Этим летом литературовед-японист, критик, прозаик, эссеист-культуролог Александр Чанцев издал очередной сборник своих текстов о литературе, написанных (отчасти и наговорённых, потому что некоторые из них – интервью) за последние пять лет с таинственным названием «Ижицы на сюртуке из снов» (СПб.: Алетейя). Сам объём этого сборника – семьсот страниц, не говоря уже об интенсивности вмещённого в него читательского и мыслительного опыта, – располагает не только к медленному чтению, но и к неспешному, основательному разговору о корнях и основаниях написанного, о его внешних и внутренних контекстах. О переменах в авторе и мире вокруг него от сборника к сборнику, о смыслах писания о книгах и о направляющих этот процесс ориентирах, о текстообразующих и книгособирающих принципах, о наиболее волнующих автора персонах, явлениях и тенденциях, о влиянии новейшей пандемии на чувство жизни и на её понимание и о многом другом с автором говорит Ольга Балла-Гертман.
Ольга Балла-Гертман: По моим давним читательским наблюдениям, вы собираете свои тексты о литературе и прилегающих к ней культурных областях в очередную Большую Книгу (и каждая последующая всё больше и больше) с интервалом примерно лет в пять, новейшая – уже третья. По вашему собственному чувству, что меняется от книги к книге – кроме нарастания их объема? (Угол зрения? Главные предметы внимания? Характер постановки проблем? Отношение автора к жизни и мысли?)
Александр Чанцев: Не хотел «поднимать» из архивов памяти хронологию текстов для предыдущих книг, пусть покоятся или живут в своей истории, но посмотрел на даты – и правда ваша. Где-то раз в четыре года, по объёму больше (хотя и стал писать меньше).
Концептуальные «принципы сборки» различаются у всех сборников, конечно. В «Литературе 2.0» (2011) превалировали тексты большие, академические, из толстых журналов, а среди них – из «НЛО». В «Когда рыбы встречают птиц: люди, книги, кино» (2015) тексты о книгах сместились в сторону большей эссеистичности, меньшего объёма, самим же общим знаменателем стала мультимедийность – там были (и есть) тексты не только о литературе, но и о кино, музыке и беседы с разными интересными мне людьми. И вот кино меня с тех пор покинуло. Объективные причины – после основной работы остаётся очень мало времени и сил, приходится выбирать, поэтому только литература.
Но в пределе здесь можно было бы увидеть некоторую реакцию моего ноосферного организма. Ведь нынешняя культура (коммуникация и т.д.) стала практически полностью визуальной. Видео-лекции/обзоры/рецензии, инфографика, презентации, смайлы, эмодзи и эмотиконы вместо даже sms, – визуальное вытесняет логоцентризм везде, где только можно (и нельзя). Книжный рецензент, условно говоря, может рассчитывать на тысячу просмотров (и здесь, заметьте, «визуальный» термин), видеоблогер – на несколько. Или – я человек офисный – рабочая практика: западные и наши люди на рабочем митинге проведут презентацию, и только японцы в начале встречи раздадут бумагу с текстом: и в этом логоцентризме и тактильности всё их великое отношение к традиции, бережное сохранение её. Я рискую прозвучать обскурантистом и ретроградом, но прозвучу, что уж там, семь бед – один расфренд. Слово есть Логос, Бог, нынешнее же постмодерное общество стремится избавиться сразу от двух этих феноменов. И с чем останется? Большинству будет комфортно (тоже слово новых времён, не только о новых ботинках, но и о людях, об отношениях – и это новое слово, вместо любви). Но кому-то – и одиноко.
Большой объём этой книги вызван тем банальным обстоятельством, что таких сборников не выходило пять с лишним лет, текстов действительно накопилось много. А вот психологических сил издать их было гораздо меньше. Видение раскачивающегося колосса литературы я зашифровал в названии и обложке, это даже не трибьют, а поминальная песня той роли, что литература утрачивает на наших глазах.
О.Б.-Г.: При всём своём (отчаянно-завидно) огромном объёме ваше чтение очевидным образом не бессистемно. И тут два вопроса. Во-первых, что же его направляет и организует? Каковы главные точки притяжения, типы текстов и авторов, особенно будоражащие ваше читательское и критическое воображение?
