Литературно-критический проект «Полёт разборов» уже успел обрасти некоторыми онлайн-традициями и собирает вокруг себя самых преданных — в связи сами знаете с чем, отныне не только москвичей. Хвала тем фиксикам, что натолкнули кого-то на изобретение Zoom’а. Фиксики, кстати, появились у нас не просто так. Их, а также Терминатора, небо над Уфой, стаканы и фляги, прочее реальное и фантастическое, земное и высокое можно найти в подборке Сергея Ивкина. Стихи Елены Севрюгиной, наполненные свежим воздухом, воспоминаниями, нездешней музыкой (и позволяющие отчасти пофантазировать, что было бы, доживи Ахматова до 2021 года, вновь став юной и лёгкой на подъём), явились почти полной противоположностью Ивкину. Уравновешивало эту полярность творчество Ростислава Ярцева (уже не новичка в «Полёте разборов») — внешне рассудочное и интеллектуально нагруженное, но тёплое и ранимое где-то внутри, под тем самым снегом в одном из стихотворений.
С дистанционным форматом проект внезапно расширил географию, и теперь московские поэты кажутся питерскими или уральскими. Или наоборот. Это про то, что авторы, представленные 19 июня, восприимчивы к другому поэтическому опыту, гостеприимно впуская его порой в свой мир. Это нормально, когда авторы разные и кто-то присутствует в своём тексте и весьма деятельно, кто-то — поэт-наблюдатель, его мир течёт мимо, наполняя автора, а кто-то воспарил, как воздушный шарик, и сам оказывается в потоке, вбирая в себя все попутные впечатления, слыша многоголосье мировой культуры, ища в нём опоры и пытаясь расслышать себя.
Заземляться и воспарять. Спорить, принимать неожиданные мнения, попутно бороться с причудами связи в разных местах Москвы, Подмосковья и России – вот это и есть типичный, и в то же время всегда новый, «Полёт разборов». А может, и не надо искать в поэзии никакую инновационность, так желаемую иногда рецензентами? Может, она уже найдена (да незамечена) в том, что авторы стремятся не слиться с морем сверхактуальной поэзии, а остаются собой, преумножая и совершенствуя то, что было изначально встроено? Революции вредны для поэзии не меньше застывания на месте. Поэзия – она живая. И пусть живёт, на своих скоростях. Мы догоним.
Ольга Василевская, поэт
Представляем рецензии Валерия Шубинского, Юлии Подлубновой, Ирины Кадочниковой, Германа Власова и Бориса Кутенкова о стихах Елены Севрюгиной. Обсуждения Ростислава Ярцева и Сергея Ивкина, а также репортаж Армана Комарова, читайте в следующих номерах «Формаслова».
Рецензия 1. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Елены Севрюгиной
Прежде всего я хотел сказать, что в этот раз задан достаточно высокий уровень, — перед нами уже существующие в литературе поэты, авторы со своим лицом. Поэтому, естественно, и разговор пойдёт серьёзный, требовательный.
Поэтому я начну с того, что меня смущает в стихах Елены Севрюгиной. С одной стороны, здесь есть любовь к культуре, уважение к культуре: понятно, что они необходимы поэту. Но есть разные уровни восприятия культуры.
В стихах Севрюгиной видна тенденция к восприятию культуры как некоего набора престижных артефактов. Это бросается в глаза даже на уровне лексического ряда. Вещи, считающиеся красивыми, сертифицированные как «красивые», описываются столь же «красивыми» словами, и сами версические ходы — упрощённо-гармонические, приглаженные. Но подобная лёгкая гармония является признаком культуры именно в массовом восприятии. Наоборот, для восприятия более изощрённого атрибутом «высокой культуры» является нарушение гармонии, демонстративная «некрасивость».
Фигуры упоминаемых в стихах Севрюгиной Сальвадора Дали и Франца Кафки (при всём объективном неравенстве дарований и исторической значимости) тоже вошли в массовую культуру. Так же, как «Метель» Пастернака, очевидная ссылка на которую присутствует в последнем стихотворении. То есть фактически объектом и субъектом диалога становятся не артефакты и не символы культуры, а стереотипы массового сознания.
