Ничто так не связывает человека с человеком, как совершенный поступок. И вот ты уже идешь за ним неведомо куда, оставив любимого мужа (любимого ли?), взрослую дочь и налаженный, привычный быт. Любовь ли это, желание помочь или спасти или просто бегство от самого себя в другую жизнь? Тем более если все прежнее видится каким-то тусклым, серым и унылым. В какой-то момент ты понимаешь, что вот так идти неизвестно за кем тоже невозможно, потому что это вызывает если не страдание, то неудовлетворенность. Но тут вдруг человек отпускает тебя, и ты возвращаешься в серую, унылую обыденность: к мужу, дочери и кошке.
Вячеслав Харченко
Александр Евсюков – прозаик, критик. Родился в 1982 году в городе Щёкино Тульской области. Выпускник Литинститута. Работал археологом, журналистом, администратором, менеджером по продажам, литературным редактором и т. д. Публикации прозы, стихов и критики в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «День и ночь», «Наш современник», «Роман-газета», «Нева», «Бельские просторы», «Homo Legens» и т.д. Лауреат ряда литературных премий, в том числе российско-итальянской премии «Радуга» (2016), премии «В поисках Правды и Справедливости» (2017), международного литературного Тургеневского конкурса «Бежин луг» (2018). Проза переведена на итальянский, армянский, болгарский и польский языки. Автор книги рассказов «Контур легенды» ((М.: «Русский Гулливер», 2017). Живет в Москве.
Александр Евсюков // Только мы двое
Вечером от прогретой майским солнцем земли, чуть подрагивая, поднимался лёгкий пар. Филин присел на сложенные в штабель кирпичи, укрытые толем, и нежился в закатных лучах, чуть обдуваемый свежим ветерком. Только теперь, расслабленно свесив ноги и задумчиво почёсывая зудящую подмышку, он окончательно укреплялся в мысли, что ему удалось-таки пережить зиму. Эта мысль оказалась такой необъятной и непривычно радостной, что её трудно было уместить в голове.
А потом он заметил этих двоих. В тени у подъезда они коротко переговаривались и явно кого-то поджидали. Попробовал припомнить, видел ли он их за каким-нибудь делом в другой одежде, но не смог. Наверно, память его подводила. Они на Филина не взглянули, да и какое им могло быть до него дело?
Он посидел ещё, потом осторожно спустился со штабеля и, чуть припадая на левую сторону, доковылял до крайнего бака, на котором ржавчина проступала сквозь облупившуюся краску. По вечерам оттуда всегда можно было выбрать несколько неразбитых бутылок, если же повезёт, иногда попадались и более ценные штуки.
А потом в переулке появилась она. В её походке было что-то от школьницы, которую неожиданно отпустили с продлёнки. Она двигалась плавно и невесомо, и от этого казалась намного моложе своих лет. Вот её он точно здесь не видел. Проходя мимо мусорных контейнеров, она скользнула по нему взглядом. Тень неловкости за себя мелькнула в обветренной Филиновой душе. Но, замерев на секунду, он поспешно нагнулся, отодвигая к самому краю сучковатую доску.
– Э-эй, шмаруха, а ну стой…
Услышав и поняв, что в пустом переулке этот странный оклик может относиться только к ней, женщина не кинулась бежать, как попытались бы другие, даже не ускорила шаг. Она резко, но не торопливо развернулась, как будто встречая судьбу, и приготовилась бороться, пока не оставят силы.
Двое приближались. Поняв, что догонять её не придётся, они переглянулись и пошли медленнее, почти вразвалку. Женщина смогла их рассмотреть: один – долговязый и тощий, в потрёпанной кожаной куртке, другой – приземистый, налитой, в трениках и низко надвинутой бейсболке. Похож на бывшего спортсмена, только с округлым брюшком. Вместе эти двое напоминали комическую пару. В других обстоятельствах она едва ли удержалась бы от улыбки. Но не сейчас, когда вокруг никого.
Тощий нарочно отстал на шаг и сместился к правому краю щербатого асфальта. Треник заходил чуть слева, с ухмылкой обнажая скол на переднем зубе, и протягивая руку:
– Гони сюда…
Женщина замерла, а потом ударила на выдохе с коротким замахом. Кажется, так ее учили когда-то в юношеской секции самообороны. И теперь она отбивалась: сумкой, кулаком, ногой, целясь между ног. Стремительно, как на перемотке, в памяти пронёсся тот давний – между школой и институтом – случай в лесопосадке, когда она со всей яростной дури отходила несостоявшегося насильника сорванными трусами по его ошалевшей морде. И он вдруг опомнился, с покрасневшим лицом бормоча свои нелепые извинения, помог ей собраться, отряхнул накидку, подал стопку учебников с налипшей грязью на обложках и даже смущенно проводил через пустырь до освещённой улицы.