Во-вторых, вошедшее в «Ижицы…» – несомненно, лишь часть прочитанного и написанного за время, минувшее после издания предыдущей книги (ваши списки прочитанного, публикуемые в фейсбуке в конце каждого года, не перестают вызывать в тех, кто их видит, чувство нашей безнадёжной отсталости и непросвещённости). Многое ли осталось за пределами сборника? По какому принципу отбирались туда тексты?
А.Ч.: Я всё же писал рецензии далеко не на всё прочитанное. Но да, при отборе пришлось отрезать многое. (Если бы собрать мои многолетние киноколонки для «Частного корреспондента» или рубрику еженедельных культурных новостей, легко можно было бы выпустить еще пару книг.) Самоампутацию приходилось проводить из-за соображений объёма книги и – да, бывало, что сам понимал, что книге или автору был выдан аванс, но со временем или он его растранжирил, или мне это видится уже несколько иначе… Вообще же, жанр best hits – самый скучный. Если мне интересен какой-нибудь исполнитель, я никогда не возьму «лучше», ведь там как минимум нет концепции и композиции, которые есть даже не в самом интересном альбоме. Здесь же спасает, надеюсь, разнообразие книг, жанров, их стиля. Мне очень нравится – гипотетическая, возможно, – идея, что из крайнего разнообразия выступит, как берег из тумана, некоторое единство, структура, общие идеи.
Что мне интересно, вы же и замечали давно ещё в ваших прозорливейших заметках*, отметив и имплицитный метод ценностной манифестации. С тех пор, возможно, я стал резче? Но даже за эти несколько лет мир умудрился заметно испортиться… Если надо как-то перечислять, то, конечно, это стилисты и трансгрессоры (в литературе/музыке или жизни, а чаще сразу, в спектре от Арто до Моррисона), у них priority pass. Те авангардные забытые авторы, которых только издали, а если и издали, то не прочли, не отдали им должное (Павел Зальцман и Владимир Казаков). Азия и Африка (буквально сразу после выхода книги востоковедческое издательство «Гиперион» крайне порадовало авторами не только японскими, их издавали и так, но китайскими, корейскими, тайваньскими, тайскими!). Травелоги. Литература стран бывшего СССР, где всё очень витально сейчас. Крайне интересна поздне/постсоветская философия (Владимир Бибихин и Дмитрий Галковский), ищущая – пусть и путём толкования чужих текстов – новых путей говорения. То, что мне очень близко идейно – европейский традиционализм. То, что я просто люблю (и считаю важным для хоть какого-то предугадывания трендов будущего) – киберпанк. Или мои любимые авторы – те же Юнгер и Лимонов (только сегодня, посмотрев его интервью, я точно понял его величину – по очень простому критерию: мне не хватает его новых книг, как разговоров с любимым человеком.) Сливается ли это во что-то? Бог весть.
Если говорить о каком-то формальном критерии, то это всё же по большей части та литература, что где-то на обочине, а в идеальном мире должна была бы быть в центре. То есть – альтернатива, постулирование её возможности. (В 1990-е у нас, тинэйджеров, было популярно говорить, что мы слушаем альтернативу – хотя и подразумевался под этим чаще всего гранж). Просто представить, что весь современный театр развивался бы по законам даже не Кантора или Гротовского, а того же Арто. И допускательный шаг дальше, уже фантастичнее киберпанковских миров: каким был бы ниспровергатель-реформатор в таком мире?! Каким был бы театр? Это точно был бы не институциализированный протест Серебренникова.
Но это совсем нереально. В этом смысле про принцип отбора авторов для моей книги можно вспомнить из «Афоризмов житейской мудрости» Шопенгауэра – «я сделал ставку на ничто».
Это и то, что я читаю. Чтение – прежде всего свобода. Поэтому в выборе книг (такое же тяжкое занятие, как и отбор текстов для книги, ведь столько всего непрочитанного! «Хребты безумия», как вы с Лавкрафтом замечательно называете залежи непрочитанных книг, взывают!) я организую себе свободу абсолютную, практически промискуитет. Сегодня философия, завтра роман, потом политология, потом на английском, после Хайдеггера – тайский детектив. Это, скорее всего, неправильно, – выбрал бы одну тему, копал бы её, стал бы там настоящим специалистом. Но мы живем в мире бесконечной нюансировки, ризоматически расходящихся тропок: где ни копни – там свои истории, своя мини-наука. Можно читать книги по истории Интернета, можно – по истории Даркнета, можно читать (и сочинять) антропологию отдельного сайта… Это никогда не наскучит. А если наскучит, то рецензии писать точно не стоит.