Чем же это уравновешивается? Такой простой вещью, как ирония. И это существует на уровне почти каждого стихотворения.
Вот первое стихотворение.
я раньше часто пела эту песню
теперь слова не вспомнятся конечно
мой инструмент болгарская кремона
лет пять как приказала долго жить
На первый взгляд это кажется красивостью и жеманством. Но дальше появляется то, что заземляет, иронически отстраняет этот образ, и текст начинает работать.
и начинаешь что-то тыры-пыры
и говоришь немного заикаясь
как будто нет невидимой опоры
в которой ты ответы находил…
Вот это делает это стихотворение стихотворением, придаёт дополнительное пространство, какую-то затекстовую реальность. И то же самое в стихотворении, где появляются голоса — Дали и т.д. В конце появляется правильная ирония, правильный сарказм и самоирония, которые эту красивость нарушают, отстраняют.
Или стихотворение, в котором вначале появляется Кафка, на которого похож герой. Я бы от этого стихотворения оставил бы только середину, она очень живая.
Становится водомеркой землемеркой,
И всего на свете меркой
Однажды в дверку заглянул,
Как будто в мир
Но вот стихотворение «меньше говорить и больше ехать…». Оно вроде бы и хорошее. Но оно построено на неких готовых ходах, которые позволяют замкнуть лирическую энергию с помощью сто раз сказанных красивых слов.
у меня туманы на каяле,
их тревожный смысл невыразим —
у тебя синкопы расстояний,
звонкие прозренья знойных зим
Другое стихотворение, мне кажется, лучшее в подборке: это «где-то там на совсем другой стороне реки…». Здесь образ, тонкий, изящно построенный, оформляет четкую, внутреннее за себя отвечающую лирическую эмоцию, и нет лишних слов, лишних красивостей. Единственное, что мне не нравится, это две строчки:
говорят что в час когда хочется умереть
это лучшее из усилий
Ощущение, что эти две строчки набиты, чтобы окончить четверостишие.
«Турецкий пирс» — стихотворение более заурядное. Хотя и оно пластически удачно. Но некоторые образы («супрематизм памяти») производят то впечатление наивного и жеманного щегольства, о котором я говорил выше.
«Зарисовка» — тоже не очень удачное, оно как будто из 50-х годов, из тогдашнего интеллигентского сознания. Есть некая картина зимнего дня. И тут же присутствуют и Мандельштам, и Эдгар По, которые внутренне с этой картиной никак не соотносятся, и ощущение, что автор пытается каким-то образом своё знакомство с хрестоматийными текстами и свою любовь в к ним продемонстрировать читателю, что едва ли нужно, в этом есть какая-то внутренняя наивность, как мне кажется.
Я повторяю, это все претензии серьёзного уровня. Но так стихи, в принципе, существуют, и они сделаны достаточно хорошо.
Рецензия 2. Юлия Подлубнова о подборке стихотворений Елены Севрюгиной
Говорить о поэзии Елены Севрюгиной достаточно сложно, поскольку это тот случай, когда важно понимание, откуда и куда движется эта поэзия, но до прочтения этой подборки в стихи Елены я не вчитывалась, хотя, вероятно, что-то и читала. Ограничивая речь только подборкой, хочу обозначить две проблемные зоны, наличие которых заставляет умерить какие-либо потенциальные восторги в отношении её. Первая проблема — условное пространство версификации. Кажется, что Елена Севрюгина может всё: широко использовать возможности силлабо-тоники и одновременно создавать медитативные верлибры; изобретать свежие рифмы и в то же время, отказываясь от них, сохранять описательную точность образа. Всё так. Но и в этом случае остаётся ощущение, что пресловутая память метра сильнее авторской инновационности, что автор скован по рукам и ногам некоторой цепью конвенций, которая, возможно, его устраивает и уводит к традиции (в собирательном значении), но для взыскательного читателя оказывается слишком очевидной, как если бы каркас здания просвечивал сквозь стены. И это проблема даже не Елены Севрюгиной, а скорее большого сегмента условной традиционной поэзии, замкнутой в силу разных причин в самой себе (останавливаться на том, почему это так, сейчас нет смысла).
