Галина Ицкович исследует Долину Луны, Долину Смерти и природу национальной розни
Часть четвертая (часть первая, часть вторая, часть третья)
В каком это европейском городе, в каком дурном сне шагая через книжный развал, мы увидели под ногами трухлявую голубую обложку в желтых разводах старости и шрамах зачитанности, с облезшим, полусодранным мечом на картинке? «Майн Кампф» продолжает продаваться букинистами, а что, свобода торговли и слова.
Пропаганда нацизма в Европе, залитой кровью? Тогда что уж говорить о странах, услышавших «мягкую» версию, узнавших об этой войне от самих нацистов?
Еще до 30 января 1933 года в Чили была создана немецкая чилийская молодежная организация с сильным нацистским влиянием. Политика нацификации немецкой чилийской общины ничем не отличалась от проводимой, к примеру, в США. Эти общины и их организации считались краеугольным камнем распространения нацистской идеологии по всему миру. Большинство немецких чилийцев были пассивными сторонниками нацизма, но в Чили существовало местное отделение национал-социалистической партии, и, значит, были и активные члены. Патриотизм экспатриантов. Легко осуществимая подмена понятий. В результате с 1933 года национал-социализм стал популярен среди высшей иерархии чилийско-немецкой лютеранской церкви.
Ближе к концу и сразу после войны члены нацистской партии, спасаясь от возмездия, попытались укрыться в Южной Америке, в том числе в Чили. Сколько их было, от мелкой сошки, клерков и солдат, до разработчика передвижных газовых камер Вальтера Рауффа? А еще был Пауль Шефер: он основал немецкий анклав «Колония Дигнидад», и его умения в области допросов и пыток позже пригодились пиночетовским следователям. Некоторые журналисты утверждают, что Шефер заключал контракты на индивидуальный набор пыток: надо ли было сохранить разум или только жизнь, насколько важно было, чтобы субъект страдал или, наоборот, давал показания. Сорок лет в строю, можно сказать. Собственно, Рауфф тоже не остался в стороне, с 1973-го работая на ДИНА*.
Точное число нацистских беженцев, спрятавшихся и спрятанных в Чили после Второй мировой войны, остается неизвестным. На похороны Рауффа в Сантьяго сошлась толпа его однополчан — и это в 1984 году, через столько лет! Мемуаристка Маргарет Агосин, чилийка еврейского происхождения, выросшая между Чили и Штатами, рассказывает истории из детства своей матери, игравшей, бывало, с немецкими детьми из дома под флагом со свастикой.
Точное число неизвестнo. Они могут сидеть рядом со мной в самолёте. Вот эта пожилая пара, например… Нет, они говорят между собой по-английски. Туристы. Наконец я встретила иностранных туристов.
Мы летим в места туристические.
Сан-Педро-де-Атакама. Оазис и несостоявшееся знакомство с городком
Дорога из аэропорта Калама замечательна горами, подступившими с двух сторон. Как будто огромные диковинные животные вытягивают шею на переходе: посмотрите сначала налево, потом направо… Гора в сахарной пудре (активный супервулкан Ласкар) виднa отовсюду, как, впрочем, и остальные четыре десятка вулканов. Хоботы телескопов тянутся к небу, как одомашненное стадо каких-нибудь диковинных -завров. Ещё час по дороге вдоль гряды вулканов, и наступает дорожная скука.
Когда-нибудь напишу трактат о скуке. Мы растём во сне и, наверно, развиваемся скучая. Скука раскладывает по полочкам бардак моего чердака. Дорожная скука —зверь особый: однообразие пейзажа (и, в скобках, отсутствие вай-фай) открывает проход в царство трансцендентной медитации. «Ом-м», — ревёт мотор карабкающегося в гору автобуса. Ом-м, небеса и горы, ом-м, множественные оттенки почвы под редким, клочковатым бобриком сухой травы. Ом-м, иссохшие руки нечасто встречающихся кактусов. И так ещё целый час.
Закат заходит с тыла и неожиданно заливает красным шёлком всё-всё. Потом по нему расползается тёмное пятно, и уже через несколько минут мы едем по исчезнувшей, не видимой более дороге, с треском вспарывая кромешную тьму.
***
Нас ещё в Порто-Варесе предупредили: «Сан-Педро-де-Атакама — это туристичeский перевалочный пункт, не более». Полторы улицы, а на них — турбюро на турбюро, туристичeские же ресторанчики, неизобретательные сувениры. Но забыли упомянуть, что Сан-Педро-де-Атакама в темноте больше всего напоминает пакистанскую деревню: кочки, узкая улица между неровными краями глиняных заборов, лай собак… Где мы, что это? В конце концов автобус сворачивает в боковой, видимо, частный проезд, и, развернувшись, тормозит перед тускло освещённым низеньким зданием.