О.Б.-Г.: И вот, кстати, о том, как и почему их стоит писать. Что видится вам главной задачей критической работы – не столько даже вообще (хотя почему бы и не вообще?), сколько вашей собственной? Есть ли какие-то основные вопросы, на которые вы в связи с каждым анализируемым текстом стараетесь / надеетесь себе ответить?
А.Ч.: Маленькая рецензия представляет книгу, большая аналитическая статья разбирает, как работает её механизм, но задача одна – заочно немного влюбить в книгу, заинтересовать ею, как шепнуть на ухо коллеге А, что он очень нравится С, загорятся глаза, может быть, вспыхнет маленькая влюблённость. Тебя забудут, на свадьбе заслуг не отметят, но и не нужно. Профессия критика не более публичная, чем профессия разведчика.
О.Б.-Г.: А идеал критической работы у вас есть? Тут можно ответить двояко: критики, на которых хочется ориентироваться (кстати же: на кого-нибудь вообще, в принципе, хочется ориентироваться?), и представление об идеальном критическом тексте – каким он должен быть?
А.Ч.: Среди тех, до чьего уровня мечталось бы подпрыгнуть, классических учёных-литературоведов мало (самоучки и хороши тем, что становятся лучше профессионалов). Набоков – помню, как читал его лекции в магистратуре, сейчас перечитал через двадцать лет, ничего не изменилось, запах настоящих духов не линяет. Его статья о Гоголе – практически идеальна. Уровень аналитического предвидения Беньямина, стиль Гольдштейна, тёмный блеск эссе Чорана, чтение Бродским Стамбула, как книги, метафоричность Бодрийяра. Вот, из филологии в философию преступный крен совершил, практически путём Ницше. Помню, как писал те же статьи для «НЛО»: пять дней в неделю у меня был офис, в субботу я брал Рансьера-Бадью-Лакана, чтобы немного восстановить мозг, в воскресенье писал.
В современной критике мне очень нравятся отдельные имена и то, что профессия всё-таки не отмирает вослед за корректорами и редакторами, – приходит очень много увлечённой молодежи, у них горят глаза, как когда-то у нас. Но есть и один большой минус – вослед за коммерциализацией литературы, общим дискурсом новостной культуры, мыслящей «событиями», «срочно в номер», «breaking news», выход очередного бестселлера отменил даже минимальную историю литературы. Пишутся рецензии на книги, которые уже выходили, то есть на переиздания. На днях два ведущих издания отрецензировали английский перевод и анонсировали выход на русском новой книги Токарчук «Веди свой плуг по костям мертвецов» – тот редкий случай, кстати, когда Нобеля дали за дело, – но помилуйте, русский перевод уже выходил одиннадцать лет назад. Или для очередного редакционного обзора критик проводит опрос в Фейсбуке у своих читателей: «А накидайте мне…». Но это, повторю, вина не чьего-то образования, а современной культуры, – главное, чтобы у тебя был последний айфон и обновленные приложения в нем, а кто изобрёл телефон, знать совсем не обязательно.
О.Б.-Г.: Так всё-таки: как должен быть организован идеальный критический текст? Исходя из сказанного, уже понятно, что ему стоило бы вписывать новейшее литературное явление (не только в большой контекст, но и) в историю литературы, видеть и понимать, с одной стороны, его укоренённость в некоторых традициях, с другой – степень его новизны и независимости, так сказать, от собственной укоренённости. Так ли? А ещё?
А.Ч.: Могу сказать per negationem, через отрицание. Текст не должен быть скучным. У него должен быть стиль – вспомним Шкловского. И вот стилем и идеями авторское там можно было бы и ограничить. Потому что у нас с Белинского-Добролюбова, с советской критики, с перестроечных баталий и до нынешних фейсбучных походов стенка на стенку укоренилось представление, что без авторской и гражданской позиции, сиречь общественно-эстетической ругани, текст состояться не может. И поэтому мы имеем лишь то, что имеем, затянувшуюся войну остроконечников с тупоконечниками, сторонников либерального верлибра или консервативного рифмованного стиха с переходом на личности. Книга должна быть талантлива, неудобна и даже опасна, разговор о ней – тянуться к её уровню. И – вполне хватит же. Впрочем, литература никому ничего не должна. Особенно когда не нужна она сама.
