Выбор темы, объединяющей все стихи данной подборки, для меня совершенно не случаен. Имя Осипа Мандельштама, знаковое для современного литературного процесса, ассоциируется и с классической традицией, сосредоточенной в акмеизме, и с теми почти модернистскими инновациями, которые наблюдаются в образном, метафорическом языке поэта.
Его поэтическая речь, невероятно пластичная, наполненная звуками, смыслами, неожиданными ассоциациями, универсальна и абсолютно современна. Поэтому можно говорить о том, что влияние Мандельштама весьма ощутимо присутствует в творчестве представителей самых разных школ и направлений.
Определяясь с авторами данной рубрики, я исходила из двух критериев. Во-первых, был интересен процесс «включённости» каждого в стилистику собственно адресата. Естественно, что, когда поэт пишет о другом великом поэте, он невольно, на подсознательном уровне, копирует его манеру и особую интонацию, что нередко приводит к довольно интересному эффекту абсолютного (или частичного) погружения в иную языковую среду. Но при этом важно сохранять ту дистанцию, которая позволяет не терять черты своего идиостиля. Если подобная контаминация возможна – стих можно считать состоявшимся.
Второй момент связан с анализом различных способов репрезентации мандельштамовской темы в художественном тексте. Для кого-то это размышление-повествование о жизни и творчестве поэта, кому-то важнее отразить ключевые образы-мотивы его лирики, кто-то использует интертекстуальные вкрапления, опираясь на конкретную строку и оригинально развивая идею. Интересны также авторы, стремящиеся приблизиться к стилистике и поэтике Мандельштама.
В этом смысле подборка совершенно неоднородна, но тем она и ценнее. Гораздо интереснее понаблюдать за тем, как одна и та же тема воплощается в творчестве поэтов самых разных жанров и стилей, чем отдавать предпочтение чему-то одному. Думаю, читая эти стихи, каждый найдет здесь для себя что-то близкое, родственное и на свой вкус.
Елена Севрюгина
Вооружённый зреньем узких ос // Стихи
Катя Капович
Чердынская ода
В городе заборов и штрафных берёз
жил поэт отважный, рыцарь папирос,
из столицы-курвы на огромный срок
сосланный тираном за один стишок.
В том стишке коротком, страшном, лобовом
описал страну он в полный оборот.
С той поры далёкой так мы и живём:
под собой не чуем торфяных болот.
Навсегда бессмертье вечностью минут
золотому сердцу в жизни без гроша
с параноидальным бредом, что придут,
с выбросом в окно второго этажа.
Хорошо летел он над своей страной —
синего пространства вечный землемер
со своей еврейской перед всем виной,
с музыкой-голубой отдаленных сфер.
В городе Чердыни, где течёт река,
где стоят, как бруствер, насмерть берега,
где тому поэту памятника нет,
смерть уже не властна. Всё навеки — свет.
Татьяна Вольтская*
***
О бабочка, о мусульманка…
О. Мандельштам
Кто мусульманкой бабочку назвал,
Тот не жилец уже на этом свете.
С утра одета в чистое, трезва,
Его душа не думает о смерти,
И сон ее тревожен и глубок,
Погашен взгляд, распахнуты ладони,
Она отыщет тихий уголок —
И думает, что скрылась от погони,
Что нипочем ей город-великан
Одышливый — шутнице, озорнице,
Что не за ней по рыжим облакам
Бегут подслеповатые зарницы,
Что черный ворон вьется не над ней
И тормозит не у ее подъезда.
Она уже почти в краю теней,
Но мешкает у входа — как невеста.
Ее не занимает кутерьма
Допросов, протоколов, пересылок,
Она не понимает, где тюрьма
Кончается — и возникает, зыбок,
Пейзаж, где даже отнятый паек
Не важен, и какую яму рыли,
И кто упал, и горизонт поет
И дышит, будто бабочкины крылья.
*Татьяна Вольтская признана Минюстом РФ физическим лицом, выполняющим функции иностранного агента
Михаил Дынкин
***
Я был последним в списке кораблей –
смотри альтернативный (чёрный) список;
вёз на себе мешки с мукой и рисом,
ножи и пилы, лис и соболей.
