Ольга Балла-Гертман // Куда деть в Мексике русских динозавров

Поэты Латинской Америки и России на XI международном фестивале «Биеннале поэтов в Москве» / Сост. Н. Азарова, С. Бочавер, Д. Файзов, Ю. Цветков; отв. ред. Д. Бак, Н. Николаева, А. Орлицкая. — М.: Культурная инициатива, Издательство «Литературный музей», 2019. — 360 с.

Прежде всего: 2019 год как официально указанная дата выхода антологии не должен смущать, — фактически книга, под влиянием всем известных обстоятельств, увидела свет только в минувшем январе, так что есть все основания говорить о ней как об актуальном событии. Фестиваль же — международный и уже одиннадцатый — «Биеннале поэтов в Москве», посвящённый на этот раз поэзии стран Латинской Америки и России — прошёл с 28 ноября по 11 декабря 2019 года. Представлял он не страны и не национальные культуры как таковые (а также — не эстетические или, не приведи господи, политические позиции, не манеры письма, не поколенческие особенности…), а именно языки, языковые миры. В первом грубом приближении их три: испанский, португальский и русский, — но вообще-то, если считать играющий важнейшую роль в Парагвае индейский язык гуарани, как минимум четыре (на самом деле, думается, и того больше, хотя бы потому, что каждой из латиноамериканских стран присущи свои языковые особенности). Вообще, в отношении латиноамериканской поэзии, кажется, рискованно говорить о единстве, поскольку, как говорят в одной из вводных статей ( очень содержательной) к антологии Наталия Азарова, Светлана Бочавер и Кирилл Корчагин, «каждая из стран региона имеет свою литературную традицию, часто достаточно обширную, в каждой есть свои классики и свои течения, нередко они остаются локальными, развиваются только в определённых странах». Признавая несводимость всего этого богатства «к общему знаменателю», авторы считают тем не менее, что «некоторые самые общие тенденции проследить всё-таки можно» (и да, из их статьи мы кое-что, весьма будоражащее воображение, об этих тенденциях узнаем).

Что до антологии — картину в ней резко усложняет своим присутствием уже хотя бы один только бразилец Дуглас Диегес, обитатель бразильско-парагвайского пограничья, соответственно — «границы португало- и испаноязычного мира» и представитель, по словам Азаровой, Бочавер и Корчагина, специфической его культуры. Диегес пишет на собственноручно созданном поэтическом идиолекте, «диком портуньоле», соединяющем «в непредсказуемых сочетаниях» испанский, португальский и гуарани — между прочим, государственный язык Парагвая и «наиболее витальный в культурном отношении нероманский язык Латинской Америки». В гуарани авторы вводной статьи видят «промежуточное звено между двумя иберийскими языками», поскольку он равно непонятен для говорящих как по-испански, так и по-португальски. («Иберийские» — очень удачное слово для обозначения обоих главных языков антологии сразу; впредь и будем им пользоваться.) В родных краях Диегеса испанский и португальский смешиваются, образуя диалект портуньол, которым говорящие на гуарани, как правило, владеют. Но «дикий портуньол» Диегес изобрёл себе сам как художественный проект: он, пишут Азарова, Бочавер и Корчагин, «смешивает языки не в тех пропорциях, в которых они смешиваются в реальности, но в тех, которые делают поэзию вызывающе необычной, звучащей словно бы поверх отдельных языков». (Близкую к неразрешимой проблему перевода его текстов Дмитрий Кузьмин при участии Никона Ковалёва и Марии Надъярных вполне предсказуемо разрешает на путях комбинации русской литературной, русской вульгарной и украинской лексики: «краса живая контра красы нетварной / краса за доллары контра красы задарма / краса у прозе контра красы стихотворной / краса-конфетка контра красы-дерьма // здается, у цёму жахливо-прегарном свити / не здатен майже нихто красу незриму помитить», утяжеляемой некоторыми церковнославянизмами: «краса грубозримая контра красы, якую поди-ка узри» (первое, что возникает в ответ этому в воображении, — русское осьмнадцатое столетие и Григорий Сковорода). Не очень понятно, что тут представительствует за чуждый обоим иберийским языкам гуарани, а вообще кажется, для этой цели — и вообще для передачи портуньоля более-менее здешними средствами — хорошо подошёл бы сопоставимый с портуньолем по культурной ситуации закарпатский говор с его украинскими, русскими, русинскими (а также лемковскими, гуцульскими…), словацкими, венгерскими — чем не гуарани? — элементами. (Приходит на ум даже типологически родственный Диегесу, в смысле типа языковой работы, поэт — Петро Мидянка.)