О.Б.-Г.: Хочется, конечно, спросить о неминуемо складывающейся в результате ваших мощных объёмов чтения общей картине происходящего сейчас в литературе (будем скромны – ограничимся той, что пишется на русском языке). Что видится вам в ней наиболее интересным / плодотворным? Какие из ныне пишущих авторов и ныне действующих практик вам особенно близки?
А.Ч.: Мне кажется, я читаю как раз больше переводной (и не очень переводной, но все равно иностранной) литературы. И, если честно, мне видится в таком подходе – «тенденция года / писатель десятилетия» – некоторый небольшой, но диктат взгляда. Я критик не штатный, поэтому могу себе позволить не следить за так называемыми премиальными списками. Ведь премии сейчас – результат не столько авторских достижений, сколько компромиссов интересов жюри и общественного мнения. Жаль, что у наших премий, как у той же Нобелевской, нет спутника в виде тотализатора – можно было бы зарабатывать, ведь очень легко просчитать победителя. Вот когда «НОС» дадут Прилепину, Патриаршую премию – Сорокину, а «Большой книгой» отметят посмертно Бакина, Кондратьева или Яркевича, тогда это будет действительно примечательной тенденцией.
Поэтому лучше не о наших тенденциях, а о наших переводчиках и издателях. Крайне интересно, что выходит много переводов – и совсем не только коммерческих авторов. Предыдущий год был продуктивен**, но и этот не отстаёт никак. По переводам Юнгера мы обогнали англоязычный мир, «Книга непокоя» Пессоа вышла в двух переводах с разницей в два года, известные и не очень стихи Целана можно прочесть в крайне разных переводах (меня, кстати, очаровали наповал переводы Николая Болдырева-Северского), «Чёрные тетради» Хайдеггера переводятся по мере их выхода на немецком, 600-страничная биография Зонтаг вышла на русском через полгода после выхода оригинала, последний Крахт – через пару месяцев после английского перевода. Потрясающие просто подвиги Татьяны Баскаковой, переводящей до сих пор не дошедшие до нас книги Дёблина, Вазеля, Бернхарда, Шмидта или Ханса Хенни Янна и Ханса Волльшлегера, этих Джойсов новых времён. А «Jaromír Hladík Press», издающее Симика и Беллмера? В тему проходящих сейчас выборов и протестов в Минске скажу, что мне показались очень симпатичными и интересными «Собаки Европы» Ольгерда Бахаревича, на тему бывших братских стран – радует публикация «Другого юга» Шамшада Абдуллаева.
И здесь, кстати, можно отметить и тенденцию – там ещё выходит живая проза, традиционная или модернистская. У нас же, вослед западному миру, самое интересное происходит в нон-фикшне, при этом проза все больше мигрирует в его сторону, романы же напоминают искусственный фикус в офисе. Стесин, Бавильский, Иличевский, Пелевин и Лимонов (Сорокин ещё сохраняет фикциональную форму, но идеологической нагрузки у него всегда было на манифест) – традиционная ли это проза? Да, Бавильский и Иличевский ещё выпускают в пандан к нон-фикшну романы, но – я лично начал читать их новинки именно с нон-фикшна. Проза слишком долго сидела в замке из слоновой кости и начала вырождаться. Сейчас она обновляет кровь за счёт мезальянса с блогами, дневниками, травелогами и эссе на актуальные темы. Её хоронили едва ли не чаще, чем автора, а в последнее время уровень смертности только вырос. Возможно, мы присутствуем при очередной смерти ради воскрешения. Но корибанты могли и разойтись, пока публика слишком долго набивала животы в буфете.
О.Б.-Г.: В какой мере совпадает и в чём различается то, что вам нравится писать и то, что вам нравится читать? В каком, так сказать, соотношении между собой состоят эти два корпуса текстов?