Что греки мне и что мне Илион –
земля-фантом в мозгу слепого барда?
И всё-таки я плыл туда сквозь сон
на всех парах (в хвосте эскадры, правда).
Мне жуток грохот водяных столбов,
хотя, возможно, я и сам химера,
скользящая из головы Гомера
в иллюзион сознания Рембо.
Борис Кутенков
***
как прижатый вагонной дверью щегол
слышит весть о вещах незабываемых
от иосифа кобзона и оксаны фёдоровой
как цепная ласточка бьётся в чужое стекло
неизменно притянутая обратно
выучившая всё назубок
так современный тонио
принимает на веру танец инги и ганса
белокурых и голубоглазых
работая не покладая пальцев
не сходя с дороги
… из каких ещё горних сфер
донесётся прямая весть
что не ждать коня и полцарства?..
но из браков и срывов как пунктирный штрих
рождается бог
вопросителен
неровен
одинаков
Анастасия Скорикова
***
Чёрная ночь, душный барак, жирные вши.
О. Мандельштам
За то, что сношенной реальности дерюгу,
которой всех снабдила мачеха-эпоха,
преобразовывал, глазам поверив, слуху,
в ткань поэтическую, за возможность вздоха, —
в Гнилом углу (не отыскать ещё гнилее),
где в грязном ватнике тумана панорама,
от безнадёжности, от голода зверея,
за пайку хлеба били Мандельштама.
Роман Смирнов
К пустой земле невольно припадая…
О. Мандельштам
1
Из глубины, так давящей на плечи
Невозмутимо и невыносимо,
Переболев, совсем по-человечьи,
Идёт на звук, наверх ползёт озимый.
Пока ему не мать сыра землица,
И стебелёк не должен корневищу —
Свобода там, где высоко и чище,
Где нет возврата к глубине и глине.
Растёт росток, безудержно змеится.
Когда сгниёт забытая зерница,
Ему на плечи ляжет первый иней.
2
Теперь учиться жить, держась за воздух.
Ветра умеют и ласкать, и ранить.
Внушать свободу свойственно тирану,
За жизнь и смерть — одни — вручая звёзды.
Ценна возможность в каждом индивиде,
Существовать, не думая о плате
За существо и в этом постулате
Есть часть того, что ценится в свободе.
Так почему ж не попытаться, выйдя
Из глубины, скрепить священной нитью
И чернозём, и двери небосвода.
Ольга Андреева
***
С воскресным расписаньем незнаком
и равно чужд забот о человеке,
назойливый рассвет ползёт под веки
разбавленным пролитым молоком.
Я — здесь. Ты — где?
Двухполюсный мирок —
Как свет в окошке. Выхожу наружу.
Запрыгивают солнечные лужи
весёлыми щенками на порог.
Сверяя с картой линии руки —
вдоль позвонков просёлочной дороги.
И выведут, как рельсы, две строки,
две параллели, струны-недотроги.
А дальше — просто, как слова легли —
от глупых окон боли не скрывая,
следить, как просыпается вдали
насмешливая мордочка трамвая.
Всё хорошо — рассудку вопреки.
И выглядят ответом на вопросы
бессонница, Гомер, и жизнь, и слёзы,
чай, костромского сыра лепестки…
Ростислав Ярцев
***
о синдбаде мариенбаде
о фрегате палладе где
в разливанном солёном аде
по волнующейся воде
свою песенку о сезаме
о сим-симе окстить меня
обливающийся слезами
запоёт на исходе дня
злое море упрётся в берег
моряки не уснут в гробах
и Господь им себя поверит
как органу поверил Бах
стариковское своё тело
артиллерии полых труб
чтобы падало и летело
до неведомых длинных губ
до почти что замкнувших уши
перепончатых звёзд-сирен
возвращайся-ка дескать лучше
восвояси убог смирен
воспевай и поныне воздух
не предавший стократ водой
если сможешь заслужишь отдых
а не то обернись бедой
пролети перекатным эхом
по голодной пустыне дня
да звериным душистым мехом
оболги и убей меня
Аман Рахметов
***
Зое Колесниковой
Домами лестницей наружу,
Заросший липой и каштаном
Воронеж тихо обнаружил
Во мне бесшумность Мандельштама…
Хромыми тучами и воском,
Колоколами в полупарках,
Воронеж ребрами из сосен
Знакомил звуки Пастернака
С моим безвучием и речью
сухой, как степи Казахстана,
Воронеж, я — противоречье
И ты единственный наставник
Григорий Медведев
***
Я смотрю из окошка трамвая,
как вторая идет моровая,
и моя поднимается шерсть.
