Как понять, что-то случилось или нет? Увидел – значит случилось? А если увидел кто-то другой, но никому не сказал – произошло ли это? Или рассказал, но не совсем так, как увидел. Или не расслышали. Лучше записать. Произошедшее должно становиться литературой. Иначе, зачем ему и происходить. То, что не описано, того и не было, согласитесь.
Михаил Квадратов
Владимир Тучков – поэт, прозаик, перформер. Родился в 1949 году в Подмосковье, где продолжает жить и поныне. Окончил факультет электроники Московского лесотехнического института. Восемнадцать лет отдал повышению обороноспособности СССР, работая в почтовом ящике. Публиковался в Европе и в США. Автор двух сборников стихов и двенадцати книг прозы. Экранизировался и ставился в театре. Шорт-лист премии Андрея Белого и дважды – премии «Антибукер». Лауреат первого Фестиваля верлибра и Тургеневского фестиваля малой прозы. Ряд рассказов вошел в антологию «50 writers: an anthology of 20th century Russian short stories» – Boston: Academic Studies Press, 2011. Свои основные произведения в последнее время публикует в журнале «Волга» и в сетевом издании «Артикуляция».
Владимир Тучков // Рассказы
Убийство в северо-западном экспрессе
В электричке Москва – Александров, отправившейся с четырнадцатого пути Ярославского вокзала в 19 часов 10 минут 27 декабря 2019 года, в третьем вагоне от головы поезда, один человек зарезал другого человека.
Произошло это в 20 часов 16 минут.
Это была электричка – экспресс повышенной комфортности. С мягкими креслами, расстояния между которыми больше, чем в обычных электропоездах, предназначенных для людей попроще, что предопределено их незначительной социальной ролью и скудностью заработков. Экспрессом пользуются люди рангом повыше, подавляющее большинство которых имеет непосредственное отношение к менеджменту, ставшему в России с некоторых пор чрезвычайно востребованным занятием. И это добрый знак, это свидетельствует о том, что наша страна, как и весь прогрессивный мир, наконец-то построила постиндустриальное общество.
Электричка, которая на пути в Александров должна была сделать лишь три промежуточные остановки – в Северянине, в Пушкине и в Сергиевом Посаде, – была заполнена почти под завязку. То есть свободных сидячих мест не было, а кое-кому приходилось и стоять.
И это было вполне естественно: люди после окончания рабочего дня массово возвращались домой, в Александров. И так каждый день за вычетом выходных и праздников: утром – в Москву, вечером – домой, обратно. На дорогу в оба конца уходит три часа. Однако эта дополнительная нагрузка была неизбежной тяготой, потому что работы с достойной оплатой менеджерского труда сыскать в Александрове практически невозможно.
В общем, все были измотаны. Всеми владела одна единственная мысль: поскорее добраться до дома, где их ждет… Впрочем, ожидания у всех были разные. Кто-то стремился к жене и детям, кто-то к возлюбленной/возлюбленному, кто-то к любимой и преданной собаке, кто-то к бутылке водки или чего-то позамысловатее, кто-то к телевизору.
Усевшись в кресла, пассажиры александровского экспресса дружно достали смартфоны и уткнулись в экраны. Кто-то возобновил прерванное на время дороги от своего рабочего стола до электрички общение в социальных сетях, кто-то листал странички информационных сайтов, кто-то смотрел кино, кто-то играл в какую-нибудь простенькую чепуху, а кто-то и просто дремал, соединив свои уши проводами с папкой «Музыка». Смартфоны именно для того и придумали, чтобы каждый человек мог извлекать из них что-то полезное и крайне важное для себя.
Поезд тронулся по расписанию. Ровно в 19 часов 10 минут. Когда на семафоре загорелся зеленый свет.
В этот момент ничто не предвещало трагедии.
Все было, как обычно.
Экспресс набирал скорость.
И после Лосиноостровской уже летел, можно сказать, на всех парах. Именно так было принято характеризовать движение на предельных скоростях в эпоху паровозной тяги. Однако и сейчас этот оборот речи, ставший метафорой, не утратил своего правдивого очарования. На всех парах может лететь не только электричка, но и автомобиль, и велогонщик, и даже лошади на ипподромном кругу.
