Есть такое понятие — “проза поэта”: несколько герметично, ассоциативно, метафора аллюзией погоняет. А вот рассказы Арины Обух — это проза художника в высшем смысле. То акварельно и туманно, то мастихинно и сочно. Персонажи выпуклы и портретны, легкое дыхание встречается с композиционной выверенностью. Это как прийти на выставку пуантилистов ― из живописных точек повествования вырастает судьба и характер. “Серебро ― это лучшее состояние души рыбака”.
Евгения Джен Баранова
Арина Обух родилась в 1995 году в Санкт-Петербурге. Выпускница Художественно-промышленной академии им. А.Л. Штиглица. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза художников России. Лауреат Молодёжной Премии Правительства Санкт-Петербурга в области художественного творчества, Премии журнала «Знамя», Международного конкурса «Волошинский сентябрь» и др. Публикуется в журналах «Звезда», «Дружба народов», «Знамя», «Юность». Автор книг: «Выгуливание молодого вина», «Муха имени Штиглица».
Арина Обух // Рыбалка и цветоведение
I
Рыбалка и цветоведение
Мой крестный ― рыбак. Но от него мне ни рыбы, ни чешуи.
В том смысле, что мы очень редко видимся. Гораздо чаще я встречаю его картины на выставках. Моя любимая картина называется «Серебро».
Серебро ― это лучшее состояние души рыбака. Оно бывает только у воды.
…Миряне спят, а рыбак покой наяву видит и в глаза ему глядит.
Осторожно опускает весла в серебро… и раз, и два, и раз…
Под брюхом лодки проплыл старый дремучий сом. Смерть ищет. А смерть про него забыла, и рыбаки им тоже не интересуются ― столетний сом для ухи кислый.
Наловит рыбы мой крёстный, разрежет, засолит, в фольгу завернёт и в землю закопает. Получится малосоленая рыба. Скоро можно будет есть.
Есть, конечно, будет не один, а с товарищами. Товарищи народ разносольный: все рыбаки, но не все художники. Однако серебряная водка всех объединяет. Рыба выйдет из земли, поплывёт по небу.
Мужчины едят рыбу, чтобы набраться сил и наловить завтра ещё больше. Цель у всех благородная: накормить свои семьи. Но на самом деле это не цель, это прикрытие, чешуя.
Вот они рыбу ловят, пьют серебряную ― и нет у них никакой семьи. Есть только рыба и чувства к этой рыбе: страсть, ревность, жадность, азарт, гнев, уныние… И все это не по порядку, а одновременно.
После такой рыбалки только на исповедь.
А рыба требует смирения. Понимания, что ты просто человек в лодке. Ты зажат между землёй и небом. И тревога твоя, как дырявая сеть ― никого не накормит.
А мой крёстный ― это сплошной непокой. Он много говорит и по нескольку раз рассказывает одну и ту же историю, нет, не по кругу, а как сказать… Ну как будто у него вместо слов рыба, которая вырывается, и вот он её никак поймать не может, она всё время выскальзывает, падает на землю и дрыгается. Поэтому слушать его надо внимательно. А лучше ― помогать ловить.
Крёстный преподает на кафедре живописи в академии Штиглица. Я эту академию уже закончила, поэтому там мы тоже уже не видимся. Но однажды раздался телефонный звонок:
― Привет! Слушай, тебя Мосевич хвалил! Ну ты же знаешь, Мосевич редко кого хвалит, а тут!.. Давай я тебе рыбы привезу! Ты же моя крестница всё-таки.
Ага, вспомнил. Расчувствовался. Спасибо Мосевичу. Я ликую. А вообще-то я рыбу не ем, но очень люблю рыбацкие разговоры.
― Я когда последний раз-то рыбу тебе привозил? Давно! Я плохой крёстный. О! Забыл! Кроме Мосевича тебе ещё Ирэна Адамовна привет передавала. Ты помнишь Ирэну Адамовну?.. Да, цветоведение у вас вела. А ты видела туфли Ирэны Адамовны?! Это же песня!..