А.Ч.: Примерно так: три четверти я читаю «для себя», четверть – для рецензий. Можно было бы писать и о каждой книге, но зачем? – обречь себя на рабство офиса уже внутреннего? Некоторые книги не подходят для обзоров по дате публикации – а мне нравится заполнять пробелы в своём образовании. Иногда просто нет сил и времени. Некоторые книги слишком дороги и нежны, писать о них – это как ребенка тащить на биржу труда. И сейчас я особенно много перечитываю. Кто-то уже отмечал феномен летнего чтения. (У меня оно прежде всего – дачное, толстая, прабабушкина книга ещё на осенней траве, что может быть больше похожим на рай?) А сейчас его эффект усилен пандемическим вектором. И это лето, если бы не жуткая тревога за близких и даже все человечество, стало лучшим моим летом со времен детства. Когда можно не только почитать и что-то сделать, но просто остановиться и перегрузиться (воистину, «обнуление» – слово этого года).
О.Б.-Г.: К слову, что вы думаете о текущей пандемии – как о жизнеформирующем и смыслообразующем начале?
А.Ч.: Нам крайне повезло. То есть – сослагательно, могло бы. Китайцы насылали страшнейшее проклятие – не приведи Небо жить во времена перемен. Но времена перемен насколько трагичны, настолько и потенциальны. Нам дана возможность величайшего шанса – пересмотреть нынешний порядок вещей, саму эволюционную парадигму. Ведь тот «золотой миллиард», к которому мы принадлежим, давно живёт без цели – или же целеполагание искажено до предела. Цель корпорации – увеличить годовой доход, цель государства – поднять ВВП и суверенный кредитный рейтинг. И конечной цифры тут нет, то есть – нет и цели! Индивидууму государство в идеале обещает здоровую и обеспеченную старость, в достатке увеличивающийся «возраст дожития» – и если не коробит от самого термина, то стоит задуматься: дожития до чего, чем, чего ради? Но никто давно уже не задумывался, ослик бежал по кругу, вкалывая ради все более виртуальной морковки. Технический прогресс чуть более интересен, может поделиться продвинутой медициной и интересными гаджетами, но всё чаще впихивает новую модель телефона или машины, убивающих потом окружающую среду. Пандемия показала симулятативность всего modus operandi-vivendi, обнажила давно сгнившие и замененные на виртуальные основы общества. Зачем работнику нужно тратить время и нервы на дорогу до офиса, а работодателю – средства на его аренду, если ту же работу можно сделать даже эффективнее в покое и режиме собственного дома? Зачем нужны десятки новомодных специальностей вроде менеджеров по продвижению бренда в соцсетях (SMM), если одна китайская летучая мышка сделала их ненужными и нуждающимися? И, в конце концов, не пришло ли время государству поделиться теми сверхдоходами от природных ископаемых и труда обычных людей, которые оно почему-то присвоило на абсолютно архаичных правах князька этой территории? Не люди существуют ради государства, а государство ради людей, но об этом дружно забыли в большинстве стран. Да, предполагается, что граждане от гудка до гудка работают на любимой работе, предполагающей «карьерный рост и личное развитие», но много ли вы знаете таких счастливых браков? О БОД (почти Бог-God, заметьте), безусловном основном доходе, возвращаясь к литературе, говорили и говорят, кстати, такие диаметрально противоположные в идеологическом отношении писатели, как Лимонов и Витухновская. Я же говорю о том, что в наше пандемическое время, когда вопросов на порядок больше, чем ответов, нужно вопросительно отнестись к самым фундаментальным основам и целям нашего общества*** – и пересмотреть их, пока не стало совсем поздно. Ради простого честного труда (в пандемию были нужны врачи, курьеры, добровольцы, а не директоры по маркетингу) и гуманитарных оснований (в самые тяжкие недели самоизоляции люди спасались старыми фильмами и книгами, вечной музыкой). Никто не знает, сколько простоит западная цивилизация, но китайское и индийское общество, функционирующее по принципиально другим моделям, существуют тысячелетия, отвечают за добрую половину имеющейся у нас мудрости и крайне успешны в XXI веке. Лишь два примера. В том же Китае с первых веков конфуцианства хорошо учившийся подросток из любых низов мог за счет успешной сдачи централизованных экзаменов достичь карьерных – и духовных – высот «благородного мужа». У нас до ЕГЭ додумались только несколько лет назад, на Западе – несколько десятилетий назад. Все говорят о профессиональной армии – но кшатрии/сикхи в Индии были всегда. Тем не менее, кажется, о цивилизационном raison d’etre никто серьезно не задумался, все спешат вернуться туда, где «всё как было». Однако нельзя после эпидемии холеры жить в такой же антисанитарии, как и раньше, это лишь значит, что следующая чума возьмет мзду выше.