Значение слова «оазиз» можно оценить, только проехав через пустыню. Мимо стойки администратора — во двор, тяжёлый ключ открывает комнатушку… Вот мы и дома! — до чего же скоро возникает привязка «дома» в местах неизведанных! Это наш дом на следующие три дня. Здесь нам будет хорошо. А и вправду — хорошо. Прохладный сон, говорливая птица на невидимой ветке у открытого окна. Я забыла затворить окно! — но здесь это неопасно: все знакомые нам по другим пустыням рептилии предпочитают менее экстремальный климат. Атакама — это максимально приближенный к Луне уголок Земли. Говорят, здесь предлагают экскурсии, начинающиеся с наступлением темноты, чтобы наблюдать звёзды. Сегодня было бы как раз, ночь удивительно ясная, но найти здесь что-либо кажется невозможным. Мы даже не решаемся выйти за глинобитную ограду и поискать ужин повкуснее и довольствуемся неизобретательным чопорным рестораном нашего караван-сарая.
Что нас ждёт в Атакаме? Солончаки. Фламинго. Лунная долина, самое сухое место на планете. Высокогорные горячие источники вулканического происхождения и, соответственно, гейзеры. Правда, мы приехали как раз в сезон дождей, но сложилось как сложилось. Что-нибудь да увидим.
Археология для бедных. Пукара-де-Китор. Прилунение отменяется
Утром у нас по плану археологический тур. Берём с собой вещи в соответствии с прогнозом, то есть на все случаи жизни: сегодня ожидаются попеременно жара, ливень и ледяной ветер.
Мы трясёмся по ухабам. Мне нравится вглядываться в обмётанные губы пустыни, в белёсые и желтоватые, с трудом различимые цветочки, в едва шевелящуюся, но незаметно живущую массу стеблей и колючих, аскетичных листиков от самого основания — от того, что здесь считается почвой. Такое короткое, совершенно нераспутываемое афро. Под ним песок. Здешний чернозём, здешний полезный слой — это сплошь песок.
Чтобы построить крепость Китор, атакаменьо (они же ликан-антай) не придумали ничего лучшего, чем обратиться к инкам, знаменитым строителям и архитекторам секретного города Мачу Пикчу. Инки не подкачали: место для строительства Пукара-де-Китор было выбрано стратегически идеальное: на южном склоне горы, под которой, размывая подходы, протекала река Сан-Педро. А противоположный склон был ещё недоступней: подъём из Долины Смерти нереален до сих пор. Но закончив строительство крепости, приглашённые инки не спешили уходить назад на территорию Перу, и в конце концов ликан-антай попали в полную зависимость. В 1536 году в Сан-Педро-де-Атакама стало известно, что империя инков завоевана испанцами, и местные поняли, что это означает для ликан-антай… Но даже избавившись от инков, всё равно крепость в конце концов поддалась напору европейцев-конкистадоров. В 1540 году ожесточенные столкновения между племенем ликан-антай и испанскими солдатами достигли апогея. Солдаты Педро де Вальдивии (его дом на главной площади Сан-Педро, напротив церкви, сохранился. Материалы: глина, кактус, местное дерево альгарробо, стянутое перетяжками из кожи местного же скота) при поддержке индейцев яканес сломали оборонительную стену, чтобы подняться на вершину Пукар-де-Китор. Завладев фортом, они обезглавили воинов ликан-антай. С тех пор Пукар-де-Китор стал известен как «Крепость голов»: триста срубленных голов вождей долго украшали шесты вокруг крепости… В 1557 году было заключено мирное соглашение, которое означало полную капитуляцию ликан-антай. «И эту тень я проводил в дорогу…» **
Испанцам потребовался не один день, чтобы пройти от Сан-Педро-де-Атакама до подножия крепости; мы доезжаем на десять минут. Паркуемся в хлипкой тени единственного на всю округу дерева, потеснив флегматично жующего местного мальчика, стерегущего то ли велосипед, то ли козлёнка, привязанных к одному и тому же покосившемуся столбу. Как странно: тот глинобитный охряной, от которой поднялась тоска к горлу в ночном Сан-Педро, оказался исконным цветом гор и почвы, цветом странной, внеземной красоты. Восхождение к крепости по ощущениям похожe на обжиг глины, но вознаграждением — вид на Долину Смерти, на дальнюю гряду. Куда только не забирается человек, где только не прилагает навыки изобретательного выживания! Где только не гибнет при встрече с более сильными своими собратьями.
