Стихи Дмитрия Коломенского узнаваемы по спокойной, но глубокой энергетике, по тщательно прописанным деталям, придающим каждому тексту зримый объем. Лирический герой постоянен в своем внимании к каждой строке, каждому образу, но при этом он будто отстранен от громокипящей действительности, фиксируясь на внутреннем мире, черпая из реального мира поводы, причины, наблюдения. Автор аккуратно, кирпичик к кирпичику, выстраивает повествование, не выходя за пределы классической просодии, в то же время подключая к нему какую-то тонкую музыку, на грани слухового восприятия. Мы не встретим в этих стихах эмоциональных перепадов, но, вчитываясь в них, увидим, насколько тонко автор чувствует нюансы и оттенки настроений, насколько точно передает — простыми словами — психологическую составляющую того или иного момента бытия.
Яна-Мария Курмангалина
Дмитрий Коломенский. Родился в г. Гатчине в 1972 г. Окончил факультет филологии РГПУ имени А. И. Герцена. Работает абы где абы кем. В 1995-1998 гг. посещал ЛИТО Нонны Слепаковой, с 1998 – ЛИТО Вячеслава Лейкина. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. На данный момент автор четырех поэтических книг. Помимо стихов, занимается чем угодно, имеет хобби и увлекается.
Дмитрий Коломенский // Скрипичных дел полдневный аноним
***
Хочешь, переберемся туда, где небо, море, гранит,
Где круглый год безлюдно. И если кто позвонит —
Не дозвонится. И если кто решит написать письмо
И к голубиной лапке привяжет его тесьмой —
Голубь вернется с тиной в клюве, с травой морской,
С темной такой клубящейся в желтом глазу тоской:
Мол, адресат не найден, мол, я всей душой бы рад,
Но легче в бескрайней водной пустыне нарыть Арарат,
Чем адресата в трех соснах, растущих на берегу.
Ворона посылайте, что ли, Гермеса — а я не могу.
Надо туда уехать — вывалиться из кадра, зайти за такт —
Где у любого дня всего лишь две вехи: восход и закат;
Прочее дробленье чувству противно и логике вопреки,
Как разложение музыки на герцы, живописи на мазки.
Едем же! Ветер попутный, в кассе заждался билет.
Если же кто позвонит — ему скажет, что нас здесь нет,
Женщина с металлическим голосом. Она, как всегда, права.
Будем смотреть, как по краю неба плывут острова,
Как вынимают чайки добычу из крупных холодных сот,
Как возмущенное солнце срывается за горизонт.
Серое море, коричневый лес, оранжевые небеса.
Мы доберемся туда за каких-нибудь полтора часа.
Вдумайся, полтора часа — и начнется иная жизнь:
Хочешь — на пляже грейся, хочешь — в воде визжи,
Хочешь — лети за птицей, крылья сложи из рук.
Если же кто дозвонится — ну, знаешь, бывает вдруг —
Закинь телефон с разбега с берега в толщу вод.
Пусть абонент взлетает, плюхается, плывет,
Падает в сумрак бездны, в ил, в сапропель, в гнилье,
Пусть оловянная рыбка прошепчет ему: «Алё!»
***
Свободный субъект в несвободной стране
Свой мир составляет из множества «не»:
Не лгать, не продаться, не спиться —
Уходит в себя, не бывает вовне
И видит прекрасное что-то во сне,
Да только ночами не спится.
Вокруг суетятся, довольны вполне,
Свободные люди в свободной стране,
Прикрыты броней и границей.
И солнце добра освещает с небес
Их мир, состоящий из множества «без» —
Безглазый, безгласый, безлицый.
Субъект осторожно коптит небосклон,
Скучнеет в решетке шеренг и колонн
И думает: слиться куда бы…
Но солнце добра вынимает наган —
И десять на рыло, и пять по рогам,
И вмерзшие в версты этапы.
А всюду топорщится праведный люд,
Усердно питается, ценит уют,
Блаженно поводит плечами.
Теснятся пузыриками в головах
Лишенные смысла и звука слова,
Которые хуже молчанья.
Не плачь, натолкнувшись на тусклый мой взгляд:
Слова от невысказанности болят,
А в темное время — сторицей.
И если я вдруг бормочу по ночам,
Не надо звонить ни ментам, ни врачам —
Я пробую наговориться.
***
Арсений на больничном языке
Беседует с кузнечиком о звездах.
С тяжелым свистом вылетает воздух
Из легких, будто сжатых в кулаке.
Коптит ночник. На майском сквозняке
Трепещет тюль, наколотый на гвоздик.
Уставшая от воплей тепловозных,
Чугунка остывает вдалеке.
Арсений говорит. Гоплит крылатый,
Закованный в салатовые латы,
Скрипичных дел полдневный аноним,
Жилец травы, внимая человеку,
В бессмертье погружается, как в реку,
Покуда разговаривает с ним.
***
Я как-то встретил подругу — ну то есть не в смысле «подругу»,
скорее знакомую, давнего друга по общему кругу,
где пели, смеялись, болтали, страдали, стишки сочиняли,
где пили взахлеб, чего ни нальют — любви ли, вина ли.
