Стихи Вадима Седова рассчитаны на читателя вовлеченного, тонко чувствующего и понимающего мировую культуру. Они богаты словесными находками и аллюзиями, не только поэтического характера, но и общекультурного, проявляясь, порою, даже на уровне структуры текста. Причем, об этом он нам говорит практически прямо, иногда даже самими названиями: «Оммаж почтительный», «Оммаж наивный». При всем том, картина мира здесь абсолютно самодостаточна, словесные приемы и отсылки работают на ее раскрытие, в то же время опосредованно защищая внутренний личный контекст, не давая досужему разуму ткнуть, походя, в особо уязвимые места. Общее настроение – нетривиальное сочетание легкой иронии и глубокой грусти о прошлом и будущем. Место действия – наше время. Или, как говорят индуисты, – эпоха Кали-юга.
Яна-Мария Курмангалина
Вадим Седов. Поэт, родился в 1961 году, живёт в Москве. По образованию — инженер-механик, работает по специальности. Стихи публиковались в журналах «Новая реальность», «Белый ворон», «Стороны света», «Homo Legens», «Аврора».
Вадим Седов // Кали-юга
ОММАЖ ПОЧТИТЕЛЬНЫЙ
Где прежде плёл тенёта МОСХ,
обезоруженный любовью
со слепотой широких ос,
новейшее Средневековье
живопиши, наивный Босх.
Земных Зарядье наслаждений
лишив зелёных насаждений,
за кистью ловкою следи:
Альт справа. Аллигатор слева.
Концлагерь, собранный из “Lego” –
посереди.
Не нам судить, насколько этот
предмет оправдывает метод,
пока на выставке картин
не объявили карантин.
* * *
В поле ветер, в поле вьюга.
Кали-юга, Кали-юга.
Темень вили, темень ткали
тени лилий, демон Кали.
И из темени, из темени,
по темени, по темени,
ударяют горсти града
Ветербурга, Ветрограда.
Сердце. Сердце. Сердце. Сердце
Сердце, сердце, сердце, сердце,
сердцесердцесердце бьётся
глубоко на дне колодца,
и серебряная птица
на окно твоё садится,
подлетает к изголовью,
чтоб твоей напиться кровью,
подлетает к изголовью,
чтоб твоей напиться кровью,
а когда она напьётся –
ничего не остаётся.
Глянешь вслед – а вслед за этим:
только вьюга, только ветер,
только чёрная истома
тянет, тянет прочь из дома,
только снег в четыре слоя
застит, застит время злое –
это с Севера и Юга
Кали-юга,
Кали-юга.
* * *
В те поры, когда мир был новей,
не успев потонуть в криминале,
помнишь – в школе моей и твоей
нас двоих в комсомол принимали?
Был октябрь на дворе. Покрова.
И куда зеленее трава.
Транспарант кумачовый алел,
повествуя о новых высотах.
Помнишь Леночку? Леночку Л.
в нежном сонме не меньших красоток?
Мы пять раз прочитали устав,
ничего о любви не узнав.
В нашей повести вре́менных лет
мы едва ли расскажем подробно,
как легко, получая билет,
ничего не почувствовать ровно;
как, поспешно покинув райком,
за углом покурили тайком.
Только в путь от египетской тьмы,
от оваций торжественных гула –
да о смокинги гнулись ломы
на субботниках за три отгула.
Зверь стоял у прикрытых дверей.
Но вода была точно мокрей.
Сколько брался – и всё побросал,
всякий раз засыпая послушно
на полу, на ковре хорасан
у стены с гобеленом “Пастушка”.
Извините. Опять пробомбил
удивительно вкусный пломбир.
* * *
Старый год окончен. Итог не важен.
Посмотри на навершья кремлёвских башен:
Уходящий в небо зелёный полог
так похож на шатры новогодних ёлок.
В вышине над каждой горит звезда –
типа праздник, который с тобой всегда.
Этот символ радости, мозг минуя,
задевает сразу струну спинную,
и к столу подзывает: “Давайте выпьем,
закусив безвременье всем безрыбьем!”
Да не встанет больше с печи Емеля,
во твоих пирах наживя похмелье.
Ни к чему ни век, ни себя морочить.
Ледяные иглы заносят площадь,
и архангел-страж, за ворота вышед,
золотым огнём под зубцами пишет.
Ты измерен, взвешен, не признан годным.
С Новым годом, маленький.
С новым
годом.
ОММАЖ НАИВНЫЙ
“Пять мёртвых языков учила я:
врезалась в тело классная скамья,
свеча не растворяла суморока,
трудна была веков минувших речь,
но я себе не позволяла лечь,
не справив ежедневного урока.
Страх перед смертью, липок и нечист,
меня теперь оставил. И случись
мне там, за гробом, хоть Сократа встретить,
хоть Господа Христа в венце из роз –
найду слова ответить на вопрос.
(Коль буду знать, конечно, что ответить).
Егда же к мёртвым разум пообвык,
преподали мне дюжину живых.
(Благословенны менторов седины!)
Пусть нам простится вавилонский грех –
я труд возьму соединенья всех
известных мне – в единственный, единый.
Живой и мёртвый – равно говорит
латынь, древнееврейский и санскрит,
свободно возлегая в голове
с гуаньхуа, арабским и немецким.
Так отчего мне слова молвить не с кем?
Я стану изучать язык любве.
И, как бы ни был мой учитель строг,
любой исполню в точности урок –
всё выдержу, занятия не брошу.
А что запомню – занесу в дневник.
Но уберите книги. Хватит книг:
весьма довольно станет книгоноши.”
ТРИ ПАСХИ
Есть глиняная Пасха водоносов.
Её придумал Навуходоносор
для отдыха усталых праотцов:
окороков лоснящиеся глыбы,
бутыли сладких вин, хлеба и рыбы.
Есть грифельная Пасха мудрецов:
до точек доведённая особых,
в ней точию премудрость неземна –
ни празднословий и ни разносолов,
ни едкости горчичного зерна.
Есть Пасха детская. Она восходит сразу
от образа, от золотого среза
к бесстрашию, к отказу наотрез,
до сердце-не-биения, до спазма,
и слышно, сколь созвучны – Спас и Пасха,
и Крест пресуществляется в Воскрес.