Погодите, а когда же археология? Сейчас, успокаивает наше нетерпение лукаво-ленивый сегодняшний наш проводник. Сейчас вы увидите знаменитый Тулор, колыбель цивилизации. Тулор, деревня древних предков ликан-антай, ещё называется Cuna de los Likan Antai. Cuna и впрямь означает «колыбель». Останки двадцати двух кругляшей-мазанок, дорожки, скупые следы жизни, удивительным образом сохранившиeся в течение пяти с лишним веков в сухом, как пергамент, воздухе, в экстремальном климате пустыни Атакама.
Человек, нашедший это селение — бельгийский миссионер, монах-иезуит Густаво Ле Пейж, этнограф со страстью к археологии, основавший музей в Сан-Педро-де-Атакама и завоевавший негласный титул последнего царя Атакамы — судя по рассказам местных, злоупотребил своими находками. Он поставил археологию, в том числе и разграбление могил, на поток, соблазнив местных детей. Дело в том, видите ли, что ликан-антай не просто питают уважение к своим предкам; они по-настоящему боятся мумифицированных дедушек и бабушек. И причина для этого есть: выкопавший мумию обычно заболевает тяжелой болезнью, а то и умирает молодым. Если без мистики, то определенную роль безусловно играли минералы, накапливающиеся в костях «дедушек». Говорят, питьевая вода Сан-Педро и окрестностей издавна содержала в себе высокий процент мышьяка, очищать начали только недавно. А местным ничего, организм приспособился. Ко многому приспособился. Но не к эксгумации предков.
Поскольку взрослые не желали помогать Ле Пейжу, он начал вербовать местных мальчиков. Поговаривали, что и в Конго он привлекал мальчиков, только там он увлекался этнографией. «Дети Ле Пейжа» нарушали табу, выкапывая и мешками доставляя святому отцу черепа. Кое-кто действительно заболел, но соблазн уже пророс в неживую землю. Атакама — напоминание о том, как легко разъедаются нравы и мораль.
В общем, «Археологический тур» оказывается обычной экскурсией, но на обратном пути мы останавливаемся в оазисе, где растёт «всё на свете», где флегматичные куры клюют ствол кактуса, а козы обгладывают веточки жёлто-зеленого дерева чаньяр и щиплют la grama salada, соленую травку. Пустыня не теряет времени, неуклонно наступая, но мы — собственное своё спасение: мы живучи и изобретательны. Мы можем довести планету до истощения, превратить в пустыню всё, что угодно — но и обратное возможно. Местное племя ликан-антай научилoсь выживать на малом. Всё здесь съедобно, всё сгодится: листики кустарника рика-рика с запахом аптеки, стручки местной акации и какой-то сизый сорняк с непроизносимым названием, который сырым есть нельзя, непременно умрёшь, но можно очень долго кипятить и вот тогда уж. Говорят, ликан-антай довели еду до уровня искусства, зная точно, что и когда есть. Кинва с солью, варенье из неведомой, состоящей в основном из крохотной косточки, ягоды и мороженое из рика-рики охлаждают и оживляют нас. Милые хозяева почти невидимы. Ликан-антай собственной персоной?! Нет, они из аймара. Здесь до сих пор ещё живут и кечуа, и аймара. А я кечуа знаю по Перу! А Перу тут совсем недалеко, во-он за той грядой. Ну, вот и сориентировались на местности.
Вернувшись ненадолго в город, мы решаем пропустить посещение знаменитого, Альенде национализированного и Пиночетом освященного археологического музея Ле Пейжа. Зафиксированные в сидячем положении мумии мы видали и в Перу, a поставленное на чуть не промышленные рельсы осквернение могил симпатии не вызывает. Лучше, взамен мумии «Мисс Чили», осмотреться в Сан Педро, прежде чем пересесть в другой джип, тот, что отвезет нас в Valley de la Luna, Лунную долину. Чуть в стороне от общетуристической тусовки — главная площадь со скромными дарами здешней песчаной почвы, с тонким веревочным плетением, с поделками из кактуса, глядящими на нас множеством веселых продолговатых, как слезки, глазков. Колоритные бабушки, лица из мятой тёмной кожи, молча отмеряют ягоды микроскопическими глиняными кувшинчиками и отдают редким покупателям вместе с тарой. Рядом церковь: стены из того же кактуса, бледный гипсовый Иисус сидит себе тихонечко, отдыхает в прохладе.
В Лунной долине испытывались луноходы и снимались фильмы об астронавтах, в частности, нескончаемая «Космическая Одиссея». Соляные пещеры, песчаные дюны, поверхность, растрескавшаяся от жажды ещё в период миоцена… а лучше всего здесь должен быть закат. Говорят, диковинный космический ландшафт вспыхивает невероятными цветами, от розового до фиолетового… Увы, уже при подъезде к долине наш автобус начинают хлестать невероятно крупные капли и встречный ветер поднимается такой, что, кажется, автобус вот-вот сдует с поверхности земли… а вдруг и вправду мы балансируем на краю?! Всё-таки обязательные наши проводники доезжают до закрытого шлагбаума. Для очистки совести. Честно говоря, я испытываю нечто вроде облегчения: выходить под пыльную бурю и дождь из автобуса не очень-то охота, при всей любви к природным диковинам.
