14 марта 2021 в формате Zoom-конференции состоялась пятьдесят восьмая серия литературно-критического проекта «Полёт разборов»: стихи читали Ольга Алтухова, Антон Солодовников и Роман Мичкасов. О стихах говорили Юрий Казарин, Константин Рубинский, Антон Азаренков, Василий Геронимус и другие, а также ведущие проекта — Борис Кутенков и Ростислав Русаков. Представляем стихи Романа Мичкасова и рецензии Юлии Подлубновой, Василия Геронимуса и Германа Власова о них.
Репортаж Людмилы Казарян о мероприятии и обсуждение Ольги Алтуховой читайте в этом же номере
Рецензия 1. Юлия Подлубнова о подборке стихотворений Романа Мичкасова
Про Романа Мичкасова можно сказать ровно то же, что и про других авторов «Полета разборов» № 58: голос поэта находится в становлении, он сильно зависим от предшественников. Мы вычитываем из его текстов то Державина, то Заболоцкого, то Бродского, то Еременко, то Рыжего. И так ‒ вплоть до совпадений с эффектом пастиша, вряд ли предусмотренным автором. «В кубических закрытых коробах…» ‒ см. «В густых металлургических лесах…» Александра Еременко. «Мы проводили время за игрой, / Сопоставимой с выходом из окон, / Когда стояли слаженной гурьбой / И упражнялись с выдохом и вдохом…» ‒ см. «На купоросных голубых снегах, / закончившие ШРМ на тройки, / они запнулись с медью в черепах / как первые солдаты перестройки» и далее по тексту (Борис Рыжий). «Но я себя увидел со спины / Лежащим там, как ящерка на камне, / На меловой текстуре простыни, / Убитым скукой выходов астральных» ‒ см. «Он раздевался в комнате своей, / не глядя на припахивавший потом, / ключ, подходящий к множеству дверей, / ошеломленный первым оборотом» (Бродский). И т. д.
Вообще же от подборки Романа Мичкасова остается ощущение зашкаливающей литературности. С одной стороны, автор прекрасно понимает, что находится в пространстве культуры, довлеющего массива текстов, и осознанно работает с интертекстом как в виде включения чужого слова в свои стихотворения, так и на уровне ритмических, интонационных и образных заимствований:
Я человек-амфибия. Отсель
Досель цветным глубинам окияна
Открыта моя жаберная щель.
С другой стороны, очевидно, что даже в условиях ответственной осознанности далеко не все заимствования отрефлексированы автором: он еще вязнет в прочитанном, еще находится под впечатлением от того, что можно и нужно подвергать ревизии. Отсюда патетика од и инвектив ХVIII века, высокопарный слог философической лирики века ХIХ, проникновение в век ХХ с Рыжим в финале. Все это, возможно, выглядит красиво и концептуально для самого автора, но совсем не ново для современной поэзии (отправляю к опытам Максима Амелина, Александра Леонтьева и др.). Готова даже предположить, что мы имеем дело с изначально игровым, в некотором роде центонным проектом, но собственно игры как таковой в нем довольно мало, да и после концептуалистов и Кибирова в яростном игровом амплуа, кажется, безусловен только Ростислав Амелин.
Рецензия 2. Василий Геронимус о подборке стихотворений Романа Мичкасова
Поэзия Романа Мичкасова проникнута перекличками с поэзией Иосифа Бродского. При отсутствии прямых цитат из Бродского у Мичкасова угадывается семиотическое поле упомянутого поэта-изгнанника.
Так, «Ямбы» Мичкасова неизбежно вызывают у рецензента ассоциацию с хрестоматийно известным «Пророчеством» Бродского «Мы будем жить с тобой на берегу, / отгородившись высоченной дамбой / от континента…».
Показателен далеко не только пятистопный ямб, совпадающий с размером «Пророчества» Бродского и немедленно отсылающий к «Пророчеству». У Бродского Мичкасов стихийно перенимает и самое мироощущение (а не только размер).
Перед нами космология Бродского – поэта, который в противовес Мандельштаму, сказавшему «Природа – тот же Рим», мыслит всякую империю как искусственный конструкт, который как бы поглощён естественной средой обитания и природным космосом. Радикально переделать его (по Бродскому) не способны даже сильные мира. У Бродского присутствует не вполне свойственная интеллигентному минималисту Мандельштаму всепроникающая стихийность (хотя оба поэта очень связаны с петербургской культурой, с петербургским текстом).
