15 ноября «Полёт разборов» впервые состоялся в Zoom-формате. О стихах Елены Жамбаловой, Стефании Даниловой и Александра Хана говорили Ольга Аникина, Елизавета Трофимова, Людмила Казарян, Николай Васильев и другие. Мероприятие вели Борис Кутенков и Людмила Вязмитинова. Представляем стихи Елены Жамбаловой и рецензии Ольги Аникиной, Елизаветы Трофимовой, Марка Перельмана и Людмилы Казарян о её стихах.
Рецензия 1: Ольга Аникина о подборке Елены Жамбаловой
Агуканье кентаврёнка
Беседу о стихах Елены Жамбаловой мне хочется начать с текста «Лицом уткнуться в стопку полотенец…».
Гауптман, которого я очень люблю цитировать, писал, что именно с «пра-слова» и начинается поэзия. Первое стихотворение подборки Елены Жамбаловой, на мой взгляд, как раз и начинается с такого «пра-слова». Мы не слышим конкретно, как это слово звучит, из каких состоит фонем – но показанное нам в первом четверостишии агуканье младенца, окружённое миром ощущений, запахов (хвоя, хлор) и прикосновений (ткань к лицу) создаёт отчётливый эффект его присутствия.
Лицом уткнуться в стопку полотенец —
Мороз и хвоя, и немного хлора.
Беззубым ртом агукает младенец,
В молочной каше будущее слово.
Обонятельный мозг самый древний в филогенезе. Всё, что окружает не-сказанное «пра-слово» младенца (запах, прикосновение), отражает одновременно и древность и простоту, данную через описание грубого деревенского быта. Во втором катрене мы приходим к озвучиванию этой древности и простоты («цокать языком по-деревенски»). Из смутного первобытного запаха Жамбалова вытаскивает звуки – даже не звуки, а звуковые пятна: они «цокают», «токают», «звенькают», то ли это птицы в лесу, то ли топор колет дрова, то ли хозяйка на кухне передвигает предметы, топит печь и ворошит кочергой угли.
Зимою страшно печь закрыть с угаром,
И ждёшь, когда угли погаснут в печи.
Задремлешь. А короткий стон гитары
Окликнет вдруг совсем по-человечьи.
Слово «угли» (согласно правилам русского языка) должно звучать с ударением на первую гласную, точно так же как слово «печь» в родительном падеже должно звучать не «пЕчи», а «печИ». Но долженствование – в поэзии категория непостоянная. Язык Жамбаловой, с одной стороны, не боится внезапно выплывающих просторечий – а с другой стороны, подобные просторечия лишены нарочитой искусственности, их нельзя назвать «приёмом». Напротив, все эти якобы неправильные словечки начинают играть положенную им роль «чужого слова», запинаясь о которое, читатель с ещё большей силой втягивается в стихотворение. В других текстах представленной подборки перед читателем появится неожиданный «хаОс», проскользнёт неловкое «нету» и выплывет такое подчёркнуто сельское, незамысловатое словечко «появляюся». И ни одно из этих слов не раздражает и не кажется неуместным.
Можно было бы задержаться на сути «эффекта остранения», с которым мы имеем дело в текстах Жамбаловой, но акцент мне хочется поставить не на формальной части, а на том, насколько естественно и органично появляется в стихотворении «неправильность», вольность, выросшая из пра-слова и младенческого агуканья. Новое в этой поэтике – равняется древнему и простому, чётко стоящему на своём законном месте.
Поэт легко говорит на данном ему языке, поэт не утверждает безоговорочную правильность этого языка, он вообще ничего не утверждает. Он в одиночку, словно бы только для себя одного, подходит к огромной гудящей немоте быта и оттуда медленно вытягивает чудо-чудное, диво-дивное. Он складывает звуки так, как сложил бы их ребёнок, который не задумывается о том, правильно ли он говорит, – но сам для себя этот ребёнок абсолютно уверен, что избранный им язык – единственно верный. А потому, ни автору, ни тем более читателю, нет резона рационализировать такой язык и объяснять, «из какого сора» вырос в нём тот или иной оборот. Здесь не нужны скрытые цитаты и отсылки: появись они, и целостность разрушится. Единственное, что говорит по этому поводу (и не только по этому поводу) автор:
Всё, чему меня учили раньше,
Этот опыт мне не пригодился.