Это и правда песня. Туфли похожи на сказочные башмачки. Я уже и не помню точно, как они выглядят, но помню, что они волшебные.
Потому что Ирэна Адамовна ― это волшебство. Цвет и свет.
Она может всю пару рассказывать о сложных отношениях красного и зелёного. Цвет и фактура, цвет и форма, цвет и жизнь, цвет и смерть. Есть только цвет, а всё остальное лишь приложение к цвету.
А Мосевич ― это мастер по живописи. Станислав Петрович. Он называет своих студентов «чертями».
Черти его обожают.
У студентов есть слабость: все норовят в живописи перейти сразу к частному, например, сразу нарисовать лицо. Не фигуру, не тело, не фон, а именно что посадить глаз на место и губы накрасить.
― Что ж вы это делаете, черти полосатые! ― Станислав Петрович подходит к мольберту, окунает указательный палец в фиолетовую краску и проводит по нарисованному лицу. ― Вот! Проще! Проще! ― Дальше достает из кармана пиджака чёрный уголь, делает один росчерк ― и на лице появляются и нос, и глаз, и губы.
Правда в простоте. Всё остальное ― от лукавого.
Всего у нашего курса было три мастера по живописи: Мосевич, Гущин-старший и Гущин-младший.
Гущин-старший и Гущин-младший всегда хвалили нас за свободу. Одобряли, когда краска текла, растекалась, когда бесился мастихин. Они относились к картине как к дыханию. Вдох, выдох. Чистое чувство. Краска растеклась и замирала там, где ей угодно, не надо больше вмешиваться.
Нет, конечно, нас никто не хвалил за каляки-маляки. Законы и правила живописи ― это было святое. Знать, как Отче Наш.
А свобода разворачивалась уже внутри этих правил и законов.
Любимым натюрмортом была рыба в объятиях красной тряпки.
― В рыбе что главное? Цвет! Вот и берите его! А не чешуйки пересчитывайте. И смотрите внимательно: какой рефлекс на рыбе от красной драпировки ― чудо! Ты что, не видишь? На золотом брюхе красный закат! А на хвост солнце упало! Пишите скорее! Завтра такого состояния не будет. Солнце в Питере появляется так же часто, как вы на парах.
Живопись почему-то всегда стояла у нас первой парой. Черти всегда опаздывали, мастера приходили вовремя.
Но однажды Гущин-старший не пришёл на пару. И на следующую не пришёл. И никогда не пришёл.
Цвет и смерть. Кирилл Александрович ушёл в октябре.
По вечернему небу шли разводы: охра светлая, умбра жжёная, голубая ФЦ, изумрудка, кадмий красный тёмный…
То есть Гущин-старший взял с собой краски.
Над нашим питерским небом работает много мастеров.
Вернее, Там они теперь все подмастерья.
― Алё! Алё!? Ты куда улетела, крестница?! Я тебя спрашиваю: ты Ирэну Адамовну с Мосевичем помнишь?! Привет тебе! Чуть не забыл передать. Ну, я на рыбалку еду. Не знаю, может на месяц, может на два. Не от меня зависит, как рыба хвостом поведёт. Всё! Приеду ― рыбы привезу тебе. Договорились? Ну всё! Звони! Пока-пока! Созвонимся! Так держать! Пока!
Судя по количеству прощаний, он собирается уехать на год.
Но это неважно.
Я ведь не люблю есть рыбу.
Я люблю рыбацкие рассказы.
…А рыбу от крёстного, кстати, я опять увижу лишь на картинах из цикла «Серебро».
Может, на самом деле он за этим и ездит на рыбалку?
За цветоведением?
II
Рыбаки всех времен
Они стоят на набережной, словно ждут, когда по Неве проплывут трупы их врагов.