Вот почему лирический субъект Бродского стремится «жить в глухой провинции у моря», если уж ему выпало в «империи родиться» (цитата из другого текста Бродского) или «жить на берегу», манифестируя частное бытие на краю таинственного «континента» и на фоне мирового океана (всё дословные цитаты из хрестоматийно известных стихотворений Бродского).
В своих «Ямбах» Мичкасов демонстрирует те же интенции, которые знакомы нам по стихам Бродского. Вот почему в «Ямбах» Мичкасова присутствуют и некоторые отзвуки «Монадологии» философа-плюралиста Лейбница, переклички с ней угадываются и у Бродского.
Мичкасов пишет:
А легкое отверсто, осиянно
Воздушным массам суши для ушей
Звучней колоратурного сопрано
Трубит и дышит для моих пажей,
Будь то морской конек или мурена.
Не говорим уж об узнаваемой стихийности Бродского! Конёк или мурена у Мичкасова фактически выступают как монады, как малые организмы, которые контрастно вписываются в таинственный и необъятный универсум – во всепоглощающий и неисчерпаемый языковой космос (Бродский, как известно, считал вселенную фактом языка, а себя полагал орудием языка).
Не потому ли Мичкасов обнаруживает разнообразную и цветистую языковую палитру, которой виртуозно владеет? Употребляя не вполне привычное для широкого читателя слово «мурена», Мичкасов погружает «мурену» в тот ёмкий и многомерный контекст, который проясняет значение несколько экзотической лексемы.
Мичкасов, человек явно наделённый незаурядным литературным вкусом, прибегает к словесной экзотике лишь выборочно – так, чтобы она украшала текст, но не перегружала его той или иной словарной спецификой. Читателю, наткнувшемуся на «мурену» не надо лезть на полку за словарём, даже если он не помнит, не знает упомянутого слова. Поэтический словарь разбираемого автора не только разнообразен, но и сдержанно изыскан (почти как у Бродского).
Сходным путём с «муреной» в стихах Мичкасова живёт и «ящерка» ‒ явление сравнительно общепонятное и, однако, подчинённое всё тем же художественным законам единого, но плюралистического космоса. (Мы же знаем, что язык един, но разнообразен).
Мичкасов пишет:
Но я себя увидел со спины
Лежащим там, как ящерка на камне,
На меловой структуре простыни,
Убитой скукой выходов астральных.
Всё тот же (любимый Бродским) пятистопный ямб, всё тот же частный человек, пытающийся сбежать от имперской скуки в укромный уголок величественной природы. Не случайна «ящерка» – малое тело, в контекстуальном соседстве с которым семиотически органичны «морской конек или мурена».
В стихотворении «Modus vivendi» читаем:
И самый вид тех простеньких жилищ,
И планировка внутренних строений
Склоняла проживающих здесь лиц
К отказу от досужих развлечений,
– снова перед нами всё тот же 5-ти стопный ямб, и главное, всё то же вербальное наполнение указанного размера. Изящный эвфемизм «проживающие здесь лица» указывает, с одной стороны, на почтительность лирического субъекта по отношению к соседям, с другой – на его аристократическую обособленность от неких посторонних лиц. Ход мысли (и главное, ход речи), всецело присущий Бродскому, любителю изящных эвфемизмов.
Будучи искушённым профессионалом в сфере словоупотребления, в некоем нанизывании слов на повествовательную нить, Мичкасов блещет изысканной рифмой и виртуозным владением силлабо-тоникой. Рифмы автора никогда не банальны – у него не встречаются «любовь/кровь» и «морозы/розы» ‒ и в то же время порой на редкость точны – например, «геноцида – вида» или «визг – риск».
Роман Мичкасов искусен и в стихосложении – не только потому что они пишет правильным метром, но и потому что он играет с метром и синтаксисом, использует анжамбеманы (проще говоря, несовпадения строфического и синтаксического членения текста); например, автор упоминает:
Идею подчинить себе семейство
Живущих тихо-мирно по соседству
Заядлых землепашцев. Но довольно
Мы сдерживали страстью трудогольной
Доставшейся от дедов по наследству,
Резонное начало геноцида…
Вслед за Бродским, который оставаясь в пределах силлабо-тоники, снабжал её намеренными синтаксическими неровностями или изломами синтаксиса, Мичкасов творчески самостоятельно работает с традиционным метром, в итоге создавая целостную, динамичную и разнообразную картину мира.
В каком-то смысле Мичкасов избирает как нельзя более удачный образец для литературного подражания, поскольку Бродский один из немногих поэтов, свободных от литературности и китча. В представленных стихах есть некоторая неизбежная вторичность, но нет штампов и пошлости, нет китча. Всё творчески органично.