Ребёнок (или «кентаврёнок») в этих стихах появляется как метафизическое обоснование авторского пространственно-временного континуума: в этом явлении присутствуют элементы мистики, объясняющей суть и причину авторского письма, но не дающей кода к объяснению того, как оно устроено (напомню, язык этот отрицает сам факт того, что автор пользуется каким-либо «приёмом»). Автор словно бы изначально говорит читателю: всё, что происходит перед тобой, – обычная бытовая магия; вот магическое существо (кентаврёнок), вот магические места (река, Тыва), вот магическое умение автора видеть невидимое («Я вижу всё заранее. И мне / По линии, как по реке спуститься»), вот магический предмет (бубен). А посему, дорогой читатель и критик, будь добр, не лезь туда, куда тебя не просят, и не пытайся разгадывать записи, сделанные на языке, которого ты не знаешь. А не то, чего доброго, сделаешь только хуже. Так оно обычно и случается, когда незадачливый обыватель находит лягушачью шкурку и бросает её в огонь. А потом, вернув всё на круги своя, испуганно спрашивает: «где гарантии?». Где, спрашивается, гарантии того, что эта странная, неудобная в быту магия не повторится снова. А гарантии-то никакой и нет.
Я ушёл в нору на поле нашем,
И пришёл на поле гостем после.
У меня глаза другие стали, у меня и голос изменился.
Лирический герой-ребёнок может как создавать пространственно-временную картину мира, так и разрушать, схлопывать её. Я ещё раз подчеркну: это не стихи написанные от имени ребёнка, это именно суть речи того самого магического ребёнка, который готов построить игрушечный дом и тут же его с удовольствием сломать – в общем-то, вполне естественное желание, которое многие из нас испытывали в детстве. Попытка сломать – постройку, стихотворение, слово – коренится уже в самом способе подобного высказывания, и в представленной поэтике закономерно кроется понимание собственной разрушительной силы. Понимание это рефлексируется, фиксируется, но автор не делает ни малейшей попытки его объяснить, потому что при первой же подобной попытке поэтическая функция языка грозит свестись к нулю.
И хочется творить хаос,
Сжимая, разжимая горсть
На монотонные узоры.
«Какой я зверик?» спрашивает автор стихотворения; само собой, это имплицитный автор, которого считывает читатель. Читатель ощущает очень тонкий зазор между говорящим объектом, мастером, фиксирующим стихотворение – как энтомолог ловит бабочку – и реальным человеком, которого зовут Елена Жамбалова – матерью, женой и хозяйкой, женщиной, в сознании которой и происходит болезненный перелом при соприкосновении с законами существования, при попытке соединить быт и поэзию. Этот зазор почти прозрачный, он настолько мал, что, если мы попробуем определить авторскую интенцию – выяснить, «что хотел сказать автор» и «зачем это написано», мы можем попасть впросак. Обычно примеры ответов на такие вопросы бывают разнообразны; многие авторы пишут стихи, потому что ищут в поэзии психологического покоя, логического объяснения, эстетического удовлетворения, поэты формулируют свои посылы как социально-направленные реплики, как жалобы, используют весь как способ обличения социальных язв… Можно продолжать до бесконечности.
В данном случае мы не имеем дела ни с одной подобной интенцией. Это не искусство ради искусства, это не эстетизация пространства, это не попытка уйти от так называемой «бытовухи». В стихах Елены Жамбаловой мы в той или иной степени отыщем все шесть якобсоновских языковых функций – и лишь одна функция – поэтическая, которая обнаруживается обычно путём исключения, не поддастся нашему анализу. Она и не должна поддаваться, потому что именно эта функция определяется путём исключения из текста всех рациональных объяснений. Именно благодаря этой функции работают стихи Елены Жамбаловой, именно поэтому у её «кентаврёнка» такой отчётливый и узнаваемый голос.