Тогда, ты знаешь, она была сердцем карасса, светом в окошке:
хипушки таскались за ней по флетам, как течные кошки,
сутулые чуваки, раздвигая плечи и налившись тяжестью стали,
вышагивали рядом, как боевые коты — вперед хвостами.
От песен ее морозило спину, перехватывало дыханье:
они забирали не музыкой, не какими-то великими стихами,
но ощущением края, гула вселенной, такого предела,
ступи за который — и все, пропал! Понимаешь, какое дело?
Она стояла на этом краю, улыбалась — и вечность глядела ей в очи.
Никто так не мог — иные пытались, но выходило не очень.
А после нас всех раскидало, развеяло, разнесло, разбросало.
Такие нам дули ветра, такое над нами искрило кресало,
что волосы дыбом. Карасс наш рассыпался — экая жалость! —
иные слиняли в мир, иные — из мира. И только мы задержались:
сперва бродили в обломках, аукались — но все тише, как-то устало,
потом разошлись своими путями. И круга не стало.
И я вытаптываю в белом снегу чернильно синеющие тропки,
ловлю слова в коробки́, заполняю словами коро́бки,
она поет какой-то джаз, густой, как сливовое повидло,
при ней басист, ударник и кто-то еще, кого из зала не видно —
и это, наверное, круто — во всяком случае, все вокруг довольны,
а ты сидишь, размышляешь о чем-то своем, и тебе не больно —
не больно! — как охлажденной, разлегшейся на прилавке курице.
И вот мы сталкиваемся нос к носу возле «Кропоткинской», на улице.
А я был не то чтобы пьян, но на таком прекрасном градусе,
что, как говорил Высоцкий, весь мир обнять готов — в радиусе
распахнутых рук… ну, в диаметре, когда так тянет излиться,
что между признаньем в любви и хамством не ощущаешь границы.
И я разлетелся к ней с этим диаметром, скинув лет двадцать,
поскольку свербило и не было сил тормозить, в детали вдаваться,
и где-то на третьей секунде общения брякнул:
— Скажи, королева,
Поешь свои прежние песни?
— Не пою, — говорит. — Отболело.
И я узнаю, что прошлое нельзя воротить, и пытаться не стоит,
что боли в былом накоплено без преувеличения на сто лет
вперед, что долго стоять на краю невозможно — даже нелепо,
что клепки на куртке теперь не в моде, что дыханием склепа
разит от старых поделок, что в мир надо нести совершенно иное,
что это прикольно — вот так вот внезапно столкнуться со мною,
и надо чаще встречаться, а сейчас — понимаешь, жалость! —
ее ожидают, поэтому — чмоки! — забегай на концерт, побежала.
Ну, чмоки, конечно. Закрываю глаза, зажмуриваю до рези,
приказываю себе отключить реальность, отстраниться, грезить —
и ясно вижу: она уходит — не нынешняя, а такая, как прежде:
в растянутом свитере, с сияющим взором, протискивается между
стеною жизни и пропастью смерти — по невидимому краю,
и сердце заходится при виде того, как она горит не сгорая,
как рыжие космы вспыхивают огнем — несмотря на февраль, на
мороз. Шепчу: «Пусть я снова стану ничем, но она останется гениальна,
пусть все вернется, Господи, и ты перетасуешь свои крапленые карты,
каких трудов тебе это ни стоило бы, каких ни впилил бы мне кар ты…»
Потом я открыл глаза и долго смотрел в темноту, в сжимающуюся точку.
Потом эту точку заслонили какие-то типы — ну гамадрилы точно!
И я, оскорбленный самим их присутствием, оборвав цепочки страха,
толкнул одного, обхамил второго — короче, напросился на драку.
И надо отдать им должное, хоть были они слоны слонами —
лупили с пониманием — то есть быстренько отрезвили, но ничего не сломали,
на лавочку усадили, очки подобрали, положили рядом.
И вот я сижу, а Бог на меня глядит весьма укоризненным взглядом
и ангела самого доброго своего посылает с небес мне —
чтоб разъяснил, что прошлого больше нет, что сокрылись в бездне
былые друзья и подруги, что время сметает годы и города,
но память выводит иголкой узоры на внутреннем веке,
и все, что болит, как заноза, и все, что живет в человеке,
однажды вернется к нему — и останется навсегда.
***
А ты, невольник слов,
Их смутных сопряжений,
Их звука, их узлов,
Их ровного движенья,
Как, вопреки всему,
Блуждающий во тьме, ты
Переплавляешь тьму
В явленья и предметы,
Как воздвигаешь град
Из шороха и хлама —
На ощупь, наугад,
Без чертежа и плана?
И словно стылый яд
Глотаешь залпом, слыша,
Как в публике пылят
О вдохновенье свыше,
Что козыри из-под
Полы приходят гуще,
Что за спиной Господь
Стоит и дует в уши.
Но истина проста
И в простоте сурова:
Там, свыше, пустота —
Ни слова, ни полслова.
Один, один, один
Летишь размытой тенью,
И неисповедим
Миг этого паденья,
И на лету, как стриж,
На кончике ума лишь
Щебечешь, говоришь,
А что — не понимаешь.