Камуфляж, сто карманов, банка с червями, чемоданчик с насадками, ведерко для большой рыбы, ведерко для маленькой, сеть рыбацкая через плечо и, конечно, удочка. И не одна ― шесть. Рыбак их все закинул и в ряд поставил, ждет, когда хоть одна клюнет.
Самую дорогую удочку он держит в руках.
И тут самое главное ― это лицо: счастливое лицо. Счастливое лицо сосредоточенного мужчины. В этом счастье нет сиюминутности. Оно долгое. Оно серьезное. Напряжённое.
И завтра он тоже придёт. За счастьем.
И ведь знает, что ловить нечего, ничего не поймает. Ну, может, рыбёшку одну, беспутную, одинокую, мимо плывущую. Но кого этим накормишь? Разве что кота. Но и тот останется недоволен.
А еще я сразу начинаю думать про женщину. Женщину рыбака. Есть она вообще? Думаю, что есть. Рада, наверное, что он из дома ушел. Просторно в квартире без рыбака. А потом придёт. Рыбой провоняет. Рыбы нет, а он провоняет.
И женщина ему с порога свой взгляд бросает: «Опять ничего?»
И ловит в ответ это детское в глазах: «Эх, ну что ты понимаешь вообще!..».
― А есть что будем? ― спрашивает она.
Холодильник полон снеди, но женщины всех времён должны смирять рыбаков всех времён. Должны унижать их, докапываться, искать правду.
Женщины ищут женскую правду и находят её: она лежит в пустых ведрах для маленьких и больших рыб. Рыб нет. А вёдра есть.
И завтра он снова отправится на рыбалку. И ее глаза снова спросят: «Где рыба?»
А рыба ― она в душе. Ту рыбу не зажаришь, не съешь. Она внутри рыбака плещется. Он и рад ей. И этого достаточно.
Достаточно, что его понимает одна рыба и терпит одна женщина.
III
Рыба
― А ты знаешь, что у них, оказывается, удочки тыщу долларов стоят! Представляешь?! Сколько рыбы можно было бы просто купить и не заморачиваться!
― «Купить»! Но ведь кто-то же должен её сначала поймать. А что там за история, кстати, была у Грини с рыбаком?
― О, это дивная история. Ну ты же знаешь, что Гриня всегда рыбачит в самых диких местах, причём ловит не какую-нибудь там рыбу, а благородную, сёмгу! А она, знаешь, какая бывает ― до двух метров! И вот сидит он, значит, на берегу и вдруг слышит крики отчаянные. Поднимает голову и видит такую картину: огромная рыба, гигантская! ― тащит за собой рыбака! Тот орё-ёт! А удочку отпустить не может ― тыща долларов! Кто ж отпустит?! Бог с ней, с рыбой ― удочку отдай! И я спрашиваю Гриню: а дальше что? А он говорит, мол, не знаю, ну протащила мимо нас рыбака, чем дело кончилось неизвестно. То есть они, рыбаки, сидят и тоже удочки отпустить не могут ― тыща долларов! Не знаю, вот я до сих про того рыбака думаю. Просто вижу эту картину (хотя никто не просит меня ее видеть): сидят рыбаки, а мимо них несётся чудо-рыба, рыба поймала рыбака. Тащит его по реке. Рыбак орёт смертным криком!.. А остальные рыбаки сочувствуют, но не могут бросить свою «тыщу долларов»!..
Я смотрю на тебя и тоже вижу эту картину в духе Брейгеля: огромадная рыба уносит рыбака, а все смотрят. Никто не спасает. А потом они ещё рассказывают об этом и все смеются.
И только одна ты спрашиваешь: а что с рыбаком?
И портишь своим вопросом их весёлую историю.
«Рыба» ― удивительное слово.
Например, так ты называешь свой незаконченный сценарий.
Ещё «рыба» почему-то возникает в домино.
И проплывает в мифах.
Её ловят апостолы.
И на древнегреческом это слово содержит в себе имя Христа.
«…Мы рождаемся в воде и можем спастись не иначе, как пребывая в воде».
― Так, может, рыба унесла мужика по делу?