Рецензия 2. Елизавета Трофимова о подборке Елены Жамбаловой
О тоске неправильности и о правильной тоске
Искусство писать стихи заключается не только в том, чтобы создать отдельную достойную вещь (хотя самодостаточность, конечно же, должна быть присуща каждому стихотворению), но ещё и в том, чтобы уметь собрать написанное в цельную подборку, ещё интенсивнее переносящую читателя в авторскую реальность и дарующую ему шанс не только пропустить тексты через себя, но и совсем о себе позабыть. У Елены Жамбаловой это прекрасно получается, я знакомлюсь уже с третьей подборкой её стихотворений и каждый раз оказываюсь обезоружена прямотой её голоса, говорящего родные и совершенно неприкаянные вещи: «Чем непохожее на фотке / я получаюся нечаянно / тем больше я себе красоткой / кажусь, и это есть печально…». Та языковая «неправильность», с которой проговаривается ощущение странности себя, своего тела и окружающего мира, созвучна с «неправильностью» жизни вообще – почему-то всегда в ней что-то идёт не так, а сердце смутно хочет домой, где «дом», разумеется, представлен не ипотечной двушкой и даже не домом в деревне. Мы, конечно, помним, что вся подобная мировая скорбь нужна для того, «чтобы не сумел загордиться человек», а сами задаемся каждодневным вопросом: «Как мне надо было пригвоздиться?»… Самое неправильное в человечьем мире – это, должно быть, изгнание из рая. Следовательно, самое правильное – очевидное и само собой прорывающееся – тоска по нему. Аронзон описывает рай через пейзажи. Героиня Елены Жамбаловой утыкается лицом в стопку полотенец: равнозначный райско(вс)поминательный акт.
Среди детей («беззубым ртом агукает младенец»), вещей (утюг, занавеска из того же стихотворения) и быта переживать эту тоску как-то особо преступно: казалось бы – вари кашу и будь благодарна, вот и наступит настоящее (и вовсе не «женское», а нормальное такое человеческое) счастье. Но вот за тебя уже переживают ближние: спрашивают, «…где гарантия / что опять ты в чернила не вылетишь / что со всякими гуманоидами / ты не свяжешься»… Гарантии нет, и в то же время гарантия – уже свершившееся знакомство с десятком возможных и невозможных пришельцев. Поэт – тот человек, который уже вступил в контакт со всем, противоречащим условной нормальности. Между прочим, самому поэту, особенно если у него семья, близкие (зачем нам романтический миф об одиноком страннике?) трудно с этим смириться – хотелось бы снова вернуться если не к детству, так хотя бы к невинным кашеутюгам, но уже не получится. Об этом – стихотворение из подборки 2018 года, которое я считаю важным упомянуть здесь: «разве ты их не любишь? / разве тебе здесь плохо? / алое на небесном / сердце твоё, дурёха». Тоска неправильности – то, что гложет поэта, главного друга всех гуманоидов, кентавров и кинокефалов. А ведь могла быть «красивой в зеркале», а то и, погляди, «умной бабой». И вроде бы хорошо, что не сложилось, а вроде бы… Нет. Хватит. Поюродствовали и достаточно. Умные красивые бабы не стоят одной ногой в небытии, им там холодно.