Пассажиры сидели, уткнувшись в свои смартфоны. Колеса ритмично постукивали на стыках рельсов.
Прокатила свою тележку сотрудница РЖД в опрятном фартучке, предлагая пассажирам свежие газеты, глянцевые журналы, кофе, сэндвичи и кондитерские изделия.
Трое взяли кофе в непроливаемых стаканах с крышкой. Один из них – сэндвич. Соседка неодобрительно посмотрела на него, подумав, что вот дотерпеть до дома не может, что теперь развоняется этой гадостью на полвагона. Да еще и чавкать будет. Но, разумеется, промолчала. Поскольку принцип незыблемости личных границ в среде менеджеров, можно сказать, чтится свято.
Экспресс пролетел Мытищи. Хоть на этой станции останавливаются все электрички, какими бы скоростными и комфортабельными они ни были. На экспресс № 7022 отправлением 19 часов 10 минут это правило не распространялось. От Северянина до Пушкина он следовал без остановок.
На часах было 19 часов 31 минута.
Все было как обычно.
Ничто не предвещало трагедии.
Стремительно пролетели мимо платформ Строитель, Челюскинская, Тарасовская, Клязьма, Мамонтовская. Все эти остановки, обязательные для коротких маршрутов, уложились в 13 минут.
В 19 часов 41 минуту экспресс сделал остановку в Пушкине. Вышли полтора десятка пушкинцев, которые до работы и обратно, до дома, добирались быстрее, чем александровцы, на целых два часа – это в обе стороны.
В вагон никто не вошел. И это было понятно, поскольку ехать в восемь вечера из Пушкина в Александров было бы абсолютно нелепо.
В 19 часов 43 минуты закрылись двери. И экспресс начал набирать скорость.
И вдруг в дальнем от головы состава конце вагона кто-то начал громко говорить по телефону.
Вначале просто говорил на повышенных тонах. Но вскоре стал просто кричать. Это был какой-то деловой разговор. Или с недобросовестным смежником. Или с подчиненным, разумеется, тоже недобросовестным. На начальника так не кричат. И этот кричащий был чем-то крайне недоволен. И требовал от невидимого собеседника немедленно все исправить. Немедленно! Несмотря на то, что уже был вечер пятницы, преддверие уик-энда. Более того, вся российская деловая активность была практически заморожена в связи с приближающимися затяжными новогодними праздниками.
Дремавшие пассажиры встрепенулись, не дремавшие оторвались от своих смартфонов, мимически демонстрируя недовольство по поводу неконвенционального поведения крикуна.
Наконец он замолчал. И всё опять погрузилось в путевую расслабленность.
На часах было 19 часов 55 минут.
Никто особо не обратил внимания на то, как двое сидящих в самом начале вагона лицами к стенке, в ряду, состоящем не из трех, а из двух кресел, начали о чем-то говорить. Негромко, что не нарушало личных границ остальных пассажиров. Такое общение в экспрессе повышенной комфортности вполне допустимо, оно не выходит за рамки негласных общепринятых правил.
Через некоторое время разговор, нейтральное обсуждение какой-то интересной для этих двоих темы, важной темы, перерос в спор. Громкость несколько повысилась, но не настолько, чтобы причинять неудобство другим пассажирам.
О чем был спор? Какую тему они обсуждали? Об этом не знал никто. Потому что никого это не интересовало, никто к их спору не прислушивался. Все были заняты своими смартфонами.
Политика? Экономические неурядицы? Украинский вопрос? А, может быть, кулинария, мода, отдых, спорт?.. Все может быть. В России любая тема может стать предметом горячих споров.
Вскоре у этих двоих дошло и до горячего. То есть разговор стал озлобленным. Хоть голоса по-прежнему звучали не слишком громко.
Потом один из них вышел в тамбур, чтобы покурить.
Экспресс приближался к Сергиеву Посаду.
На часах было 20 часов 09 минут.