Мы имеем дело с просвещённым, остроумным изысканным литературным ученичеством (впрочем, стадию литературного ученичества проходил и ранний Пушкин, мысленно беседуя с Вольтером и Парни, многое начитывая).
Наиболее удачным в подборке рецензенту видится стихотворение «Виктория», где соседствуют лиризм и высший юмор:
Виктория вошла в другую дверь,
Попала в комнату, где только стул и стол
Молчат о ней, о чем-то непростом.
Того гляди – Виктории уж две.
Далее идёт полный юмора, изящества и авторской находчивости рассказ о раздвоении женской личности.
Дух симметрии, несущий в мир не только зеркальное раздвоение, но и некоторую геометрическую холодность, несомненно присущ и петербургскому тексту вообще, и петербургскому тексту Бродского – достаточно вспомнить его стихотворение «Деревья в моём окне…», где автор дословно фигурирует как «новый Чичиков», т.е. дубль или двойник литературного героя. Не случаен и 5-ти стопный ямб, размер Бродского, в стихах Мичкасова Виктории.
Мичкасов пишет почти конгениально Бродскому (если, конечно, мы готовы признать Бродского поэтом, совершенным в своём роде). Но как бы мы ни относились к Бродскому, пусть даже восхищённо, он – поэт минувшего века и ушедшей эпохи, поэтому стихи Романа Мичкасова, при всём их несомненном профессионализме, видятся рецензенту всё же несколько архаичными и книжными, жизненно не до конца выстраданными. Сегодня писать в стиле Бродского почти всё равно что писать в стиле Державина или Хераскова. И хотя Бродский жил гораздо позже Державина или Хераскова, и он, Бродский, отделён от нас некоей отчётливой эпохальной границей. Не говорим уж о неистребимом питерском снобизме Бродского, который уводит в литературность.
Рецензент не удивится, если автор скажет, что не помнит, не знает и не читал Бродского. Очень может быть. Но мы живём в эпоху постмодернизма, когда в мире многое, если ни всё, уже сказано. И порой автор совпадает с тем, что писалось до него. Так, в точных науках, иногда одни изобретения дублируют другие. Человек что-то остроумное придумает, но выясняется, что в мире это уже существует… Однако с литературой всё же немножко другая ситуация. Там есть известные имена… И человек, который не слышал о Бродском, почти так же маловероятен, даже экзотичен, как человек, который не знает, кто такие Пушкин и Лермонтов. Если же Роман Мичкасов слышал хотя бы одну строку Бродского, то в силу своей несомненной художественной интуиции, чутья, восприимчивости, в силу своего таланта он в силах творчески реанимировать код Бродского, воссоздать его по его минимальной единице.
Не нам судить о том, куда пойдёт (или может пойти) поэзия Романа Мичкасова самостоятельными путями. Но судя по стихам Виктории, поэзия Мичкасова сможет стать индивидуальней, живее, теплее, если тот займётся в поэзии не отвлечённой космологией (как бы она ни была увлекательна), а загадкой того, что представляет собой человек в качестве живого существа. И быть может, поэзия Романа Мичкасова засияет новыми красками, если помимо морского конька, ящерки и мурены её будут населять люди с их загадками. Впрочем, мы не можем знать, куда двинется далее в поэзии Мичкасов. Едва ли это исчерпывающе знает и сам автор, ведь в поэтическом творчестве силён элемент бессознательного.
Желаем автору, который многого достиг, дальнейших удач!
Рецензия 3. Герман Власов о подборке стихотворений Романа Мичкасова
Очень сочные и колоритные первые тексты. Напоминают картины, написанные яркими широкими мазками. «Ямбы» чем-то схожи с символическими портретами-перевертышами Джузеппе Арчимбольдо – натюрморт из овощей в перевернутом виде превращался в портрет вельможи.
С другой стороны, явно слышна пародийность. В первом – отголоски «Озимандии» Шелли, а втором – возможно, ломоносовского «Кузнечик, дорогой, коль много ты блажен…» Вообще, радует гуманитарная, филологическая подготовленность и знание поэзии.