Поскольку лунный ландшафт оказался нам не по зубам, возвращаемся в поселок. Там дождь как раз закончился, улица (та самая, созданная исключительно для туристов) уже не пылит и это кстати: поскольку экскурсии сорвались не только у нас, вся рюкзачная шатия тусуется в Сан-Педро, нагуливая аппетит. Хиппари, вегетарианцы, средний возраст с виду двадцать шесть или двадцать семь. Пройдя улицу до конца, оборачиваемся — перед нами колышется море голов. В общем, найти столик в ресторане непросто. Мы наконец-то плюхаемся за стол непритязательного ресторана со столиками во дворе, заказываем еду, ткнув пальцем в первую попавшуюся картинку цветного меню: в городе на кромке пустыни не до гурманства.
Стайка собак, они здесь везде, ошивается у ступенек во двор. Мы долго ждём, а когда наконец приносят наш заказ (причём моя тарелка дымится, a блюдо мужа уже подостыло), собаки по-деловому устремляются к нашему столику. Еду они выпрашивают у всех, но у нас почему-то требуют. Не успеваю я вонзить вилку в свое блюдо, как начинается атака. Морды щерятся из-под хлипкого столика, грозя опрокинуть его, унести на спинах. Как в кошмарном сне, лезут собачьи морды, одна, другая, вон пробивается с боем третья… Скалятся нагло, у одной слюна капает на мои колени на любимое за глубинную синеву платье. Может, она и не бешеная, но всё равно страшно и противно.
Муж мой между тем застыл, как персонаж в фильме «Форс-мажор». Испугался? Нет, говорит, недооценил, до чего сильно испугалась ты. К счастью, официантка обернулась на мой всхлип. Отогнали как-то, обошлось.
Должна сказать, что ужин не пошел мне впрок, и безмятежный сон в эту ночь тоже не сложился: засыпая, я то и дело попадала в окружение стеклянных зрачков, слюнявых челюстей, лезущих из всех щелей… Так прошлое пролезает во все дыры. Кто у них в родословной, у этих собак, чьи они, кто знает? Может, они потомки лагерной охраны, Атакама всё-таки.
Прошлое отвлекает от туристского маршрута, не даёт забыть о себе. Где-то в этих местах, на севере Атакамы, находился концентрационный лагерь Писагуа, a руководил им молодой офицер по имени Аугусто. Серьёзная была ступенька в карьерном взлёте капитана Пиночета.
Смерч в Долине Смерти и менее экзотические события
Городок наш расположен очень здорово: в какую сторону ни повернись, вступишь в рамку уникального пейзажа, висящего на Божьей стене. В этот раз мы разворачиваем избушку на колёсах в сторону соляной гряды Cordillera de Sal, взобравшись на вершину которой, можно увидеть Долину Смерти во всем её диком великолепии. Штамп, конечно, но точнее этот ландшафт не опишешь. Климат Долины Смерти самый сухой на планете, намного суше, чем в калифорнийской долинe-тёзкe; то есть здешняя смерть будет гораздо мучительней. Но, конечно же, «Долина Смерти» — это всего лишь интерпретация местного названия обезвоженными конкистадорами. Так мы думаем, но спешившись у входа в национальный парк (громко называется, а на самом деле — палка, палка и табличка), начинаем проникаться: под ногами — литая поверхность, напоминающая, что песок — это предвестник стекла, впереди — целые горы, монстропесочница с узкой тропкой, уходящей в расщелину между дюнами.
Тут Кто-то Наверху, Тот, Кто Играет Здесь В Песочек, спохватывается, что нынче сезон дождей, и начинает пуляться крупными каплями. На всякий случай беру с собой клеёнчатый плащ-палатку, в основном, чтобы оправдать тот факт, что я таскаю его за собой столько дней. Дорога на вершину дюны, откуда открывается вид на долину во всей её космической нетронутости, дается с легким усилием, всё-таки мы на высоте пятнадцати тысяч футов. А вот и песок собственной персоной: в горле, в глазах и все круче буравчики на тропинке… и тут я смотрю в сторону её величества дюны и понимаю, что сейчас грянет что-то немыслимое. Наш экскурсовод что-то кричит, но кусачий пропесоченный ветер относит слова в сторону. Или я притворяюсь, что не понимаю. Взобраться так высоко и повернуть обратно?
— Ни за что!