Эти стихи – «сто дней после детства», репортаж после значительной трансформации. «У меня глаза другие стали, у меня и голос изменился. / Всё, чему меня учили раньше, / Этот опыт мне не пригодился». Когда привыкаешь к новому себе, первое время хочется спрятаться подальше, а не предъявлять себя миру. «Приду на берег», «пришёл на поле гостем после» – в состоянии послепреображенческой ободранности хочется отползать в уединенные места и спрашивать там у Того, кто видит, «какой я зверик». Теперь-то понятно, что у смерти «хвостик куцый», а молчание плывет натыкающимся на рифы корабликом: это секреты взросления. Вспомним рецензию Александра Маркова на стихотворение Елены «чтоб не ругались мама с папой» – он замечает трудности приближения каждого возраста к четырем богословским добродетелям: Вере, Надежде, Любви и Мудрости. Детство еще не способно найти нужные слова для себя и других, отрочество даже не надеется произнести их; юность, напротив, чересчур громогласна, а в зрелом возрасте можно начать разводить демагогию и пропустить все самое главное, раздавая пустые советы. Спасает только молчание: кропотливая «пересборка» всего себя, после которой ты получаешь новые глаза и ощущение огромной усталости. Данная подборка – рассказ о том, что происходит после «собирания себя», и мне как человеку в меру любопытному очень хочется узнать продолжение. Как жить, когда ты «разучился злиться»? «Шестого творческого дня отпустят, может быть, меня» – а что произойдёт в седьмой? Будем ждать новых стихов Елены, чтобы узнать это вместе с ней.
Рецензия 3. Людмила Казарян о подборке Елены Жамбаловой
Елена Жамбалова из тех поэтов, чьи стихи автобиографичны и построены на одухотворении повседневности. Одна из немногих, у кого в серьёзных «взрослых» текстах органично звучит детский, младенческий язык: «лялечка», «агу» («В молочной каше будущее слово»).
Лирический субъект не всегда напрямую транслирует душевное состояние молодой матери, но всё же часто сбивается на уменьшительно-ласкательную речь, на интонацию сказительницы:
Так я веду рукой по тишине
И маленького принца,
И кентаврёнка… Грустный ротик вниз,
Венок ли, бубен молчаливо звонкий.
И кудри в воздухе, и носика каприз,
Чуть вздёрнутого двойкой.
Даже у смерти – «куцый хвостик», щенячий.
И что-то своё автор вкладывает в «цоканье», «токанье» (появляются не только в этой подборке). Может быть, «бессмысленное “цо!”» – из тех почти неосознанных звуков, которые взрослый произносит, играя с младенцем.
В настоящей подборке встречаются тексты разномастные, словно бы разными людьми написанные, лирический субъект стихотворения, обращённого к отцу, даже говорит о себе в мужском роде. В отличие от ранее опубликованного пронзительного текста о похоронах отца, здесь речь идёт о застарелой боли, которая возвращается, как зверь из норы, субъект отождествляется с ней, но уже ищет выход («Добрые у нас с тобою лица»).
В «Шестого творческого дня» Елена делает попытку осмыслить тайну создания/рождения жизни на Земле – и опять трогательно-детски звучит в новорождённом мире: «Какой я зверик?»
Мне кажется, в подборке отразилось одновременное существование в человеке взрослого, которому и космос тесен, у кого и хаос умещается в горсти — и ребёнка, который жаждет «пригвоздиться», прижаться к сильному взрослому (родителю, Творцу), обрести защиту, вызнать правильные ответы…
Рецензия 4. Марк Перельман о подборке Елены Жамбаловой
Мне кажется, основное свойство стихов Елены Жамбаловой – это высокая сентиментальность, и основной их мотив – вспоминание или припоминание. В этих стихах будто бы всё уже произошло, характерно для них своеобразное припоминание о будущем, как в тексте «Шестого творческого дня…», овеянном некой ностальгией. Зачастую встречающиеся речевые шероховатости можно свести к имитации детской речи, присущего только ребёнку способа говорить о мире. При этом собственно взгляд, безусловно, взрослый, и здесь получается любопытная коллизия, некоторый (не знаю, нарочитый ли) диссонанс переживаний и выбранного для них языка. В ситуации, когда героиня проходит по шаткому мостику между наивностью и опытом, мне кажется, важно избегнуть эпатажа в духе «Чем непохожее на фотке…» и так далее. Самым цельным именно текстом, звучащим как маленькая исповедь, мне видится «Я ушел в нору на поле нашем…», хотя сильные строки встречаются во многих из них. Ещё, например, очень запомнился финал стихотворения «Оцарапанная роза с позолотой на краях…», где: «…леонардовая мгла. / Ручка теплая дверная, дождь гранатовым огнем, / Песни черного Дуная над “жилье сдаём”». Такие вещи неожиданно вспыхивают здесь и там в подборке, заставляя желать подобного уровня для текстов Елены Жамбаловой в целом.