Роман Мичкасов употребляет личные местоимения – я, ты, мы – с тем, чтобы обозначить отправную точку, с которой будет выстраиваться описание. Причем, читателю важно согласиться с обозначенной точкой на карте: я – человек-амфибия, ты – насекомое. Автор, таким образом, выстраивает параллельный мир, который может в кульминационные моменты пересечься с миром физическим. Лирический герой (или героиня) – двояки, подобны соединенным полушариям песочных часов:
«Когда в раскрытый створ стеклопакета
Сквозняк бесцеремонно впустит дни
Последнего прижизненного лета… <…>
Виктория отсчитывает день,
По счету сотый и последний в жизни,
В их травянистой жизни на воде,
И, кажется, задумала стать вишней,
Растущей на прадедовском дворе».
(СОНЕТ С ВИКТОРИЕЙ)
Или (целиком):
«Виктория вошла в другую дверь.
Попала в комнату, где только стул и стол
Молчат о ней, о чем-то непростом.
Того гляди – Викторий уже две.
Одна снаружи, а другая здесь
Сидит на стуле, вслушиваясь в смесь
Чужих молчаний, чуждых ей историй.
А та другая – что бежит к предгорьям
По городскому гладкому шоссе, –
Пропала с глаз, похоже, насовсем
И оказалась там, где можно жить:
Там горы, воздух, люди хороши.
И речка там, и берег каменист,
И каждый камень – кварц и аметист.
Виктория глядит в себя как в реку:
И там и тут – два разных человека».
(ВИКТОРИЯ)
Я могу ошибаться, но, кажется, в лирике Мичкасова проскальзывают интонации Бродского.
А есть еще чудесное превращение автора, но не по рецепту Кафки, но, скорее, что-то из Ходасевича:*
<…> Лежал и чудо чувствовал затылком.
Оно пришло. Когтистая рука
Меня взяла за гривистую шею
И подняла на метр от пололка,
Что я подумал, что не уцелею.
Но я себя увидел со спины
Лежащим там, как ящерка на камне… <…>
(Навешали мне дел на выходной…)
Тема «двойничества», кажется, очень хорошо отражена в творчестве Межирова, поэта-фронтовика, лирический герой которого перед атакой лежит в пристреленном кювете в то время, как его двойник с мороза возвращается в теплый дом.
И, конечно, вспоминается «Двойник» Достоевского, который, однако, обладал особенным чувством юмора.
* Имеется в виду стихотворения из сборника «Тяжелая лира» (1921):
Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.
Кругом — освещенные тоже,
И стулья, и стол, и кровать.
Сижу — и в смущеньи не знаю,
Куда бы мне руки девать.
Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.
О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей?
И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.
Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла
И слово сильнее всего.
И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвиё.
Я сам над собой вырастаю,
Над мертвым встаю бытием,
Стопами в подземное пламя,
В текучие звезды челом.
И вижу большими глазами —
Глазами, быть может, змеи,—
Как пению дикому внемлют
Несчастные вещи мои.
И в плавный, вращательный танец
Вся комната мерно идет,
И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер дает.
И нет штукатурного неба
И солнца в шестнадцать свечей:
На гладкие черные скалы
Стопы опирает — Орфей.
Подборка стихотворений Романа Мичкасова,
предложенных к обсуждению
Автор о себе: «Родился 5 января 1986 года в г. Токмаке тогда еще Киргизской ССР. Там и провел ранние (и самые счастливые) годы своего детства, воспоминания о которых до сих пор накладывают, пусть не совсем очевидные, но вполне ощутимые (по крайней мере, для автора) отпечатки на мое литературное творчество. В возрасте 8-10 лет c семьей переехал в Калининград, где вырос и сформировался. В 2008-2009 г.г. служил в ВС РФ. По окончании службы перебрался в Москву, где в качестве вольнослушателя посещал семинарские занятия в Литературном институте им. Горького, а также всевозможные лит. объединения и кружки. В настоящее время проживаю в Санкт-Петербурге и продолжаю творчески развиваться».
ЯМБЫ
***
Я человек-амфибия. Отсель
Досель цветным глубинам окияна
Открыта моя жаберная щель.
А легкое, отверзто осиянно
Воздушным массам суши, для ушей
Звучней колоратурного сопрано
Трубит и дышит для моих пажей:
Будь то морской конек или мурена.
Воистину я царь морских зверей
И чудище стозевно, обло, лаяй
Для побросавших лодки рыбарей,
И весь Буэнос-Айрес я пугаю
Чешуйчатой наружностью своей.
Но есть добро, которым одаряя
Всю жемчуголовецкую артель,
Я с выгодой для душ морских теряю,
Как некую земную недоцель.
***
Ты, насекомое, почисти зубья жвалов.
Тебе еще жевать себе подобных
В траве ли, во степи, в лесных чащобах.
Где обитаешь, там и жри нахалов,
Завоевавших нишу несвою.