Всё-таки дохожу, всё-таки успеваю покачаться на желтом острие дюны, и тут небо раскалывается сразу в нескольких местах, тёмные песочные буравчики поднимаются с поверхности только для того, чтобы вонзиться в неё же. Ветер, причём обязательно встречный, куда ни повернись, колючие пропесоченные капли дождевой воды. Дальше игнорировать беззвучные призывы вернуться не имеет смысла. Я успеваю заглянуть за край дюны, туда, где гигантские валуны застыли на разных стадиях падения, где ничто не шевелится, не взлетает, не крутится в дервишной пляске смерча… Смерч, как, впрочем, и смерть — это для слабых человечков, для легкомысленных поверхностей, а здесь, в эпицентре, — тихо. По-английски это называется eye of the storm.
Заглянув смерчу в глаз, я отступаю вместе с последними ветреными (и обветренными) путешественниками, причём, чтобы спуск не показался нам легче, чем подъём, ветер меняет направление и снова дует в лицо изо всей силы. Вот и пригодился цыплячий плащик: я слышу сухой стук песчинок. Уже в автобусе я понимаю, что каждый участок кожи, не прикрытый плащом, теперь покрыт мелкими красными пекущими царапинками. Лицо тоже горит. Атакама — пытка песком.
Но в общем Долина оказывается к нам милостива, и на обратном пути мы останавливаемся около очередных высеченных природой обелисков, дамочек, окаменевших на краю Долины. Три Марии — это три продолговатых камня, сплав соли и гипса, чуть склонившихся к площадке между ними, как будто над невидимым телом —Христа? Но скорее всего, название это имеет отношение не к Новому Завету, а к трём звездам в созвездии Ориона, которые зовутся совсем иначе за пределами Латинской Америки, но здесь они —Три Марии. Эта долина тоже инопланетна.
Мы возвращаемся по той же дороге, что и вчера. По обеим сторонам — песок, отражающийся в матовых, отполированных жаром полях застывшей лавы, каменное многоцветье, слои двадцати миллионов лет. Сегодня мы различаем и карьеры соляных шахт, вид у них заброшенный. Вернувшись, продолжаем исследовать Сан-Педро, а потом даже умудряемся впервые за всю поездку, уподобившись нормальным отпускникам, выкроить время для бассейна. В скобках замечу, что бассейн посреди самой сухой на Земле пустыни всё-таки претендует на одно из призовых мест в коллекции бассейнов (другие лидеры — это слегка психоделический, привет от мизансцены Джармуша, бассейн через дорогу от пылящего родео в Форт-Уорте и бассейн в туристическом приюте среди кенийской саванны, куда, по слухам, еженощно приходил поплавать леопард).
***
Сегодня в программе солончаки. Мы едем через бесконечные соляные поля, поднимаясь всё выше и выше, заучивая новые названия вулканов: Ликанкабур, Панири, Сан-Пабло…
Подъезжаем к в национально заповеднику фламинго. Двойное озеро невероятной, нездоровой синевы — это подарок высокогорья, только в нашпигованных минералами горах бывает такое чудо. Мисканте и Минике зовут их, берега оторочены белым. Всё здесь в соли. Вот бы ещё и фламинго увидеть, как обещано в брошюре! Они, говорят, без ума от соли. Но птицы явно на забастовке: две или три неподвижные грязно-розовые фигурки украшают собой горизонт, но восторг, какой я, помню, почувствовала при виде африканских фламинго, эти булавки на далёком мелководье отнюдь не вызывают. Какие-то чёрные утки (потом уточняем — это редкие, почти уже несуществующие птицы, лысухи) ныряют в синеву, выискивая невидимую добычу.
Если внезапно не задождит, а здесь такое случается сплошь и рядом, мы поедем к озеру Часка, где шансы увидеть фламинго гораздо выше. Гуанако подбегают к дороге и застывают, пережидая. Золотая растительность, сухие букеты колючих трав похожи на вышивку со множеством деталей. А вверху кайма лимонных облаков — предвещает очередной дождь? Нет, не угадали, совсем не дождь. Это camanchaca, густой, как манная каша, туман, поедающий день и отменяющий лето. Но, как я уже писала, человек пустыни из всего извлекает пользу, даже из тумана. Разве вы не заметили сетку на обочине? Мы думали, это от камнепада, еще удивились, откуда на равнине взяться оползням. Да нет, это ловцы тумана. Специальная сетка помогает конденсировать туман, и будет вода для деревень. Ехать в таком густом тумане кое-как можно, но увидишь мало. Остаёмся без фламинго и разворачиваемся в сторону Сан-Педро.
