Хо́рхе Луи́с Бо́рхес (Хорхе Франсиско Исидоро Луис Борхес Асеведо, 1899 – 1986) – аргентинский прозаик, поэт и публицист. Известен миру больше как автор «фантазийной прозы», принимающей форму приключенческих или детективных историй, хотя на счету Борхеса – не один сборник стихов.
Хорхе Луис Борхес родился 24 августа 1899 года в Буэнос-Айресе в семье адвоката, преподавателя психологии и переводчика Хорхе Гильермо Борхеса (1874-1938) и Леонор Асеведо де Борхес (1876-1975), которая была потомком испано-итальянских эмигрантов, участвовавших в аргентинской войне за независимость.
Музыкальная шкатулка
Японская мелодия. Скупая
Клепсидра, одаряющая слух
Незримым золотом, тягучим медом
Бессчетных капель с общею судьбой –
Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной.
Боишься за любую: вдруг конец?
Но звуки длятся, возвращая время.
Чей храм и палисадник на холме,
Чьи бденья у неведомого моря,
Какая целомудренная грусть,
Какой умерший и воскресший вечер
Их в смутное грядущее мне шлют?
Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте.
Лишь ей живу. И умираю с ней.
Читатели
Я думаю о желтом человеке,
Худом идальго с колдовской судьбою,
Который в вечном ожиданье боя
Так и не вышел из библиотеки.
Вся хроника геройских похождений
С хитросплетеньем правды и обмана
Не автору приснилась, а Кихано,
Оставшись хроникою сновидений.
Таков и мой удел. Я знаю: что-то
Погребено частицей заповедной
В библиотеке давней и бесследной,
Где в детстве я прочел про Дон Кихота.
Листает мальчик долгие страницы,
И явь ему неведомая снится.
(Переводы с испанского Бориса Дубина)
Большую часть детства Хорхе Луис провел дома. Его отец, будучи также философом-агностиком из рода Хэзлем графства Стаффордшир, собрал огромную библиотеку англоязычной литературы. Образованием и воспитанием Хорхе и его сестры Норы занималась их бабушка – Фанни Хэзлем. Она же обучала их английскому языку. В 4 года Борхес научился читать и писать, а в 8 лет настолько владел английским, что перевел сказку Оскара Уайльда «Счастливый принц», его перевод напечатали в журнале «Юг» («Sur»). Родители прививали детям любовь к литературе с ранних лет. А разглядев писательский талант сына, старались развить его.
Из книги «Золото тигров» (1972):
Живущий под угрозой
Это любовь. Мне надо спрятаться или бежать.
Стены ее тюрьмы растут, как в ужасном сне. Маска
красоты переменилась, но, как всегда, осталась единственной. Какую
службу мне теперь окажут эти талисманы: ученые занятия, широкая
эрудиция, знание тех слов, которыми суровый Север воспел
свои моря и стяги, спокойная дружба, галереи
Библиотеки, обыденные вещи, привычки, юношеская любовь
моей матери, воинственные тени мертвых, безвременье ночи
и запах сна?
Быть с тобой или не быть с тобой – вот мера моего времени.
Кувшин уже захлебывается источником, человек уже поднимается
на звук птичьего голоса, все те, кто смотрел сквозь окна, уже ослепли,
но тьма не принесла умиротворения.
Я знаю, это – любовь: мучительная тоска и облегчение от того, что
я слышу твой голос, ожидание и память, ужас жить дальше.
Это любовь с ее мифами, с ее мелкими и бесполезными чудесами.
Вот угол, за который я не отваживаюсь заходить.
Ко мне приближаются вооруженные орды.
(Это место жительства ирреально, и она его не замечает).
Имя женщины выдает меня.
Женщина болит во всем моем теле.
Часовой
Наступает рассвет, и я вспоминаю себя; он здесь.
Первым делом он сообщает мне свое (а также и мое) имя.
Я возвращаюсь в рабство, которое длится более шести десятков лет.
Он навязывает мне свою память.
Он навязывает мне повседневные условия человеческого существования.
Мне давно приходится ухаживать за ним; он требует, чтобы я мыл ему ноги.
Он стережет меня в зеркалах, в шкафах красного дерева, в стеклах витрин.
Одна, а затем и другая женщина отвергли его,
и мне пришлось разделить с ним эту горечь.
Сейчас я пишу под его диктовку эти стихи, которые мне не нравятся.
Он вынудил меня изучать туманный курс трудного англосаксонского.
Он обратил меня в языческий культ почитания погибших на войне,
хотя я, возможно, не сумел бы обменяться с ними ни словом.