Подборка стихотворений Елены Жамбаловой, представленных к обсуждению
Елена Жамбалова родилась в 1986 году в Красноярском крае. В 1998 году переехала в Бурятию, закончила филологический факультет Бурятского государственного университета. Участница Форума молодых писателей 2016, 2017, 2018 годов. Лауреат литературной премии «Лицей» имени А. С. Пушкина (2018) — второе место. Замужем, мать четверых детей. Живет в селе Эрхирик Заиграевского района Бурятии.
***
Лицом уткнуться в стопку полотенец —
Мороз и хвоя, и немного хлора.
Беззубым ртом агукает младенец,
В молочной каше будущее слово.
Теперь опять считать деньки до мая,
И цокать языком по-деревенски.
Так токает утюг, металл сжимая,
Так звенькает, сдвигаясь, занавеска.
Зимою страшно печь закрыть с угаром,
И ждёшь, когда угли погаснут в печи.
Задремлешь. А короткий стон гитары
Окликнет вдруг совсем по-человечьи.
***
Я ушел в нору на поле нашем,
И пришел на поле гостем после.
У меня глаза другие стали, у меня и голос изменился.
Всё, чему меня учили раньше,
Этот опыт мне не пригодился.
Всё что ты рассказываешь дальше —
Прах по праху, вилы по водице.
Я стою перед тобою, папка —
Чёрный гвоздь с позеленевшей шляпкой.
Как мне надо было пригвоздиться?
Где мне лучше было пригодиться?
То не злость, я разучился злиться.
Добрые у нас с тобою лица.
***
Шестого творческого дня
Отпустят, может быть, меня,
Приду на берег.
И тоже сяду у огня,
Колени, косточки, синяк.
Какой я зверик?
Качаю память из волос,
Улиткой катится вопрос
По слизи взора.
И хочется творить хаос,
Сжимая, разжимая горсть
На монотонные узоры.
***
Н.Р.
Немножко по-другому я живу,
И вижу куцый хвостик смерти.
Он запятой уходит на Тыву,
на стены, на мольберты.
Ещё на поле нету белизны,
И надо бы нам краску.
Погуще белое, чтоб веточки весны
Томить ещё и выпустить не сразу.
Я вижу всё заранее. И мне
По линии, как по реке спуститься.
Так я веду рукой по тишине
И маленького принца,
И кентаврёнка… Грустный ротик вниз,
Венок ли, бубен молчаливо звонкий.
И кудри в воздухе, и носика каприз,
Чуть вздёрнутого двойкой.
***
Ты спросил у меня — где гарантия?
Что опять ты в чернила не вылетишь,
Что со всякими гуманоидами
Ты не свяжешься.
Где мне искать тебя?
(Только тьма и гудение космоса).
Как спокойно тебя отпускать теперь?
Где гарантия, где гарантия?
(И последнее предложение).
***
Оцарапанная роза с позолотой на краях,
Ты кричишь в закатном солнце, стыдной страсти не тая,
Но никто тебя не видит, я одна немею вся,
И тихонько пячусь к лестнице, молчи, нельзя, нельзя.
Глаз растянет панораму, эпоксидная смола,
Тонки шпильки, цок да выцок, леонардовая мгла.
Ручка тёплая дверная, дождь гранатовым огнём,
Песни чёрного Дуная над «жильё сдаём».
***
Чем непохожее на фотке
Я получаюся нечаянно,
Тем больше я себе красоткой,
Кажусь, и это есть печально.
Ну то есть это означает…
Ага, и их снова вышло в рифму.
Кричат напуганные чайки
И натыкается на рифы
Кораблик моего молчания,
И рыбки потрошат добычу.
То всхлипы глупого отчаяния,
То смех надежды неприличной.