В оазисе Токонао растёт виноград и двухметровые мускулистые кактусы — а что ещё нужно для жизни? Где-то за кулисами прячутся литиевые шахты, но нам о них ни слова, ещё бы, зачем туристу такое знание. Во многом знании многая печаль. Вдруг мы начнём спрашивать о недавнем скандале, когда всплыл на поверхность тот факт, что ирригационные каналы, питающие людей и растения Салар-де-Атакамы, оказались в ведении литиумного предприятия, о гибели последних деревьев альгарробо в этом регионе или об отёке легких у шахтеров. Мы — собственное своё спасение, мы жe и проклятие этой планеты. Выживая, мы одновременно разрушаем наше жилище. Атакама — это напоминание о том, как плохо всё может ещё повернуться.
Почему не установили контроль над экологически опасным производством? A почему Маргарет Тэтчер и Генри Киссинджер стали чуть ли не задушевными друзьями Пиночета? Двойной стандарт, двойной стандарт повсюду. В интернете можно легко отыскать мем: на одной стороне Сталин с подписью «Число погибших — более 20 миллионов», на другой — Пиночет и подпись «Число погибших — 0. Коммунисты разве люди?» Не спрашиваю, что думают в Атакаме о рыночной экономике и правах человека, о конституции и о стабильности на континенте. Почему-то мне кажется, что здесь об этом не задумываются. Может быть, я не права, просто здесь столько всего происходило с шестнадцатого века, и секреты этой земли в основном кровавые, так что люди крепко держат язык за зубами и молча улыбаются. Так что вопросы мои остаются незаданными, зачем будоражить.
Входим в лавчонку, торгующую медом и ковриками, костяными гребешками и кактусовыми столешницами. Бродить в её прохладе — нет лучше награды разморившемуся и уставшему от впечатлений путнику. А ещё лучше то, что вместо потолка здесь — трельяж, опасно провисающий под тяжестью зреющего винограда. В некоторых места солнце едва пробивается сквозь его зелёную недозрелость, а в других, там, где грозди уже стали прозрачно-жёлтыми, окрашивает лозу в золотое, и кажется, что это лампы висят над головой. Я не помню, какую безделушку мы покупаем у хозяйки, но в ответ она вызывает ламу-телёнка, пахнущего смесью молока и шкафа с зимними вещами, гринго ведь любят лам, и дарит мне настенный календарь с видами местности (надо же, и на краю света есть место современной концепции рекламы!— и уже дома оказывается, что в календаре пропущены целые недели, что числа перепутаны, но такое уж тут ощущение времени). Мы все по очереди гладим губастое чудo, кормим его сорванной здесь же кактусовой грушей, до которой он сам никак не дотянулся бы из загона. Ламы — это местная валюта, лохматое золото.
Церковь Св. Луки, постройки 1700 года, едва держится на кактусовых ножках. Конечно же, колокольня закрыта, только безумец рискнул бы карабкаться на неё. Национальный монумент — сильно сказано, но местные гордятся рукотворной стариной, как будто пустыней гордиться недостаточно.
«Дедушка плачет» … и невесёлые размышления о национальной розни
Выезд задолго до рассвета. Надо успеть доехать до Эль Татио, национального парка гейзеров, пока не взошло солнце. Для справки: на сравнительно небольшой территории заповедника находится восемьдесят гейзеров.
В этот раз мы едем с довольно большой группой. Ожидая посадки, здороваемся со вчерашними нидерландцами-пенсионерами, знакомимся с крепкими моложавыми англичанами и с немцем лет пятидесяти, обмениваемся информацией, байками о прошлых экскурсиях и о соседних странах. Похоже, что все мы — опытные путешественники, влюблённые в эту замечательную страну и открытые новому приключению. Здорово всё-таки встречать людей в интересных поездках. Потому что я уже давно поняла: в интересные места ездят интересные люди. Такой у нас получился интернациональный почти коллектив.
И вправду, все организованы-упакованы, у одних есть таблеточки против горной болезни, всё-таки едем в горы, на высоту 4,200 метров над уровнем моря, у других — «магическое» средство от несварения, если что, мы поделимся, не стесняйтесь обратиться, мы же в одной связке!
Наконец прибегает вчерашний гид, Эдуардо, и командует садиться в автобус. Передние сиденья резво занимают неизвестно когда появившиеся кривобокая какая-то дама помоложе и квадратная, крепкая дама постарше с одинаковыми подбородками цвета и формы кирпича. Очевидно, мать и дочка. Чилийцы? Нет, между собой они общаются на некой романо-германской смеси, которую мы затрудняемся определить, а очень уж прислушиваться к чужому разговору неудобно. Дочка, на вполне сносном английском, настаивает на том, чтобы во всём автобусе выключили кондиционирование, а мать достаёт пахучие мясные бутерброды. Через пять минут дышать нечем да и незачем: каждый вдох наполнен теперь киснущим беконом.