На последнем лестничном пролете я ощущаю, что он где-то рядом.
В моих шагах, в моем голосе.
Я ненавижу его до мелочей.
Я с удовлетворением замечаю, что он почти ничего не видит.
Я нахожусь в круглой камере, которая окружена бесконечной стеной.
Никто из нас двоих не обманывает другого, но оба мы лжем.
Мы достаточно знакомы, мой неразлучный брат.
Ты пьешь воду из моей чаши и поедаешь мой хлеб.
Врата самоубийства открыты, однако теологи утверждают,
что в потустороннем мраке иного царства
я встречу себя, ожидающего меня самого.
(Переводы с испанского Андрея Щетникова)
В 1914 году Хорхе Гильермо Борхес, начавший терять зрение, оставил юриспруденцию и уехал с семьей в Швейцарию – лечиться. Но Первая мировая война отложила их возвращение в Аргентину. Хорхе Луис пошел в школу в Женеве, начал изучать французский язык, а позже поступил в Женевский колледж. Там он и начал писать стихи, хотя поэзией увлекался с раннего возраста. Его первое стихотворение было напечатано в журнале «Греция» 31 декабря 1919 года. К этому моменту он уже переехал жить в Испанию и присоединился к ультраистам – авангардной группе поэтов.
Свое вступление в литературу Борхес описывал так: «С самого моего детства, когда отца поразила слепота, у нас в семье молча подразумевалось, что мне надлежит осуществить в литературе то, чего обстоятельства не дали совершить моему отцу. Это считалось само собой разумеющимся (а подобное убеждение намного сильнее, чем просто высказанные пожелания). Ожидалось, что я буду писателем. Начал я писать в шесть или семь лет».
Из газеты «АВС» (8 июня 1983):
То, что нам принадлежит
Мы любим то, о чем никогда не узнаем; то, что потеряно.
Кварталы, которые раньше были окраинами.
Древности, которым уже не под силу разочаровать нас,
потому что они стали блестящими мифами.
Шесть томов Шопенгауэра,
которые останутся недочитанными.
По памяти, не открывая ее, — вторую часть «Дон Кихота».
Восток, несомненно не существующий для афганца,
перса и турка.
Наших предков, с которыми мы не смогли бы проговорить
и четверти часа.
Изменчивые образы памяти,
сотканной из забвения.
Языки, которые мы едва понимаем.
Латинский или саксонский стих, повторяемый по привычке.
Друзей, не способных предать нас,
потому что их уже нет в живых.
Безграничное имя Шекспира.
Женщину, которая была рядом с нами, а теперь так далеко.
Шахматы и алгебру, которых я не знаю.
Из книги «Тайнопись» (1981):
Третий человек
Я посвящаю это стихотворение
(примем это слово на время)
третьему человеку, с которым я повстречался позавчера,
непостижимому, как третий человек Аристотеля.
Субботним вечером
на улицах было полно народу,
и где-то среди этой толпы был третий человек,
подобно тому, как были четвертый и первый.
Похоже, что мы даже не встретились взглядом;
он уезжал в Парагвай, а я в Кордову.
Возможно, что он – порождение этих слов;
как его зовут, никому неизвестно.
Я знаю, есть вкус, который он любит.
Я знаю, он долго смотрел на луну.
Возможно, что он уже умер.
Прочитав все это, он вряд ли поймет,
что я говорю именно о нем.
В тайном грядущем
мы можем оказаться достойными соперниками
или любящими друзьями.
Я совершил нечто непоправимое,
установив эту связь.
В этом обыденном мире,
столь похожем
на книгу Тысяча и Одной Ночи,
нет ни одного действия, которое по случайности
не могло бы оказаться волшебным,
нет ни одного поступка, который не мог бы
оказаться началом бесконечной цепочки.
Вот и подумай: какую тень сумеют отбросить
эти досужие строки?
(Переводы с испанского Андрея Щетникова)
В Буэнос-Айрес Борхес вернулся в 1921 году уже поэтом. И хотя в аргентинскую литературу он вошел в 1923 году именно книгой «Жара Буэнос-Айреса» (Fervor de Buenos Aires), его первая книга стихов была опубликована еще в 1918 году в Италии. В последствие вышли сборники «Луна напротив» (Luna de enfrente, 1925), «Сан-Мартинская тетрадь» (Cuaderno San Martin, 1954), «Делатель» (El Hacedor, 1960), «Персональная антология» (A Personal Anthology, 1967), «Хвала тьме» (In Praise of Darkness, 1969), «Избранные поэмы: 1923-1967» (1972), «Золото тигров» (El oro de los tigres, 1972). Его последняя прижизненная книга – «Атлас» (Atlas, 1985) – собрание стихов, фантазий и путевых записок. В начале 1950-х годов, когда после перерыва Борхес вернулся к поэзии (до этого он ушел в «фантазийную прозу» и эссе), его стихи носили элегический характер и написаны были «классическим стилем». До этого, когда Хорхе Луис Борхес вернулся в Аргентину, он писал нерифмованные стихи.