Но мы отвлеклись (хотя стоило того). Всё прочее, помимо языков: и культуры, и персональные стилистики, и поколения, — явлено было на фестивале во множестве, принципиально, кажется, не сводимом ни к какому общему знаменателю. Языки Латинской Америки представляли семнадцать поэтов из Аргентины, Боливии, Бразилии (особенно трогательно, что среди них — бразильянка по имени Аделаиде Ивáнова, пишущая, правда, по-португальски), Венесуэлы, Колумбии, Кубы, Мексики, Перу, Сальвадора и Чили. За русский же отвечали целых сто тридцать четыре стихотворца из России, Латвии, Узбекистана, Германии, США и Австралии. Для книги составители отобрали тексты сорока двух русскоязычных авторов из трёх стран: России, Латвии и Соединённых Штатов. В соответствии с этим в антологии два больших раздела (равных по объёму: по сто пятьдесят страниц каждый) — для латиноамериканских и русских поэтов соответственно, а предваряются они, помимо предисловий организатора (Евгения Бунимовича) и одного из составителей (Юрия Цветкова) двумя основательными вводными статьями — русских авторов (Азарова, Бочавер, Корчагин) о новейшей латиноамериканской поэзии вообще и на московском биеннале в частности и мексиканца Али Кальдерона — о русской поэзии сегодня (о, как интересно видеть жизнь, знакомую изнутри, — внешними инакоустроенными глазами!). Каждый из вошедших в книгу текстов, не исключая и вводных статей, дан в двух вариантах — оригинальном и переводном.

Мы уже заметили, что (несмотря на равенство разделов по объёму) русских участников здесь существенно больше, в связи с чем можно подумать, будто антология даёт нам куда более подробную картину современной русской поэзии, чем поэзии огромного испаноязычного мира, в который открывает множество разных форточек, давая читателю вдохнуть воздух — конечно, обжигающий — иных жизней. (Но вообще-то автор одной из рецензий на книгу, Наталья Метелёва, была совершенно права, назвав иберийскую её часть «картографией поэтических и языковых пространств Латинской Америки»¹). Можно, конечно, спорить о том, в какой степени эта картография репрезентативна, но лучше всего — не спорить, тем более, что основная задача и фестиваля, и книги, ставшей его результатом, — как можно понять, всё-таки не совсем в этом. Русские и иберийские тексты сведены здесь воедино ради взаимодействия и взаимоотражения.

Автор идеи фестиваля и его президент Евгений Бунимович сформулировал критерий выбора участников следующим образом: «Приглашение на биеннале — <…> попытка представить то, что имеет сегодня отзвук, эхо». Но и само биеннале, встреча двух языковых и поэтических миров, было задумано так и устроено для того, чтобы этот отзвук, эхо — создать.

Оно было устроено как зеркало (пожалуй, даже как совокупность зеркал) — и недаром некоторые тексты были прямо на фестивале, под его воздействием и написаны (переводы тоже в значительной своей части делались специально к фестивалю и на нём самом, в поэтических мастерских, — прежде всего это относится к иберийским текстам, большинство которых публикуется здесь по-русски впервые). Задачей тут было не только представить поэтические миры друг другу, но — если и не рассмотреть в подробностях (ну не монография же, в конце концов), то уловить: как поэты этих миров видят страны, культуры и друг друга, как прочитывают литературы друг друга, что вычитывают из исторического и прочего опыта партнёров по диалогу? Как они друг друга воображают — и что за искры высекаются их взаимодействием? Всё разнообразие культурных срезов здесь работает на эту задачу отражения-воображения.

Теперь мы, по крайней мере, можем представить себе, из каких элементов жители Латинской Америки собирают свой образ России, что эти элементы для них значат. Заведомая неполнота складывающейся в результате картины этого взаимного видения с успехом компенсируется её разнообразием, яркостью и если и не всегда нетривиальностью (стереотипного в представлениях иберийцев о нас хватает), то, во всяком случае, неожиданностью комбинаций и углов зрения.