Эдуардо передает листок, на котором надо написать адрес-место жительства-фамилию, что-то там ещё. Хоть и не на военном положении, но всё же на дорогах попадаются патрули. Первые две строки удовлетворяют наше любопытство: фамилии явно румынские. На ближайшей остановке выясняется, что румынки не только капризны, но и назойливы: дочка показывает всякому проходящему мимо, что на ней, кроме свитерка на молнии, только тоненькая маечка (поэтому в автобусе не должно быть сквозняков), объясняет, что не завтракала, а когда автобус трогается, резко вскакивает с сидения и бросается к водителю. Он тормозит. Уронили что-то, хотят вернуться? — не угадали, мать желаeт сфотографировать дочь на фоне дороги!.. Все мы обмениваемся выразительными взглядами и преувеличенно вздыхаем: с кем только не приходится путешествовать…
Мы въезжаем на территорию Эль Татио как раз вовремя, к рассвету. El Tatio в переводе с языка мапучу означает «дедушка плачет». Скорее, «дедушка курит»: все восемьдесят гейзеров дружно попыхивают своими трубочками, выбрасывая попеременно то струи, то клубы пара. Третье по величине в мире поле гейзеров после парка Йеллоустон и Камчатки. А вокруг— снежные конусы вулканов. И когда поднимается солнце, всё это великолепие подсвечивается и превращается в сияющую арену, на которой вот-вот начнётся представление фигуристов-волшебников. Это место предвкушения восторга за полмига до восторга, вот что такое Эль Татио!
Все фотографируются, это неизбежно. Вижу боковым зрением позирующих по очереди друг перед дружкой румынок и слышу, как, проходя мимо, кто-то из наших мужчин (возможно, что немец, но может статься, что и англичанин, у всех такие одинаковые крепкие силуэты с одинаково дружелюбными бело-розовыми западно-цивилизованными лицами) довольно внятно комментирует: «Romanians’re stupid»***. Не успела я развернуться и разглядеть, кто это был, как обе женщины начинают визжать: «Гитлер! Ты Гитлер! Расист!» Мать взбегает на горку и кричит оттуда: «Хайль Гитлер! Stupid Гитлер!»
И наше чудесное содружество рассыпается в прах. И рассвет теряет свой сказочный лоск. И да, мы, все остальные, тоже расисты, если не высказали своего мнения, если не поддержали жертву, какими бы неприятными ни были женщины. Как теперь вести себя по отношению к их бесцеремонным выходкам? Как провести границу и не быть обвинёнными в шовинизме? Это только говорится «обвинёнными», кто нас увидит или осудит, но суд внутренний пугает отнюдь не меньше.
Эдуардо и его помощница развернули походный стол с бутербродами, печеньем, чаем-кофе. Разговор за завтраком не клеится. В конце концов я делаю слабую попытку вклиниться в беседу о недавних поездках и рассказать о прошедшей в Румынии конференции, о бухарестских интеллектуалах, моих недавних знакомцах… но мне начинает казаться, что я ухожу в формулировку-кошмар моего детства, «а у меня есть хорошие знакомые-евреи» и «ты хоть и еврейка, но порядочный человек… »
Что сделать? Как исправить? Ах, какая ирония: не мы ли всей сплочённой группой только что возмущались тем, как пострадало коренное население, как колонизаторы-захватчики обвиняли своих жертв: «А чего они стреляют по нашим овцам, которых мы так идиллически расселили на индейской земле»? Микроагрессия неизменно мечтает вырасти в какой-никакой геноцид. Я преувеличиваю?
Подхожу к румынкам и предлагаю сфотографировать их вместе. Они улыбаются; мне кажется, что с облегчением.
Расставание
Вдоль берегов Рио-Гранде, вдоль гряды великолепных вулканов, по высокогорной дороге, время от времени заигрывающей с путниками и с моторами их машин (странный фокус, якобы обусловленный магнитным полем вблизи Тропика, показали нам на одном холме, когда автобус с выключенным мотором по инерции покатился не вниз, а вверх), вдоль зеленеющих заболоченных земель, объедаемых сосредоточенными ламами…
Кстати, о ламах: в селении Мачука живут их верные пастухи. Всего здесь двадцать глиняных домов, церковь и магазин. Это край света, настоящий край. Наша небольшая группа вылетает из автобуса со скоростью и энергией мушиного роя. Проголодавшиеся покупают эмпанады с мясом ламы или с сыром опять-таки ламы, любопытные взлетают на гору, где церковь и флаг на фоне ближайшей горной гряды. Здесь, наедине с лежащим на каждой крыше пронзительно синим небом пустыни, легко уверовать. Другая компашка любопытных пробегаeт по единственной улице, и через двадцать минут мы уже катим по дороге, мельком оглядев житьё и жильцов, ухватив вкупе с эмпанадами главный смысл их жизней.