Из книги «Жар Буэнос-Айреса» (1923):
Трофей
Подобно тому, кто исколесил все побережье,
удивленный обилием моря,
вознагражденный светом и щедрым пространством,
так и я созерцал твою красоту
весь этот долгий день.
Вечером мы расстались,
и, в нарастающем одиночестве,
возвращаясь по улице, чьи лица тебя еще помнят,
откуда-то из темноты, я подумал: будет и в самом деле
настоящей удачей, если хотя бы одно или два
из этих великолепных воспоминаний
останутся украшением души
в ее нескончаемых странствиях.
Гаснущий закат
Закат всегда потрясает
безвкусицей и нищетой,
но еще сильнее –
последним отчаянным блеском,
окрашивающим равнину в цвет ржавчины,
когда солнце почти уже скрылось за горизонтом.
Этот нестерпимый свет, напряженный и ясный,
эта галлюцинация, заполняющая пространство
всеобъемлющим страхом темноты,
неожиданно прекращаются,
когда мы замечаем их фальшь,
как прекращаются сны,
когда мы понимаем, что спим.
Бенарес
Ложный и настоящий,
как отразившийся в зеркале сад,
воображаемый город,
ни разу не виденный въяве,
связывает расстояния
и повторяет свои недосягаемые дома.
Жесткое солнце
прорезает кромешную тьму
храмов, мусорных свалок, дворцов и тюрем,
еще один миг – и оно озаряет стены
и искрится в водах священной реки.
Душный город,
сжавший в своих объятиях звездную крону,
вырывается из горизонтов,
полнит утро
шагами и снами,
и улицы, будто ветви, тянутся к свету.
В тысячах окон, обращенных к востоку,
разом вспыхивает рассвет,
и крик муэдзина
с высокой башни
уплотняет воздух этого дня,
возвещая городу многих богов
одиночество Бога.
(Думать о том,
что, пока я играю с неверными образами,
город моих песнопений
находится там, где ему и положено быть,
топографически достоверный,
населенный, как сон,
лазаретами и казармами,
медленными тополями
и людьми с гноящимися губами,
ощутившими холод на лицах).
(Переводы с испанского Андрея Щетникова)
Ультраизм следовал за упадком модернизма после Первой мировой войны. Его особенностями были отказ от рифмы и классической метрики, использование смелых образов, метафор как средства создания «концентрированного поэтического образа» в попытке создать чистую поэзию. Однако, несмотря на то, что в Латинской Америке основным проводником идей ультраизма стал Борхес, он чаще всего вдохновлялся повседневностью и аргентинской историей и характеризовал свои лиричные стихи как духовные приключения.
Буэнос-Айрес
Когда-то я искал тебя, отрада,
Там, где сходились вечер и равнина,
И холодок от кедров и жасмина
Дремал в саду за кованой оградой.
Ты был в Палермо – родине поверий
О днях клинка и карточной колоды
И в отсветах пожухлой позолоты
На рукояти молотка у двери
С кольцом на пальце. След твоей печати
Лежал в дворах, спускающихся к югу,
В растущей тени, ползавшей по кругу
И медленно густевшей на закате.
Теперь во мне ты, ставший потайною
Моей судьбой – всем, что уйдет со мною.
Море
Морская вечно юная стихия,
Где Одиссей скитается без срока
И тот Улисс, кого народ пророка
Зовет Синдбадом. Серые морские
Валы, что мерят взглядом Эйрик Рыжий
И человек, создавший труд всей жизни –
Элегию и эпос об отчизне,
В далеком Гоа утопая в жиже.
Вал Трафальгара. Вал, что стал судьбою
Британцев с их историей кровавой.
Вал, за столетья обагренный славой
В давно привычном исступленье боя.
Стихия, вновь катящая все те же
Валы вдоль бесконечных побережий.
(Переводы с испанского Бориса Дубина)
Улицы
Улицы Буэнос-Айреса
стали плотью от плоти моей.
Не алчные улицы,
где донимает толпа и сутолока,
а безвольные улицы в глубине квартала,
где почти не увидишь людей,
затушеванные полумраком и сумерками,
и те, что подальше,
без сердобольных деревьев,
где неприветливые домишки,
удрученные вечными далями,
рискуют затеряться в беспредельности
неба и пампы.