Но эти двое были настроены серьёзно, их со следа не собьёшь. Сосредоточенно сопя, её стукнули по голове, так что перед глазами запульсировали розовые пятна. Сумку резко дернули из рук, и оттуда всё посыпалось и зазвенело. Она решилась толкнуть одного – легче будет того тощего, чтобы он помешал другому, и сразу во весь дух устремиться до поворота, а там уже люди, освещение, магазины. Там её увидят и спасут. Она отступила на шаг, чтобы оттолкнуться, и вдруг услышала, как каблук подламывается, и поняла, что нога предательски скользит, и никто уже не даст ей подняться, и теперь навсегда только эти двое, и заорала во весь голос. Что-то острое и неотвратимое тускло блеснуло у тощего в руке. Сзади оглушающим эхом завопила сигнализация дряхлой иномарки.
– Завали хлебало, сука, – прошипел треник, размахиваясь, чтобы выключить наконец эту бешеную бабу.
И тут же сбоку раздался треск. Сучковатая доска переломилась от удара. Долговязый нелепо проплясал несколько шагов и неподвижно рухнул рядом с женщиной лицом вниз. Его напарник отпрянул, закрываясь руками.
– Ты чё, бомжара? – сипло выкрикнул он, но за свирепым нахрапом сквозанул страх. Треник вдруг остался один, а тот, кого он считал никчемным отбросом, не стоящим внимания, стоял напротив, решительно сжимая щепастый обломок доски.
– Отвали от нее, – глухо проговорил Филин.
– Подруга твоя, что ли? Ну, тогда извини. Братана заберу только?..
Филин отступил на шаг в сторону, пропуская, и в этот момент противник сорвал с головы бейсболку и швырнул ему в лицо. Тут же схватил за грудки и резким толчком повалил в грязь. Доска отлетела в сторону. Они пихали друг друга короткими тычками. Грабитель в трениках брал весом и уже оседлал нежданного заступника.
Женщина высвободилась из туфлей. Немедля бежать, спасаться, пользуясь спасительной передышкой. Туда, туда, на освещённую улицу, где всё привычно и надёжно, к дому с уютной квартирой. А они пусть разбираются сами.
Филин, оглушённый ударами, с прижатой к асфальту рукой, ворочался снизу. Влекомый какой-то беспощадной силой, он с угрюмой решимостью рванул с места – и вписался во всё это. Дублёная кожа уже не спасала. Он оттолкнулся ногой, пытаясь выползти, выскользнуть, но вдруг почувствовал, что удары стихли и на нём никого уже нет. Затихшая было сирена иномарки снова истошно взвыла.
– Очнись, очнись уже, – Филина трясли за рукав.
– Эй, вы там! Менты щас приедут, – раздался голос. Мужик в нелепом плаще поверх трусов и майки с лопатой наперевес топал от подъезда к верещавшей машине: – Кто мою пташку тронет, капец тому!
Филин перевернулся на четвереньки, встал и хромающей трусцой побежал, скрываясь за гаражами. Метров через двести он обнаружил, что женщина, спотыкаясь и тоже прихрамывая, спешила следом за ним. Он остановился:
– Куда? Иди назад. Приедут, заодно и этих повяжут.
– Я не пойду, – она замотала головой.
Филин потёр ушибленное плечо:
– Ладно. Берложка у меня тут недалеко.
Они сидели под навесом и слушали, как накрапывает дождь. Женщина убежала босиком. Филин достал из нычки облезлый кусок овчины и подложил ей под ноги. Расстелил самую чистую клеенку, но неистребимая вонь шла и от неё. Разжёг костерок из щепок и разломанного реечного ящика, потом ещё раз вгляделся в её лицо, обрамлённое растрёпанными светлыми волосами, будто проверяя смутную догадку.
– Ты в какой школе училась?
– В одиннадцатой…
– Ага. Тебя, что ли, Люда звали?
Она кивнула.
– Вспомнил. Ты старостой была. А я ушёл после девятого.
– Коля?.. – спросила она, испуганно всматриваясь в незнакомое лицо цвета запылённого кирпича, и тут же поправилась: – Нет. Лёша?..
– Был Лёша. Теперь меня Филином зовут.
Люда его почти не помнила и назвала наугад. Сколько лет-то прошло? Почти тридцать…
– Чего одна шла?
– Так…
…Муж передумал встречать её с корпоратива. Ты ведь сама дойдёшь, спросил, как будто между делом. Легко, сказала. В самом деле, устал или не мог оторваться от компьютерной стрелялки. Будет совсем неудивительно, если он не заметит, что она не вернулась домой. И она вышла, ни с кем не попрощавшись, и поехала, но в троллейбусе тесно и душно, а так нестерпимо хотелось простора и ветра. Хотя какой простор в городе? Ну, хоть немного. Поэтому она нарочно сошла на одну остановку раньше. Не перепутала, нет. После шампанского было так легко идти, будто земли вовсе не касаешься. А потом эти двое…
– Задала ты им, – усмехнулся Филин.