Черед две минуты экспресс остановился на предпоследней станции – в Сергиевом Посаде.
Двери открылись. Из вагона вышло около двух с половиной десятков пассажиров. Никто не вошел.
В вагоне появилось значительное количество свободных мест. Но покуривший, вернувшись из тамбура, занял свое прежнее место.
Спор ожесточился. И перерос в крик, сопровождавшийся отборными матерными возгласами. В связи с чем понять причину разгоревшегося конфликта не представлялось возможным. Потому что в любом конфликте, достигшем апогея, используются одни и те же слова, выражающие их отношение не к предмету конфликта, а друг к другу. Объективное полностью вытесняется субъективным.
На них не смотрели. Потому что агрессия может спонтанно перекинуться на любого, в ком ожесточенные скандалисты могут заподозрить осуждение своих действий.
Поэтому никто не мог видеть, как один выхватил нож и несколько раз исступленно ударил им другого.
После чего вытер нож о шарф убитого, сложил его и убрал в карман.
По тому как после звуков ожесточенной борьбы внезапно наступила полная тишина, многим стало понятно, что произошло что-то ужасное. С чем они прежде никогда не сталкивались. И не только в экспрессе Москва – Александров, но и в жизни, наполненной самыми разнообразными событиями.
Пришлось повернуться и увидеть.
По вагону волной – от начала в его конец – пронеслось: убили, убили, убили!
И все побежали в соседний вагон, в четвертый.
Откуда, разумеется, связались с машинистом, тот передал на конечную станцию информацию о преступлении, совершенном в третьем вагоне от головы поезда. Четверо александровских полицейских, чертыхаясь, сели в служебную машину и поехали на железнодорожную станцию.
А убийца остался в вагоне. Только пересел на другое место. Сидел и, казалось, безучастно смотрел в окно, мимо которого последовательно пролетали платформа 76 км, пост 81 км, платформа 83 км, Бужаниново, платформа 90 км, Арсаки, Струнино…
Ровно в 20 часов 47 минут экспресс прибыл в Александров.
Когда в ходе расследования этого преступления удалось найти несколько свидетелей, которые 27 декабря 2019 года ехали в третьем вагоне экспресса № 7022, то практически никакой полезной информации получить от них не удалось. В связи с чем следствие было вынуждено довольствоваться признаниями убийцы, заявившего, что он совершил преступление потому, что не мог переносить глумление убитого над флагом, гимном и президентом страны.
Как-то сработало это или нет, о том никаких сведений не имеется.
Сад расходящихся маршрутов
Сергиев Посад. Автовокзал. И мне надо ехать в Переславль-Залесский. В гости к художнику Игорю Иогансону, в деревеньку, где тот практически безвылазно обитает уже лет десять в добротном деревянном доме на берегу Плещеева озера. Обитает, наслаждаясь великолепием природы средней полосы России, которая и эмоционально, и творчески его подпитывает.
Но по неведению приперся я на вокзал за шесть часов до отправления автобуса, который ходит в Переславль-Залесский два раза в сутки.
Что делать в такой ситуации? Пойти осматривать город? Но я тут уже бывал неоднократно. И ничего нового мне такой осмотр не сулит. Из всех достопримечательностей тут главнейшая – это Троице-Сергиева лавра. Но и там я уже бывал не раз. Бывал даже в студенческие годы, когда мы, атеисты до мозга костей, как и положено студентам, приезжали поглазеть на крестный ход на Пасху.
Пробовал читать. Однако чтение на вокзале в процессе ожидания и в ситуации мельтешения перед глазами разношерстного люда не пошло. К тому же дикторша постоянно выкрикивает о том, какой автобус и на какую платформу подан.
Оставалось тупо сидеть на скамейке и наблюдать жизнь в ее разнообразных проявлениях.
Два солдатика в расстегнутых чуть ли ни до пупа кителях. Вероятно, уволились в запас, ну, или же дембельнулись, если по-правильному. И теперь им сам черт не брат. Точнее – министр обороны.