«…Москва слезам не верит, заполняясь ужасными многоквартирными домами, Маленькая Вера раздевается и унижается, и с Перестройкой от меня удаляется возможность Большого и Ломоносова, как гигантская страна, она рассеивается. Уже не приходят разноцветные журналы, и корабли с красными флагами не швартуются в порту», — ностальгически смотрит вслед исчезнувшему СССР кубинец Нельсон Карденас, для которого в детстве Москва была всем, чего он хотел: «Засахаренные яблоки, заяц, который вечно убегает от волка, и волк, кричащий “Ну, заяц, погоди!”, Ленин, спящий в своём мавзолее, бесконечные парады, Чебурашка и крокодил Гена…»). С другой стороны, Чехов — который «пролетел как птица пэн / через великую Сибирь / побывал в Гонконге Сингапуре / и проехал на поезде по Цейлону» – приходит на ум соотечественнику Карденаса, Роландо Санчесу Мехиасу, в связи не с чем-нибудь, а с поисками ответа на вопрос, «можно ли стать китайцем / всего на / секунду?» (Спойлер: ответ положительный.) Уже помянутый нами бразилец Дуглас Диегес отправляет Облако в Штанах гулять под ручку с автором одноименной поэмы вдалеке от родимых контекстов: «Я не мастер фотографировать словами. А вот мой друг Мануэл ди Баррус — мастер <…> А однажды ему привелось увидеть Облако в Штанах. Ему привиделось, как Облако в Штанах шлялось по деревне за ручку с Маяковским. И он сфотографировал Облако в Штанах и великого русского поэта. И написал, нет такого другого поэта, который смог бы лучше одеть свою невесту или тому подобную чушь». (Наталья Метелёва усматривает в этом «по сей день продолжающийся процесс мифологизации личности Маяковского, который начался с момента посещения поэтом стран Латинской Америки, в частности, Мексики и Кубы», а также «черты предания как жанра фольклора»².) «Так утомительно было создание его [стихотворения. — О.Б.-Г.], — признаётся аргентинка Мариса Мартинес Персико, — что в середине зимы / я поняла — / как если бы в Московской Думе пошёл снег — / что это было просто / несущественное стихотворение». — «Сложно себя в чужом опознать уме», — как сказал автор русской части сборника Владимир Аристов.

Есть и более тонкие случаи иберийско-русского литературного диалога: так, аргентинец Эдгардо Добры пишет своё «Летнее утро в Барселоне» «по мотивам стихотворения И. Бродского “Темза в Челси”».

В целом, похоже, что при всех своих причудливостях, представление латиноамериканцев о русской жизни и истории выглядит более подробным и внимание их к нам — более пристальным, чем наше знание — о них (кажется, мы в большей степени включены в их образную, символическую систему, чем они — в нашу). Кубинка Хамила Медина Риос посвящает целое большое стихотворение — «Стикс» — русской истории («Красный февраль а не октябрь / новолуние но не ноябрь и не воскресенье // (кровавое). / Ещё с Петрограда длятся берега: / Троцкий за пулемётом…») со скрытой цитатой из Анны Ахматовой («…но кровь пахнет только кровью»). Ни у кого из наших поэтов, чьи стихи составили вторую часть антологии, ничего подобного (ничего настолько подробного) нет. Элементы латиноамериканской жизни (далёкие от родимых контекстов не хуже Облака в Штанах) в поэтической речи русских авторов если встречаются вообще, то — как знаки далёкого, экзотичного, странного (примерно как Московская Дума со своим снегопадом в аргентинском воображении). В устах единственного поэта, упоминающего по именам латиноамериканских авторов, Данила Файзова, эти имена означают невозможность диалога — даже при том, что «в аргентину нельзя не поплыть»: «после дождя / борхес тебя спросил / кто карает / кто хейердал / сколько потрачено сил // <…> так и касарес / не говорит со мною…». Даже для Натальи Азаровой, которая — единственная из всех пишущих на русском — заговаривает с читателями в начале своего стихотворения по-испански («esta parte de mi poema didáctico / la voy a componer en español…»), она же — один из переводчиков книги не только с иберийских на русский, но и в обратную сторону, — и, что кажется характерным, это стихотворение о непонимании («неужели для вас принципиально меня понимать?»):

