спасение от нелюбви, да, оно нам всем бы весьма пригодилось… Я бы не назвала то, что описываю в своих стихах, «милыми мелочами» – это не безделушки, а нормальные такие индексы, благодаря которым можно обозначить, что дело происходит, допустим, летом, и ещё совсем не всё потеряно, более того – не потеряно ещё ничего. Я сейчас сижу за столом, а передо мной стоит сухая ветка гипсофилы – этот цветок мне подарили месяцев шесть назад, и он крайне важен, потому что отсылает к конкретному человеку в конкретный момент времени. И если я решу однажды о ней написать, я постараюсь передать ситуацию переезда (цветок был вручен мне в награду за то, что я смело перетащила все семь сумок своих непрочитанных книг) и радость неожиданного подарка – ура растениям, нелюбви стало немножечко меньше. А главное… Что такое главное? Мне кажется, оно в ощущении благодарности за то, что происходит – и хорошо учиться радоваться салату, оливкам, билетам в кино и каким-нибудь совершенно бесплатным речным камушкам.
А. Ч.: В одной из своих статей на православном портале «Матроны. Ру» ты отзываешься о своём поколении как о гордых, ушедших в себя людях, боящихся верить, причисляя к ним и себя. Значит ли это, что ты веришь в какой-то особенный долг для каждого поколения, которое оно призвано отработать? И в чём тогда роль личности и поэта в этом процессе?
Е. Т.: Я чувствую, что мы одновременно и уползаем далеко вглубь себя, и совершаем отчаянные попытки саморазмкнуться и наконец поговорить друг с другом по-человечески – «призыв отработать» меня бы скорее напугал и напомнил о ненужной обязаловке, а то и стахановщине. Сегодня можно говорить о таких вещах, которые перевернули бы вверх дном почтенное викторианское общество, – тут вам и детские травмы, и домашнее насилие, и нежелание жить в том порядке вещей, который был установлен кем-то заранее. Моё поколение мне симпатично, и я очень ему сочувствую: мы попали в положение каких-то наполовину оцифрованных людей, которые смутно помнят жизнь без бурных потоков ежеминутно обновляющейся информации, но уже не могут спокойно жить вне этого потока. Дауншифтинг и изоляция в старообрядческой деревне не входят в мои планы – а потому нам придется как-то обживать интернетное пространство, выстраивая границы и пытаясь понять, а что вообще будет дальше. Предсказать ничего невозможно – но, наигравшись во все стратегии мира, хочется тихонечко потрогать растущий около дома клён и обменяться понимающими взглядами с бабушками на лавочке (между прочим, теперь – исчезающий вид). Как-то раз мы с моим старшим другом Виктором Копытько обсуждали изменившуюся структуру дворов – больше никакой свободной беготни под стук домино, только чинные посиделки на детской площадке, а потом вечерние курсы английского. Разве это дело? Задача поэта, следовательно – быть самым внимательным на планете раздолбаем, отмечающим то, что ещё нужно сохранить, обнадёжить, спасти.
А. Ч.: Виктор Качалин говорит в своей рецензии на твои стихи, что они берут источник в греческой трагедии и в народном фольклоре. Согласна ли ты? Можно ли их примирить, как считаешь?
Е. Т.: Семейные легенды утверждают, что моим первым целиком прочитанным словом было «Пиво». Дедушка вел за ручку хорошенькую двухлетнюю меня, я приосанилась и изрекла сие гордое слово, пламенеющее на дзержинской вывеске. С тех пор прошло двадцать лет, мои стихи растут из плачей и заклинаний, подслушанного у таксистов шансона, разговоров ни в чём не повинных людей на улице и целого корпуса разнородных текстов, которые застревают у меня в памяти. Противопоставлять культуру и природу или что-то массовое с чем-то элитарным мне некогда – надо скорее читать всё то замечательное и волнующее, что я, о ужас, ещё не знаю. А примирять мне вообще очень всё нравится – но в этом я не одинока, вспомни историю об эллинах и иудеях.
А. Ч.: В твоих стихах часто соседствуют слова, обозначающие нечто приятное, возвышенное и нечто пугающее, любовь у тебя мила и беспощадна одновременно, а человек – «самое курьёзное создание от ангела до червя». Значит ли это, что ты воспринимаешь жизнь как такой резкий перепад температур? Расскажи.
Е. Т.: Жизнь велика и озорна! Я воспринимаю её как непонятную совершенно вещь, с каждым годом углубляющуюся в своей непонятности. В отличие от Митеньки Карамазова я бы не стала сужать широту человека – но вот с тем, что Бог загадал нам одни загадки, я соглашусь. Жить страшно, сладко, весело и мучительно – ну и апатично-холодно порой тоже. Что поделать. А про положение между ангелом и червем говорили разные умные люди – тот же Пико делла Мирандола, например. «Рождающемуся человеку Отец дал семена и зародыши разнородной жизни и соответственно тому, как каждый их возделает, они вырастут и дадут в нем свои плоды…И как не удивляться нашему хамелеонству! Или вернее – чему удивляться более?».
А. Ч.: Долгое время я знал тебя только как фотографа. Дар фотографа и дар поэта – в разном или есть точки сближения? Аркадий Драгомощенко говорил, что стихотворение это фотография. Что ты думаешь об этом?
Е. Т.: И фотографу, и поэту нужно заметить что-то важное и полюбить его. Есть термин «visual poetry», есть высказывание Драгомощенко… Но я просто могу сказать, что главная точка сближения – в этой попытке передать жизнь, изменённую собственной несовершенной оптикой. И хорошо, если она преображает, а не искажает увиденное.