Они прибежище для одиночки,
их населяют тысячи редкостных душ,
единственных перед лицом Бога и Времени
и безусловно чудесных.
Эти улицы расходятся к западу, северу и югу,
и они тоже родина – эти улицы:
вот бы в строчках, которые я пишу
плескали эти знамена.
(Перевод с испанского Павла Грушко)
Примерно в 1937 году Борхес начал работать в библиотеке, где провел «девять глубоко несчастливых лет». Хотя именно здесь он написал первые свои шедевры. В 1946 году был уволен, но в 1955 году стал директором Национальной библиотеки Аргентины. К этому времени Борхес уже почти ослеп. Библиотеку он возглавлял до 1973 года – ушел после того, как получил звание почетного гражданина Буэнос-Айреса. Хорхе Луис Борхес был членом Аргентинской академии литературы, преподавал в нескольких университетах США и английский язык в Буэнос-Айресе, участвовал в создании знаменитой Антологии фантастической литературы в 1940 году и Антологии аргентинской поэзии в 1941 году, а в 1979 году получил самую престижную в испаноязычных странах награду за заслуги в области литературы – премию Сервантеса.
Суббота
Слепой старик в пустующих покоях
Трудит все тот же замкнутый маршрут
И трогает безвыходные стены,
Резные стекла раздвижных дверей,
Шершавые тома, для книгочея
Закрытые, дошедшее от предков,
Потухшее с годами серебро,
Водопроводный кран, лепной орнамент,
Туманные монеты и ключи.
Нет ни души ни в зеркале, ни в доме.
Туда-обратно. Достает рукой
До ближней полки. Для чего, не зная,
Ложится вдруг на узкую кровать
И чувствует: любое из движений,
Опять сплетающихся в полумраке,
Подчинено таинственной игре
Какого-то неведомого бога.
По памяти скандирует обрывки
Из классиков, прилежно выбирает
Из множества эпитет и глагол
И кое-как выводит эти строки.
The Thing I am
Не помню имени, но я не Борхес
(Он в схватке под Ла-Верде был убит),
Не Асеведо, грезящий атакой,
Не мой отец, клонящийся над книгой
И на рассвете находящий смерть,
Не Хейзлем, разбирающий Писанье,
Покинув свой родной Нортумберленд,
И не Суарес перед строем копий.
Я мимолетней и смутнее тени
От этих милых спутанных теней.
Я память их, но и другой, который
Бывал, как Данте и любой из нас,
В единственном немыслимом Раю
И стольких неизбежных Преисподних.
Я плоть и кровь, невидимые мне.
Я тот, кто примиряется с судьбою,
Чтоб на закате снова расставлять
На свой манер испанские реченья
В побасенках, расходующих то,
Что называется литературой.
Я старый почитатель словарей,
Я запоздалый школьник, поседевший
И постаревший, вечный пленник стен,
Заставленных слепой библиотекой,
Скандирующий робкий полустих,
Заученный когда-то возле Роны,
И замышляющий спасти планету
От судного потопа и огня
Цитатой из Вергилия и Федра.
Пережитое гонится за мной.
Я – неожиданное воскрешенье
Двух Магдебургских полушарий, рун
И строчки Шефлеровых изречений.
Я тот, кто утешается одним:
Воспоминаньем о счастливом миге.
Я тот, кто был не по заслугам счастлив.
Я тот, кто знает: он всего лишь отзвук,
И кто хотел бы умереть совсем.
Я тот, кто лишь во сне бывал собою.
Я это я, как говорил Шекспир.
Я тот, кто пережил комедиантов
И трусов, именующихся мной.
Воспоминание о смерти полковника Франсиско Борхеса (1833 – 1874)
Он видится мне конным той заветной
Порой, когда искал своей кончины:
Из всех часов, соткавших жизнь мужчины,
Пребудет этот – горький и победный.
Плывут, отсвечивая белизною,
Скакун и пончо. Залегла в засаде
Погибель. Движется с тоской во взгляде
Франсиско Борхес пустошью ночною.
Вокруг – винтовочное грохотанье,
Перед глазами – пампа без предела, –
Все, что сошлось и стало жизнью целой:
Он на своем привычном поле брани.
Тень высится в эпическом покое,
Уже не досягаема строкою.