Ну конечно же, мы просто туристы. «Вот приедете в следующий раз по-настоящему, можно будет посмотреть…» — здесь следует описание диких, никем, кроме говорящего, ещё не открытых, не затоптанных официальным туризмом природных и этнографических чудес. Пока же вся поездка — это черновик, эскиз, намётка настоящего путешествия. Теперь не время путешествовать по-настоящему, в стране неспокойно. Я боюсь спросить, бывает ли в Чили «спокойно». Не хочется обижать гостеприимных хозяев. И так, с полным пониманием неполноты нашего опыта, мы примитивно радуемся купанию под открытым морозным воздухом в высокогорном горячем источнике Пуритама, радостно позируем около таблички «Тропик Козерога» и даже получаем что-то вроде бонуса: на берегу очередного высокогорного озера, совсем не там, где обещано путеводителями, набредаем на целое стадо меланхоличных зефирных фламинго, по щиколотку в соли.
***
Я что-то упускаю, я теряю счёт дням и встречам. Разноцветные города и разноцветная, просовывающая свои лапки сквозь самую что ни на есть бетонную человеческую цивилизацию («цивилизация»— это ли не бранное словцо?) природа сливаются в единое пёстрое кольцо, как ярмарка, наблюдаемая с карусели. Так и загипнотизированной оказаться недолго. Возможно, настоящее путешествие по Чили с остановками в заповедниках, где лисы и фламинго, и в глиняных домах индейцев ликан-антай, и в кафе, где интеллектуалами задумываются революции, действительно ещё впереди. Я не успела ни позагорать на белоснежном океанском песке, ни попробовать многокрасочное блюдо чаряуицáн, ни влить в себя коктейль «терремото», в переводе «землетрясение» (вино, ананасовое мороженое, гренадин и ром); я не успела ни увидеть, ни разучить весёлый танец куека. Я не успела ни замереть при зловещих звуках musica andina, ни поплясать под слегка визгливую, побрякивающую musica mapuche. И багаж образовался хорошенький: безглазая маска, платье, заслюнявленное собакой, переливающаяся разноцветная вулканическая порода, и сирена-нимфетка Marineda de la Rosa из дома воспевшего изнасилование Неруды. А ещё я купила серьги с пляшущими человечками-палка-палка-огуречиками ликан-антай с петроглифов Атакамы. Это символы, это всё символы чего-то тревожного, удивительные и зловещие предвестники ближайшего будущего, и мне страшновато увозить их с собой.
Мне кажется, я никогда больше не буду той беззаботной, полной любопытствующего пофигизма, чуть снисходительной путешественницей, которая приезжает продегустировать страну, походя примерить на себя другой образ жизни, поиграть в параллельный мир. Чили впрыснуло чужую, несовместимую кровь в мои ни о чем не подозревающие вены. Скупая на эмоции природа Патагонии, опасно осклабившийся Сантьяго, растрескавшаяся почва Атакамы, шрамы иссечённые и свежие, абсурд жестокости, жесть абсурда — как жить теперь с этим? Полюбить эту землю всё равно что влюбиться в социопата. Хотя и такое со мной случалось, потому не удивляюсь своей заворожённости.
Правозащитник Хозе Залакетт, в молодости входивший в правительство Альенде, высказался как-то в том смысле, что Чили не было готово к социализму, да и к демократии не очень-то, вот потому и пришел Пиночет. А кто, позвольте спросить, готов? Но и с рыночной экономикой не все сладилось. Зал отправления в аэропорту наполнен невысокими темнолицыми мужчинами, покидающими регион. Вспомнился один мой знакомец, родом из Парагвая, который любил повторять, что жизнь повернулась к лучшему только благодаря тому, что на родине ему не хватало терпения дожидаться в очереди к дворовому туалету. Пришлось эмигрировать.
Как говорил персонаж старого еврейского анекдота: «Сара, не лезь в большую политику». Ну да, я не пытаюсь понять, я туристка. Может, забыть противоречия и нестыковки раздёрганной страны и оставить только открыточное: синий ветер Вальпараисо, бугенвиллии, озабоченные мордашки пингвинов, что там ещё? Сделать себе лоботомию в домашних условиях и после прощебетать что-то вроде: «Вот и всё, что я запомнила. Всё как в детской мечте, как в пронзительно печальном мюзикле со счастливым концом: белизна, синева, зелень, желтизна и ветер, ветер»… Но не выходит. Выходит пока только черновик путешествия — с таинственными сокращениями, рефренами и лирическими отступлениями. Настоящее путешествие не кончается вот так, в аэропорту по команде «на взлёт», и потому рассказ о нём по определению не может быть закончен. А кому интересны рассказы без конца?
* ДИНА – чилийская секретная полиция
** Арсений Тарковский
***Stupid – тупые (англ.)