Старичок и старушка, поедающие вареные яйца, обмакиваемые в щепотку соли, насыпанную на подстеленную на скамейку газетку.
Молодая семья – четырехзвенная. То есть муж с женой и двое деток лет четырех и двух. Для них, конечно, такое путешествие в летнюю жару не в радость. Дети попеременно хнычут, а младший периодически переходит на вопли.
Человек лет пятидесяти. Абсолютно лысый. И очень серьезный. Вероятно, управленец не слишком высокого ранга. Потому что на автобусах по России на большие расстояния перемещаются в основном люди невысокого достатка. Поезд хоть и подороже, но и комфортабельнее, и надежнее.
Смешанная в равных пропорциях группа молодняка, вероятно, студентов. То есть трое на трое. Эти, ясное дело, веселы, смешливы, шумны. Оно и понятно – впереди у них вечная и прекрасная жизнь.
Три потертых мужичка, уткнувшихся в смартфоны. И две примерно такие же тетки за тем же самым занятием.
Женщина лет сорока пяти в мужской рубашке с закатанными рукавами.
Пара предпенсионеров, о чем-то тихо переругивающаяся…
И тут я опять вернулся к сорокапятилетней, осознав, что моя характеристика очень скудна.
В ней было что-то особенное, что-то притягательное. Но не женско-притягательное, на что неизбежно клюют самцы. В ней была какая-то загадка.
Брюнетка. Черты лица правильные. Но не скажешь, что красавица. И фигура пропорциональная. Но опять же без особой сексапильности. То есть, как говорится, все при ней, но… Но угадывалось, что она могла каким-то неведомым образом что-то включить в себе, как-то повернуться неведомой стороной и станет и неотразимой, и вожделенной.
Но сейчас, но здесь – на вокзале – это ей было абсолютно ненужно.
И глаза – а мы с ней встретились глазами – были такими, какие мне за долгие годы ни разу не встречались. А какими – сказать не могу в связи с отсутствием какого бы то ни было опыта. Ну, разве что примерно так – глаза были не вполне женскими.
Через некоторое время она подошла ко мне и села рядом.
И это было странно. Поскольку не в том я возрасте… Хоть раньше и подходили, и заговаривали и все такое прочее. Да и я раньше и подходил, и заговаривал и все такое прочее… Но это уже позади.
Я посмотрел вопросительно.
– Опохмелишь меня? – спросила незнакомка.
Это было еще более странно. Она не производила впечатления алкоголички. Да и никаких следов вчерашней выпивки в ней не было. Уж я-то это дело прекрасно изучил.
– И еще билет купить? – спросил я. Но без какого бы то ни было раздражения. А, вероятно, чтобы поддержать разговор.
– Нет, билет я уже купила, – рассмеялась она.
– А автобус не уйдет?
– Нет, еще пять часов.
И мы пошли в «Погребок», который совсем рядом – на привокзальной площади, где восседает в креслах – не в кафе, а на площади – бронзовый Савва Иванович Мамонтов.
– По сто пятьдесят? – спрашиваю, когда уселись в уголке.
– Да чего мелочиться-то? Лучше уж бутылку.
Круто девушка берет, подумал я.
– Да ты не волнуйся, – рассмеялась таинственная незнакомка. – На меня что сто пятьдесят, что двести пятьдесят одинаково действуют.
– Сразу под стол?
– Нет, – сказала она спокойно, пропустив мимо ушей мою неуместную шутку, – со мной практически ничего не происходит и после пятисот.
Поскольку автобусов ждать нам было долго, а потом еще и ехать изрядно, решили не ограничиваться столичными салатиками, а взять еще чего-нибудь поосновательнее. Я выбрал люля, она антрекот. Ну, и, конечно, соку на запивку.
– Ты, наверно, думаешь, с какого рожна она ко мне подвалила? – сказала она после первой.
– Ну, типа того.
– Да все очень просто. Я людей прекрасно вижу. Знаю, как кто себя поведет в разных ситуациях. Я ведь не ошиблась? Да?
– Ну, раз сидим, выпиваем, значит, не ошиблась.