О.Б.-Г.: А как это работает, если работает, на практике?
А.Ч.: Никак. К величайшему сожалению, оказалось, что половина наших сограждан и не только – опасные умалишённые. Кто-то жил от зарплаты до зарплаты (а как это можно в наш век опасных и дорогостоящих кризисов, болезней, даже похорон?) – и рвался из изоляции, думая только о себе. Кому-то просто хотелось гулять – и опять же и мысли не возникало, что это буквальным образом сеяло смерть другим. Уж не говорю о ковид-диссидентах. После всего этого действительно страшно теперь выходить «в люди»… И о какой метанойе, «перемене ума» тут можно мечтать? Люди, как и общество, не хотят выглядывать из своих улиточных домиков, не понимая, что они давно выползли на скоростную трассу, где мчатся грузовики и маршируют солдаты Апокалипсиса. Сейчас Апокалипсис показал свое лицо – но люди предпочли отвернуться.
О.Б.-Г.: Вернёмся всё-таки к вам как к смыслообразующему и смыслособирающему субъекту. На каких языках, кроме русского, вы читаете? Английский и японский – конечно, а другие знаете? В какой мере вы следите за происходящим в литературах на этих языках? Что там самое интересное?
А.Ч.: Только эти два языка. Страшно жалею, что бросил в гимназии факультатив французского. Очень не хватает немецкого. В Японии как раз стараюсь отслеживать победителей премии Акутагавы, самой престижной для дебютантов. Правда, чаще всего это подтверждает мой выбор послевоенной японской литературы как предмета университетской специализации, настолько там все постмодерно и анемично, скажем так, или же, наоборот, патриархально, реалистично, провинциально (например, Масацуга Оно). Это уже – тенденция, схожая с нашим новым реализмом и охранительной литературой последних лет. И не свойство ли это всех бывших империй – искать новые основания либо в глубокой славной старине, либо в крайне инновационном будущем? -которое оставляет читателя, как и идеологическая ситуация у нас, с острым желанием новой третьей силы: и условные либералы, и не менее условные охранители тягостно утомили, с ними просто аллергически не хочется солидаризироваться.
Лондонские же книжные – совершенно точно лучшие в мире, ведь то, что переводят – или так и не переводят – у нас, изначально выходит там.
О.Б.-Г.: Мне очень запомнилась одна фраза из «Ножа, прозрачных стен», в которой вы удивляетесь тому, что, будучи японистом по образованию, осознаёте себя тем не менее как англомана. Это, конечно, уже не впрямую связано со сборником критики, зато помогает понять его автора: чем располагает вас к себе английская культура? А не усматриваете ли вы у неё (ну вдруг!) каких-то общих черт с японской, которую избрали своей основной специальностью?
А.Ч.: Я недавно подумал, что это если не те страны (в Японии всё же и слишком легко, до полного расслабления мозга и отключения инстинкта самосохранения, в бытовом плане, и слишком тяжело в социальном), где мне легче всего, то – те люди. Англичане скрашивают жизнь своей иронией, японцы – вежливостью, и это – та подушка безопасности, которая в наш век агрессивного Другого и подавляющей Системы сильно облегчает жизнь.
Возможно, мне так симпатичны именно эти страны, потому что это монархии? Но это не полностью шутка. Ведь и сменяемость власти – не самая лучшая идея новых времён: огромные страны и весь остальной мир не знает, чего им ждать, когда на следующие четыре года выберут того, кого они вроде бы и не хотели. Из кухарок или актёров делали правителей одних стран – а в других, как бонсай или английский газон, веками пестовали род тех, кто – хорошо, не фактически правит страной, но – представляет её и внутренне мобилизует как пример, хотя бы как точка стабильности в столь «изменчивом мире» (перевод слова «укиё»). Главное же в Японии и Англии – та любовь к традиции и своему прошлому, без которой не построить будущего. Наша страна весь прошлый век занималась тем, что с незавидной регулярностью всё разрушала «до оснований и затем». И что из этого вышло? А там люди из поколения в поколения ходили в один и тот же паб или храм, и это оказалось живительнее. Правда, Англия тоже поддалась новомодным поветриям типа свержения памятников, но, думаю, устоит. Тем более, что процессы идут диаметрально противоположные – Брексит как отказ от надстрановой унификации и прочей глобализации. В Японии, к вашему сравнению, сейчас тоже весьма большой поддержкой пользуется консервативная повестка – да и всегда пользовалась. Кстати, те же Китай и Индия, под знаками которых мы будем жить совсем скоро, отдав кровавую дань резким переменам курса, в последнее время избегают рывков в мало исследованные направления.