…в конце двадцатого века
я занималась детскими леденцами
тогда в мексике мне
        и произвели огромную фуру динозавров на палочке
два миллиона динозавров пропали
        по дороге с завода в порт
нет вы не думайте я не про убытки
        страховка сработала
я про
        куда деть в мексике русских динозавров
в смысле что на леденцах стопроцентно
                по-русски смешное детское написано

Вообще упоминания латиноамериканских реалий у русских авторов редки и работают явно на какие-то совсем другие (далёкие от собственно латиноамериканских тем) задачи. «Мелкий дождик ходит тихо, / как индейский проводник», — пишет Михаил Айзенберг (бросилось в глаза, что переведено его силлабо-тоническое стихотворение на испанский — верлибром. Ещё раньше бросилось в глаза, что ни единого силлабо-тонического текста в иберийской части книги нет. Ну, они и в русской не преобладают, но в латиноамериканской — нет вообще). Кирилл Корчагин вспоминает чилийскую трагедию 1973 года как знак стиснутости человека историей («однажды ночью к тебе постучится огромный двадцатый век / в тихом свечении ночи он спросит на чьей же ты стороне?»): «ты повторяющий лорку на стадионе в сантъяго пока тело её / соскальзывает в ландверканал…» «Я люблю тебя всем моим телом, вышедшим из моря, / всеми его реками, притоками Амазонки и Миссисипи…», — признаётся любимой женщине Вячеслав Куприянов.

Если вошедшее в книгу даёт хоть какие-нибудь основания для обобщения, то можно сказать, что поэтическое воображение наших народов друг о друге, несмотря на давнее вроде бы знакомство, пребывает ещё в стадии (взаимного) удивления.

Скромному же автору этих строк самым захватывающим в книге видится всё-таки не это, а то, что пишут латиноамериканцы для себя, о себе и своём мире: непредвиденно-огромные объёмы неведомых жизней, жгучих, страстных, крупных (если уж говорить о сравнении, то общий градус витальности в латиноамериканской части сборника заметно выше, чем в нашей), их воздуха и неба, их запахов и голосов, иных чувственных впечатлений и эмоциональных состояний. И все эти чужие жизни, вот ведь удивительно, говорят понятным нам языком, резко расширяя пространство русского языкового опыта, уточняя и усложняя русскую языковую чувствительность (тем более, что над переводами работали сильные, хорошо чувствующие и понимающие слово русские авторы: Денис Безносов, Мария Галина, Дмитрий Гаричев, Илья Данишевский, Николай Звягинцев, Геннадий Каневский, Дмитрий Кузьмин, Алёша Прокопьев, Андрей Сен-Сеньков…). Не так важно даже, в какой мере всё это складывается в систему и с какой степенью полноты явлены нам иные жизни, — главное, что поэзия — с её гипнотичностью и магизмом — делает, по своему обыкновению, невозможное: помещает нас внутрь этих жизней и позволяет прожить их как собственные.

Ольга Балла-Гертман

Ольга Анатольевна Балла (р. 1965) — журналист, книжный обозреватель. Окончила исторический факультет Московского педагогического университета (специальность «преподаватель истории и общественно-политических дисциплин»). Редактор отдела философии и культурологии журнала «Знание-Сила», редактор отдела критики и библиографии журнала «Знамя». Публиковалась в журналах «Новый мир», «Новое литературное обозрение», «Воздух», «Homo Legens», «Вопросы философии», «Дружба народов», «Неприкосновенный запас», «Огонёк», «Октябрь», «Техника — молодёжи» и др., на сайтах и в сетевых журналах: «Лиterraтура», «Гефтер», «Двоеточие», «Культурная инициатива», «Русский Журнал», «Частный корреспондент», «Textura» и др. Лауреат премии журнала «Новый мир» в номинации «Критика» (2010), лауреат премии «Неистовый Виссарион» (2019). Автор книг «Примечания к ненаписанному» (т. 1-3, USA: Franc-Tireur, 2010), «Упражнения в бытии» (М.: Совпадение, 2016), «Время сновидений» (М.: Совпадение, 2018), «Дикоросль» (М.: Ганновер, «Семь искусств», 2020). Живёт в Москве.