– Извини, конечно, но мне деваться было некуда. Все деньги на билет истратила. И теперь неизвестно, когда в следующий раз поесть придется. А тебя я, вижу, не ограбила. Ведь так?
– Типа того.
– К тому же тебе проще. Вечером тебя твой товарищ покормит, к которому ты едешь.
А это она откуда знает, напрягся я.
– Ну, знаю, – сказала она, выпив вторую рюмку. – В Переславль-Залесский едешь, к Игорю.
И рассмеялась.
Я перестал жевать, уставившись на таинственную незнакомку.
– Да не пугайся ты так, дядя Володя. Считай, что я – экстрасенс. Хотя в реальности все сложнее… Кстати, я Нина. Ну, или примерно Нина.
И опять рассмеялась. Но уже как-то не слишком весело.
– Так кто же ты на самом деле? – наконец-то нашелся я.
– Ну, можешь считать ведьмой. Хотя все эти человеческие слова настолько приблизительные.
Вот тут мне стало не по себе. Хоть и не верил я во всякие поповские сказки, но сейчас мне слегка приоткрыли такую область бытия, или чего-то вообще небытийного, о существовании которой я и не подозревал.
– Да ты не бойся, – сказала примерно Нина, – порчу на тебя не наведу.
– Вот уж чего я не боюсь, так этого.
– Совсем, совсем?
– Да просто зачем это тебе надо? – я уже почти овладел своими чувствами.
– Вот поэтому я и выбрала тебя. Не дурак, да и человек добрый. Нам такие нравятся, с такими можно и пооткровенничать.
Выпили по третьей и приступили к горячему, обдумывая дальнейшую стратегию общения. Скорее, конечно, только я обдумывал. Ведьма, или кто она там, работала на автомате.
В конце концов, чтобы закрепить в моем сознании крах материалистической парадигмы, она перечислила все предметы, которые были в моем рюкзаке. Ну, и собралась рассказать что-нибудь из моего прошлого, на что я категорически возразил. Поскольку немало там неприятного прежде всего для меня самого.
– А ты куда едешь?
– В Кимры. Надо одно дело сделать неотложное.
– По своей части? – спросил я, опустив слово «ведьминской».
– Да, конечно, по своей.
– Это секрет?
– Нет у меня от тебя никаких секретов, добрый человек, – рассмеялась Нина.
И рассказала, что в Кашине живет один мерзавец. Вот его она и едет навестить. Он подло обошелся с ее дочерью. Очень подло. И чуть ли не сломал ее судьбу. Теперь придется ответить.
– Убьешь? – спросил я.
– Нет. Потому что нельзя. Нельзя наказывать сверх того, что он заслужил. Но мало ему не покажется.
Это она сказала спокойно, ровным голосом. Словно о чем-то постороннем для себя. И никакой злости в ее глазах не было. И я подумал, что именно так и должна вершиться справедливость – хладнокровно, без личностного отношения, по закону, а не «по справедливости», которая может принимать самые разнообразные формы, зачастую неприглядные. Это роль Немезиды, которая совершает возмездие, но не мстит.
– Нет, не спрашивай, не скажу, – сказала она твердо в ответ на мои попытки поконкретнее узнать о возмездии.
Бутылка уже закончилась. Но я не ощущал ни малейшего опьянения. И это было, разумеется, неудивительно.
Заказали еще триста. На что Нина сказала: «Ну, я права была?»
И взяли еще закусить.
– Кстати, – сказала Нина, – ты можешь вообще ничего не говорить. Потому что я знаю, что ты хочешь сказать. Просто сиди и думай. Мне все понятно. Конечно, тебе побольше хочется обо мне узнать. Ну, расскажу что-нибудь, что сможешь понять. Как-то ты меня располагаешь к откровенности.
И она рассказала. Началось это у нее в пятнадцать лет. Совершенно внезапно. Вначале было страшно. Но потом немного привыкла. Прекрасно понимала, что никого в это дело посвящать нельзя. Мать была набожная и истеричная, точно бы из дома выгнала. А отца не было.