Братец жизнь меня учит и братец смерть.
Я котенок с улицы Мандельштама.
Отвези меня, мама,
в Ванинский порт, брось во терновый куст,
будто чучелко смоляное.
Только б не слышать косточек гиблый хруст
и всё остальное
Татьяна Шеина
Тридцатые
Над входом гордо реет алый флаг.
Часы на башне снова чей-то час пробили.
Лубянка — мостик для идущих в небо — или
Транзитный зал для едущих в ГУЛАГ.
Здесь шьют дела – из шёлка слов кроят –
Портные партии в ежовых рукавицах.
Завидуй вовремя успевшим удавиться,
Отправить пулю в череп, выпить яд!
Страна ведёт кровавый честный бой,
Излишне вольных показательно бичуя,
Чтоб тот наглец, что под собой её не чуял,
Дамоклов меч почуял над собой.
Система — люди: сила против слов.
Душа привыкла к боли – жаль, что плоть отвыкла.
Топя других, возможно, кто-то сможет выплыть
(Когда Харон подаст во тьме весло).
Неважно, кто таков и что несёт:
Не подстрекатель, не шпион, не враг народа —
Но, чтобы выдать пропуск в райские ворота,
Опустят «не». Бумага стерпит всё.
*
Эпоха шла — с винтовкой на плече,
Столь вожделенную свободу всё же дав им:
Они, растерзанные веком-волкодавом,
Воскреснут – после смерти палачей,
Когда над миром грянет новый ритм
И новый строй откроет дверь в архив, с размаха,
И в пыльных папках терпеливая бумага —
Спустя десятки лет — заговорит.
Эдуард Учаров
О. М.
Если тёмный огонь отразится в ступенях воды
и как медленный конь истоптавший воронеж до дыр
захрапит на сарай перекинувшись к крышам домов
значит грешник за рай навсегда умирать не готов
значит крестик сдавил изнурённую впалую грудь
значит в отклике вил не мятеж а призывы на труд
и горит огонёк у Матрён и задумчивых Кать
что взбирались на трон дабы семя мужское схаркать
значит встанет герой королевич степей и мотыг
за крестьянство горой продлевая столыпинский стык
на фонарных столбах на голгофах на детских плечах
кому в лоб кому в пах раздавая земную печать
потечёт от лампад долгожданный невольничий свет
от злодеев и падл заискрится знакомый завет
и пройдётся шатун по сибирским когтям-городам
разменявший версту на слова что я вам передам
ибо это во лжи искривляет огонь времена
потому что ожив наша память к бесчинствам смирна
и с обугленных уст у продлённого в вечность одра
алчный Молоха хруст омывает прямая вода
Вадим Гройсман
***
Стало можно писать о пирожных,
Вспоминать воробьиный язык, —
Всё равно у людей осторожных
Наши звуки не выжмут слезы.
Стало можно теперь наконец-то
Без утайки, слышней и слышней
Всю пытливую музыку детства
Доставать из-под серых корней.
Нет, не ждал он подарка такого
От дознания в мутных веках,
От осмысленной, от бестолковой
Жизни-жажды в сухих берегах.
И от звёздной запретной науки,
От крутой нелюбви и любви
Принял он только крестные муки
За бессмертные руки свои.
Пахнет сорными травами в небе
И стучит барабан лотерей.
Божий дар на воде и на хлебе,
Да на горьком настое морей,
Да ещё на любимом, на диком,
На шершавом трамвайном звонке
Вперемешку с шестёрочным криком
На газетном срамном языке.
Щёлкай щёчками, слово-кузнечик,
Добивайся счастливых известий.
Бог подаст, отплатить тебе нечем,
Кроме лагерной пыли созвездий.