О.Б.-Г.: И наконец, неминуемый вопрос: как возможно успевать справляться с такими громадными объёмами сложной осмысленной литературной работы и культурной рефлексии, не имея притом литературы своим основным родом занятий (то есть – оставляя на неё вечер и ночь)? Не поделитесь ли лайфхаками?
А.Ч.: Мне-то кажется, что объёмы малы, как и осмысленность. У Быкова**** выходит несколько книг в год, у Пелевина стабильно по роману в сентябре – вот этому можно завидовать. Как и количеству ваших публикаций и книг (три в этом году). Я же просто «в любой непонятной ситуации» читаю – в метро на работу, в обед на бизнес-ланче (официантки в прирабочем кафе знают уже, что люблю дальний зал потише), вечером, вместо части сна. В выходные пишу. Но в целом это лишь вопрос мотивации.
О.Б.-Г.: Ну уж Быкову-то с Пелевиным я бы точно не завидовала: такая гомерическая многопись ведёт уже, кажется мне, к вырождению, к наработке инерций. Мне (старому многописцу), напротив того, всё больше кажется, что писать надо бы как раз мало, чтобы зато каждый текст был концентрированным, вбирая в себя энергии всех ненаписанных, чтобы между текстом и текстом пролегали большие паузы, позволяющие в них дышать, насыщаться молчанием. Слово таким образом – становясь скорее исключением, чем правилом – приобретает повышенную весомость. (На самом деле, нам ли, многописцам, этого не знать: для того, чтобы понять и прочувствовать тщету какого бы то ни было занятия, его уязвимые стороны, нет ничего лучше, чем оказаться в самой его сердцевине, так что сужу изнутри.) Именно этим мила мне микроэссеистика как жанр – в частности-особенности, в вашем исполнении.
А.Ч.: Быкову, если честно, я ни в чём бы не завидовал, кроме энергии и пресловутой мультизадачности, ведь даже в выдающейся «О-трилогии» что-то очень достойное и о достойных людях (о Данииле Андрееве) у него неминуемо снижается очень неприятными акцентиками, будто торт по фирменной его рецептуре нужно украсить розочкой из навоза. А вот на Пелевине этот обет выпускать каждый год по роману сказался очень положительно. Он выработал почти собственный жанр – такого годового отчета в (полу)художественной форме. Недавно мне попался список его сбывшихся пророчеств, – хотя и без него было понятно, что ПВО очень хорошо обнаруживает цели и понимает некоторые механизмы нашего общества постправды и постпостмодерна. В остальном полностью соглашусь. Жанр микроэссеистики, как интересно вы его назвали, меня очаровывал очень давно. С ним всё интересно. Например, что, кажется, все практикующие авторы пришли к нему самостоятельно. Кто-то ушёл – Иличевский склоняется в последней книге к традиционной или, скажем, medium-sized эссеистике, Бавильский больше не публикует в Фейсбуке своих афоризмов. А вот Михаил Бараш выпустил целую книгу (правда, назвав этот жанр поэзией), продолжает писать и Алексей Чипига. Все книги Бибихина отличались пусть и не микро-, но свободной эссеистичностью и афористичностью. Продолжает, начав едва ли не раньше всех («Пунктиры»), писать в этом жанре Борис Останин – в его случае он особо и не скрывает продолжение дела Розанова и Юнгера. И, с некоторым торможением, возвращаюсь к разговору о писателе года – как раз Останин пока лидирует для меня в этом гамбургском матче, выпустив очередные свои «Дребезги» и «Тридцать семь» (в 2019 году), редактируя переводы Бруно Шульца, издавая Б. Констриктора и – подготовив книгу толкований одного из романов Саши Соколова.
* http://literratura.org/criticism/1156-olga-balla-gertman-byt-chancevym.html
** http://textura.club/literaturnye-itogi-2019-goda-chast-i/
*** http://seredina-mira.narod.ru/alexchantsevesse.html
**** Дмитрий Быков признан Минюстом РФ физическим лицом, выполняющим функции иностранного агента