Но потом, когда пошла работать, как-то совершенно по-глупому раскрылась. Мгновенно стала для всех ведьмой. Нахлебалась вдоволь. Больше всего, конечно, от баб, злобных тварей. Все свои неудачи, особенно по части общения с парнями, списывали на нее. Одну, особенно подлую, пришлось наказать. Она подсунула Нине в конце смены в сумку бутылку коньяка. Она тогда работала на ликеро-водочном. Ну, и в проходной схватили «воровку».
В конце концов перешла на швейную фабрику. Здесь уже контролировала себя изо всех сил. Но это ведь такая психическая нагрузка, каждый день словно две смены отрабатывала. Но и тут себя выдала. И, не дожидаясь подлянки, уволилась.
Самое страшное, сказала Нина, это когда замуж вышла. Нет, за время их непродолжительной семейной жизни он так ничего и не заподозрил. Но ей невыносимо было читать его мысли. Очень скоро от любви не осталось и следа. Любовь постепенно сменилась раздражением, хоть он это и удачно скрывал. Но скрыть это можно было от любой другой женщины. То есть из него так и перла ложь. Потом появились какие-то девки. То одна, то другая, то третья. А у них уже была дочь – Лена.
Когда это стало совсем невыносимо, она подала на развод. Он особо и не упорствовал.
– Понимаешь, – сказала Нина, – я всю свою жизнь прожила изгоем. Мне приходилось таиться, словно какой-нибудь шпионке. Как только меня «разоблачали», то сразу же начиналась травля. Меня обвиняли во всех грехах, что бы с кем ни случилось! Во всем виновата я! Поговорить не с кем, кто бы меня мог понять…
– Ну, вот со мной разговариваешь, – прервал я ее скорбный поток слов.
– Да, с тобой. Разговариваю. Но таких почти нет, с кем можно, кто способен понять.
– А с чего ты взяла, что я тебя понимаю?
– Не городи ерунду, я же читаю.
– Да, – попытался я перевести разговор на менее болезненную для Нины тему, – ведь ты же можешь для себя сделать что-нибудь хорошее, полезное. Ну, наколдовать, или как это называется.
– А вот и не могу! – Нина стукнула по столу кулаком.
Официантка, проходившая мимо, недоуменно вскинула брови.
– Все нормально, – сказал я официантке.
– Не могу, – продолжила Нина. – Могу только для других что-то. Это помимо, конечно, наказания. Могу что-то хорошее. Не совсем уж осчастливить, конечно, но что-то полезное и приятное. А для себя ничего не могу.
– И наказать себя не можешь?
– Нет, – засмеялась Нина. Эта шутка ей понравилась.
Между тем все было выпито и съедено. Но мы были абсолютно трезвы. Как два стеклышка. Точнее, абсолютно прозрачным стеклышком был один я.
До Нининого автобуса оставалось полтора часа, до моего два.
Мы вышли. Нашли сквер со скамейками. И закурили.
Молча.
И при этом думали абсолютно синхронно. Я пытался представить то, как Нина воспринимает мир. И, как мне казалось, это удавалось.
Но, как я понял, дело было не в моей проницательности. Просто она как следует настроилась на меня. И не только читала мои мысли, но и слегка корректировала их, не встречая сопротивления.
Ощущения были удивительными, фантастическими были ощущения. Это была какая-то запредельная близость. Общность всего. Сращенность всего, что в нас было своего.
Нина смотрела на меня и улыбалась. И я, кажется, тоже улыбался.
– Ну, – сказала она, вставая, – мне уже на автобус.
Я посмотрел на часы, была половина шестого.
– А сейчас я для тебя хорошее сделаю.
– Ну, зачем, и так все очень хорошо было.
– Молчи! Твою книгу, в которую войдет этот твой рассказ, будут читать. Очень хорошо читать… И не возражай, конечно, напишешь этот рассказ. А сейчас отвернись.
Что она делала, я так и не узнал.
И уже садясь в автобус, Нина чмокнула меня в щеку. Видимо, это было необходимо для того, чтобы колдовство вышло более надежным.
Через полчаса я уже ехал к Иогансону.