– Ты тоже. Этого они совсем не ждали.
Филин со значением кивнул.
– Я один тут. Мало общаюсь. У меня сын был… есть. Тихий рос, послушный. А как во взрослую жизнь вышел, навешали ему ушлые дядьки лапши до самого пола. Что очень он толковый и будет у него через них свой бизнес. Он и поверил, пошиковал недолго, и остался в долгах, как рыба в сетке. Раз звонят в дверь и заходят три амбала. Как домой к себе, ничего не говоря. Главный закурил, а двое выносят от нас телевизор, холодильник и что там было. Это на первый раз, только и сказали, скоро навестим ещё. Жена молчит. Сынок в стенку вжался перепуганный… Но я-то! Когда входили бандюки сразу понял, что с ними и с тем, сколько сын им должен, мне не совладать. Не справился. Проблеял что-то невнятно и дверь за ними прикрыл. Эти двое, которые сегодня, шпана рядом с теми. Как же стыдно было, что ничего… А ведь думал о себе. Лучше думал. Сына срочно прятать пришлось, отправлять далеко и нарочно слух пустить, мол погиб сдуру… Перевирали потом по-всякому. Утоп, сгорел, разбился. И мы с женой горюем по нему. А я так в роль свою вошёл, так запил, что и, правда, ушёл в штопор надолго. И вот присела жена как-то возле меня, ругаться устала, глядела-глядела, да и залила душу целым стаканом. А на ноге у неё была родинка с полкопейки, так она её взяла и сковырнула. И не спасли потом. Деньги ушли на сына, часть долга погасить, а его упрятать понадёжнее. Да ещё похороны – и не стало квартиры. Вот так весело всё.
Он пошевеливал узловатой палкой тлеющие угли, украдкой потирая места ушибов.
– Как же ты? – прошептала Люда. – И в больницу не пойдешь?
– Кто меня там приветит? Не впервой. Заживёт как на собаке.
– А эти? Будут тебя искать?
– Да ну. Кому я такой нужен…
– Кому-то же… – растерянно прошептала Люда, и совсем тихо: – мне…
Он замолчал, пережидая что-то внутри. Встал:
–Не надо этого…
И шагнул наружу, подставив лицо под дождь, отмываясь от всех этих месяцев.
– Надо…
Капли мерно барабанили по навесу.
Она прикрывала глаза и слушала. Затем положила его руку себе на колени.
– А у тебя там кто-то есть? – глухо спросил Лёша.
Люда подумала и сказала:
– Нет, наверно. Дочь давно выросла. А кошка меня любит меньше, чем его.
Она улыбнулась и утомленно прикрыла глаза. Он крепко сжал её руку.
…Вот всё и решилось. Люда осталась с ним. До утра. Потом до вечера и дальше.
Удивительно, что никто ее не искал. Окончательно осознав, что их ничего не держит, они выбрали день и вместе отправились в другой город. Вышли рано утром, сделав небольшой крюк – напоследок Люда решила посмотреть на окна бывшей своей квартиры на третьем этаже. Стояла и вглядывалась. Кошка мелькнула рыжим пятном на подоконнике. Белые цветки герани вздрагивали на сквозняке. Мужа она так и не увидела…
Она прикрывала глаза и слушала стихающий перестук дождя. Как это близко от нормального жилья и всё же будто в другой галактике. Филин глотнул огненной воды, чтобы тело отвлеклось от боли. И вскоре бессильно обмяк. Что-то привычно важное выдернули у него из-под ног и теперь он всё падал и падал, сначала кружась, как сухой лист, а потом тяжелея, прошибая самим собой непрочные перегородки, ударяясь, задевая какие-то невидимые ему выступы боком, плечом или коленом, раздирая кожу и ощущая только приглушённую боль…
– Что там? – сквозь сон ему почудился шорох.
– Не бойся, спи, – тихо и ласково ответила она. – Тут только мы двое.
Люда сидела над ним и с тоской смотрела в темноту. Там у неё жизнь. Которая считалась нормальной, с мужем в стрелялках, с вечно орущей кошкой и с дочкой по праздникам. Нет, не может она здесь остаться. Сбивчивым шёпотом напевала какие-то слова на мотив колыбельной, в отсветах углей глядя на его коричневое, но уже не запылённое, умытое лицо с трещинами на губах. Он дышал всё ровнее. Она наклонилась, прикрыв глаза, но тут же заставила себя открыть их. И поцеловала его в запекшиеся губы – сначала благодарно, а потом по-настоящему. Он ответил ей из глубины далёкого сна, но так и не проснулся окончательно, а когда она подняла голову, чего-то ожидая, даже захрапел.
Стало понятно, что он отпустил её. Дождь кончился. Люда тихо поднялась и пошла босиком под свежими омытыми звёздами медленно и благодарно.