(Переводы с испанского Бориса Дубина)
Большую часть жизни Хорхе Луис Борхес находился в обществе матери, которая помогала ему, когда писатель уже ослеп совсем – она стала его личным секретарем, записывала произведения, которые Борхес ей диктовал. Женат он был дважды. Но первый брак, заключенный в 1967 году, просуществовал всего три года. Второй женой в 1986 году стала личная помощница Мария Кодама, сопровождавшей писателя в поездках по миру после смерти матери. Она оставалась с Борхесом вплоть до его смерти. Умер Хорхе Луис Борхес 14 июня 1986 года в Женеве от рака печени и эмфиземы легких.
Мильтон и роза
Из поколений роз, что в глубине
Реки времен исчезли без следа,
Единственную от забвенья мне
Хотелось оградить бы навсегда.
Ее наречь дано судьбой мне право, –
Тот неизвестный и немой цветок,
Что Мильтон подносил так величаво
К лицу, но увидать, увы, не мог.
Ты, алая иль желто-золотая,
Иль белая, – забыт навек твой сад,
Но ты живешь, волшебно расцветая,
И лепестки в моих стихах горят.
Чернь, золото иль кровь на лепестках
Незримы, как тогда в его руках.
(Перевод Яна Пробштейна)
Предметы
И трость, и ключ, и язычок замка,
И веер карт, и шахматы, и ворох
Бессвязных комментариев, которых
При жизни не прочтут наверняка,
И том, и блеклый ирис на странице,
И незабвенный вечер за окном,
Что обречен, как прочие, забыться,
И зеркало, дразнящее огнем
Миражного рассвета… Сколько разных
Предметов, караулящих вокруг, –
Незрячих, молчаливых, безотказных
И словно что-то затаивших слуг!
Им нашу память пережить дано,
Не ведая, что нас уж нет давно.
Искусство поэзии
Глядеться в реки – времена и воды –
И вспоминать, что времена как реки,
Знать, что и мы пройдем, как реки,
И наши лица минут, словно воды.
И видеть в бодрствованье – сновиденье,
Когда нам снится, что не спим, а в смерти –
Подобье нашей еженощной смерти
Которая зовется «сновиденье».
Считать, что каждый день и год – лишь символ,
Скрывающий другие дни и годы,
И обращать мучительные годы
В строй музыки – звучание и символ.
Провидеть в смерти сон, в тонах заката
Печаль и золото – удел искусства,
Бессмертный и ничтожный. Суть искусства –
Извечный круг рассвета и заката.
По вечерам порою чьи-то лица
Мы смутно различаем в зазеркалье.
Поэзия и есть то зазеркалье,
В котором проступают наши лица.
Улисс, увидев после всех диковин,
Как зеленеет скромная Итака,
Расплакался. Поэзия – Итака
Зеленой вечности, а не диковин.
Она похожа на поток бескрайний
Что мчит, недвижен, – зеркало того же
Эфесца ненадежного, того же
И нового, словно поток бескрайний.
Алхимик
Юнец, нечетко видимый за чадом
И мыслями и бдениями стертый,
С зарей опять пронизывает взглядом
Бессонные жаровни и реторты.
Он знает втайне: золото живое,
Скользя Протеем, ждет его в итоге,
Нежданное, во прахе на дороге,
В стреле и луке с гулкой тетивою.
В уме, не постигающем секрета,
Что прячется за топью и звездою,
Он видит сон, где предстает водою
Все, как учил нас Фалес из Милета,
И сон, где неизменный и безмерный
Бог скрыт повсюду, как латинской прозой
Геометрично изъяснил Спиноза
В той книге недоступнее Аверна…
Уже зарею небо просквозило,
И тают звезды на восточном склоне;
Алхимик размышляет о законе,
Связующем металлы и светила.
Но прежде чем заветное мгновенье
Придет, триумф над смертью знаменуя,
Алхимик-Бог вернет его земную
Персть в прах и тлен, в небытие, в забвенье.
Элегия
Быть Борхесом – странная участь:
плавать по стольким разным морям планеты
или по одному, но под разными именами,
быть в Цюрихе, в Эдинбурге, в обоих Кордовах разом –
Техасской и Колумбийской,
после многих поколений вернуться
в свои родовые земли –
Португалию, Андалусию и два-три графства,
где когда-то сошлись и смешали кровь датчане и саксы,
заплутаться в красном и мирном лондонском лабиринте,
стареть в бесчисленных отраженьях,
безуспешно ловить взгляды мраморных статуй,
изучать литографии, энциклопедии, карты,
видеть все, что отпущено людям, –
смерть, непосильное утро,
равнину и робкие звезды,
а на самом деле не видеть из них ничего,
кроме лица той девушки из столицы,
лица, которое хочешь забыть навеки.
Быть Борхесом – странная участь,
впрочем, такая же, как любая другая.
(Переводы с испанского Бориса Дубина)