Признайся же, ты в поле, как в раю:
Одни инстинкты, ни любви ни веры.
Стрекочешь там, пищишь или кричишь,
Бежишь ли прыгаешь – и несть тому причин, –
Ты понапрасну топчешь литосферу.
Но Богом ты любимо, существо.
Хоть и презрел тебя адамов отрок
За образ жизни и за внешний облик,
Мы за тобой оставим статус-кво
Ползти себе по дереву, по листьям
На самый верхний нишевый этаж.
Ты, если что, любому фору дашь
По точным меркам неразумной жизни.
КОНЕВОДЫ
Морозный дух державной непогоды
Был слякотней земельного участка,
Деленного меж нами без остатка
(и каждому по акру). Коневоды,
Как сточные поверхностные воды,
Стекались к нашим низеньким оградкам,
Учуяв нас по фермерским повадкам,
И обдавали сероводородом
Окрестности, что вытоптали кони,
Их лошади, рожденные в загоне,
Для выгула скота немного тесном.
Поэтому расчищенное место
Казалось им пристойней и пригодней,
Чем ярды скотоводческих угодий,
На чьих просторах пиршество и действо
(на пастбищах зимой, а летом – в стойлах)
В итоге зародило в храбрых войнах
Идею подчинить себе семейства
Живущих тихо-мирно по соседству
Заядлых землепашцев. Но довольно
Мы сдерживали страстью трудогольной,
Доставшейся от дедов по наследству,
Резонное начало геноцида
Нас, фермеров, как избранного вида,
Заветам остающегося верным.
Они пришли и вытоптали фермы,
Создав на месте хижин глинобитных
Ряд суходольных хижин для копытных.
***
Навешали мне дел на выходной,
И я заглох, как форд с тугой картошкой
В трепещущей, как фаллос, выхлопной
Трубе, уже практически заглохшей.
И я возлег от немощи с тобой,
Моя любовь, несвежая простынка.
На животе, уйдя в подушку лбом,
Лежал и чудо чувствовал затылком.
Оно пришло. Когтистая рука
Меня взяла за гривистую шею
И подняла на метр от пололка,
Что я подумал, что не уцелею.
Но я себя увидел со спины
Лежащим там, как ящерка на камне,
На меловой текстуре простыни,
Убитым скукой выходов астральных.
MODUS VIVENDI
В кубических закрытых коробах
Размерами в жилищную постройку
Мы прятались от карточных забав,
Сопутствующих дружеским попойкам.
И самый вид тех простеньких жилищ
И планировка внутренних владений
Склоняла проживающих здесь лиц
К отказу от досужих развлечений.
Мы проводили время за игрой,
Сопоставимой с выходом из окон,
Когда стояли слаженной гурьбой
И упражнялись с выдохом и вдохом,
Переходя впоследствии на визг,
Сдвигающий все движимое с места,
И в этом действе чувствовался риск
Раскрыть мотивы нашего злодейства.
Мы были здесь, как олимпийский сонм,
И вышеоговоренным искусством
Решали участь выставленных вон,
Вне наших стен лишающихся чувства.
Поскольку там огромный ветродув,
Закручивая воздух по спирали,
Гнал пыльный ветер, сковывая дух
Идущих валом по широкой дали.
ВИКТОРИЯ
Виктория вошла в другую дверь.
Попала в комнату, где только стул и стол
Молчат о ней, о чем-то непростом.
Того гляди – Викторий уже две.
Одна снаружи, а другая здесь
Сидит на стуле, вслушиваясь в смесь
Чужих молчаний, чуждых ей историй.
А та другая – что бежит к предгорьям
По городскому гладкому шоссе, –
Пропала с глаз, похоже, насовсем
И оказалась там, где можно жить:
Там горы, воздух, люди хороши.
И речка там, и берег каменист,
И каждый камень – кварц и аметист.
Виктория глядит в себя как в реку:
И там и тут – два разных человека.
СОНЕТ С ВИКТОРИЕЙ
С каким ее растением сравнить?
А надо ли? И кто наложит вето?
Виктория живет, считая дни,
Когда в раскрытый створ стеклопакета
Сквозняк бесцеремонно впустит дни
Последнего прижизненного лета,
И несомненно вырастут они,
Чьи семена сюда приносит ветром:
Репейник, одуванчик, иммортель
Составят ее комнатный девичник.
Виктория отсчитывает день,
По счету сотый и последний в жизни,
В их травянистой жизни на воде,
И, кажется, задумала стать вишней,
Растущей на прадедовском дворе.