А. Ч.: Как-то ты сказала, что в стихах легче бросается фальшь в глаза, чем в фотографии. А что такое фальшь для тебя? Что нужно, чтобы быть искренним в жизни, в том, что ты делаешь?
Е. Т.: Фальшь – это когда что-то не на своём месте. Я всё-таки книжный человек, тексты напеваю сама себе и уже интуитивно понимаю, если в них есть нескладность, но главный секрет избавления от фальши такой: помнить, что ты ничего особо не знаешь. А если знаешь – не выпендриваться: разглагольствовать в вагоне метро о поэзии – не лучшая идея, особенно в семь вечера на станции Невский проспект. Фальшь – притворяться и пыжиться, пытаясь выдать себя за что-то другое, чем ты не являешься. От этого я стараюсь избавляться всю жизнь, держа наготове большой метафизический веник.
Елизавета Трофимова // Поэтическое дополнение к интервью
Елизавета Трофимова родилась в Дзержинске, с 2015 года живёт в Санкт-Петербурге. Публиковалась на порталах «Полутона», «Сетевая словесность», Textura, «Прочтение» и др., на портале «Новая литературная карта России». Журналист в благотворительном фонде «Предание».
цветочный триптих
I
то проблеском то искрой
то золотым пластом
ты воскрешаешь в мыслях
радение о том
кто вопреки закону
лицо своё пронес
и в простоте излома
сломался невсерьез
прости что я не в силах
царапки быть сильней
пушинок тополиных
и армии слепней
кружащийся виновник
им клятву приносил
я маленький шиповник
и у меня нет сил
II
когда с утра выпадает снег
из рук моих выпадает всё
струится наземь рекой невой
и повторяет не вой не вой
и я мечусь из угла в костер
и каждый дом дорогой костел
пышнее неба в узлов цвету
но я терновник и не цвету
III
я папоротник
не узревший паперть
и ты со мной
как родина
как память
тебя ли обретать мне ненароком
я твой букет без запаха и срока
горы хозяйка зелена
прохладна
но я безделка
отдаюсь бесплатно
и посреди хрустальной этой стати
другого мне уже и не отдати
***
да что с неё взять-то с тоскушки моей потаскушки
из разного рода любви состоящей на треть
просящей голодной испуганной вьющейся мушкой
над новой попыткой объять этот ужас воспеть
как черный подвал так и лествицу тридцать ступенек
смертей полумрак и рождений лиловую тень
заместо обычных колец ассигнаций и денег
сребро твоих глаз тридцать первая будет ступень
и в день-то седьмой на свершенно другом бережочке
ни сердца где нет (всё — сплошное) ни даже двери
она выбегает как дурочка в белой сорочке
тоскливая душенька вон дождалась ну бери
***
как оказалось — немая бездна
противней плесени сыра блю.
и это — правда, и это — честно —
я очень мало кого люблю
я не люблю, кто в служеньи слову
себя заверил, закабалил:
«век-человек», «жить» и «быть» — основа
оттока главных душевных сил
я не люблю, когда долго слишком
соображают или идут —
я буду кесарь, а явь — мальчишка,
себя предавший несмелый Брут
я не люблю ни в себе, ни в ближнем
ту громогласность, что прах и пыль, —
она от страха, она от пижмы,
ее желтушность хранит ковыль
я не люблю суеты и криков
и резкость звука доски гнилой,
я из деревни, где даму пиков
швыряет грамоты непокой
и как же тошно вставать и видеть
Селина слог и портрет Камю
наверно, нужно бы сесть и выпить,
но водку тоже я не люблю,
а что спасает — всегда случайно,
метро, трамвай, автомат с едой.
от Волги сквозь прямиком до Майна,
не сплюнуть, но унести с собой:
сто восемь дней на краю постели,
белесый стебель — хороший знак,
все то, что строилось, что летело,
поломку, треск, серебро за так —
и внешность-вещность, и список точный
литературы, имен, кульков —
как просто все, как разумно-прочно,
когда оно состоит из слов.
***
кто сказал тебе
что недоступное обязано быть далеким
многобуквенным и печальным
кто сказал тебе
что смысл этой ложки
этого крана
этого одуванчика
прост и понятен как курс теологии
кто сказал тебе
что сильней всего любят
только таинственных и молчащих
быть может
таким очень страшно признаться
что не о чем им говорить
я люблю тех
кто отдает себя миру
этой ложке
этому крану
этому одуванчику
и воспринимает
как радость и чудо
простые слова
о насущном
***
я не для счастья
я не для любви
я для чего-то большего
я для счастья
я для любви
больше нет ничего
***
любовь
в не-навязывании себя как спасителя
как единственного понимающего
лучшего слушателя
самого внимательного и нежного
***
я умею ходить от бедра
я как мир стара
бабий восклик так горек до самых что раненых колик
ты смотри да замри заблуждайся родимый соколик
все равно отпевать нас по разным бредам берегам
майский шест рукоделие пряники войлочный гам
то ли ярмарка то ли к стене тридцать пятое лето
я тебе все отдам каруселью нездешнего света
фаворитного то бишь фаворского все без конца
я ведь женщина что мне виденье иного лица
я ведь женщина что там во мне вне меня
вне рубахи
только ты чем-то раненый стонущий
спящий на плахе
материнская жалость венчаньем поверх топора
безраздельная участь раздельности
ливней пора
***
это страшный
но тоже
дар
так отчаяться
что, отвернувшись,
засиять сотнетысячью ламп
в каждой — по мотыльку
по осколку