Вторая проблема — специфика того, что называется в литературоведении художественный мир. Несмотря на блеск языковой игры — а Елена Севрюгина прекрасно может работать со словом, — он кажется чрезвычайно знакомым, по-своему уютным, но напоминает родительский дом, из которого всё равно хочется куда-то себя деть. Например, жить по каким-то другим правилам. Перестроиться из очевидного режима жизни в неочевидный. Прочитать то, что ещё ни разу не читала. Ощутить через слово то, что невозможно ощутить иначе. И т. д. И опять-таки это оказывается не проблемой именно Елены Севрюгиной, а настоящая проблема ‒ её недостаточная выделенность из того самого сегмента поэзии, про который сказано выше и который можно описать как мейнстримный постакмеизм (по факту, это поэзия готового опыта), способный притом вбирать в себя элементы самых разнообразных практик (от метареалистических до тех, которые свойственны актуальной поэзии, знакомой с языковой школой).
металлические лапы деревянных динозавров
мистическая многоножка пропитанная запахом зноя и пота
глубокая безмятежность капсула твоего сознания
за пределами которой остаётся все
что не могло сделать тебя счастливым
супрематизм бытия селекция памяти
синестезия твоих ощущений
Не хотелось бы заканчивать на суровой ноте: очевидно, что в случае тщательного разбора достоинства этого автора перевесят всё сказанное выше.
Рецензия 3. Ирина Кадочникова о подборке стихотворений Елены Севрюгиной
Стихи Елены Севрюгиной производят впечатление сильное и весьма положительное. Автор прекрасно владеет языковым инструментарием, чувствуется большой филологический бэкграунд. Возможно, этот бэкграунд иногда мешает Елене, и она это осознаёт. С другой стороны, именно мифопоэтические, культурологические, универсальные проекции позволяют осмыслить личный и общечеловеческий опыт.
Первое стихотворение, наверное, можно назвать программным: в нём обозначены аксиологические координаты автора. Это, прежде всего, красота и добро, которые противопоставляются всякому злу, всякой пустоте:
но стоит только сыну улыбнуться
и ветру потрепаться с занавеской
и даже просто доброму случиться
на улицах недобрых и пустых —
во мне опять звучит моя кремона
Существует известное представление о том, что именно страдание является почвой для творчества (в качестве примера можно привести большое количество биографий), а Елена Севрюгина разворачивает другую модель: творчество — это та красота, которую может создать человек в ответ на красоту, существующую в мире.
Второе стихотворение интересно в плане работы с языком — прежде всего, обращают на себя внимание неологизмы («земле-мерка», «дожде-мерка», «всегонасвете-мерка», «мыследверка»), глагольная рифма в финале, которая традиционно считается слабой, а у Елены не выглядит банально — наоборот, в контексте стихотворения глагольные рифмы звучат очень свежо («понял — вспомнил», «слышал — вышел»).
В третьем тексте подборки интересные звукописные ходы («звонкие прозренья знойных зим»), метафоры («туманы на каяле», «синкопы расстояний», «бисер послесловий», «тропы калевалы»).
В стихотворении «Зарисовка», имеющем эпиграф из О. Мандельштама, обнаруживаются аллюзии на стихотворение Б. Пастернака «Снег идёт» и его же «Зимнюю ночь», да и вообще метафорика стихотворения восходит к Пастернаку («слова в тетрадь / летели вразнобой / с небес лилась / симфония другая»: явно пастернаковский размах). Автор создает образ мира, полного движения: идущий снег, идущие трамваи, симфония, льющаяся с неба, вода, текущая из бутылки. Все это соотносится с «сакральным» движением слов, а белизна снежного мира сравнивается с белизной чистого листа. Видно, что Елену Севрюгину особенно волнует проблема творчества, его смысла, его истоков. Так, четыре стихотворения из присланной подборки отсылают к этой проблематике, а в финальном стихотворении вообще разворачивается рефлексия автора по поводу его места в литературе.
В «Зарисовке» интересен образ Эдгара По, возникающий в финале: «но уходил / не впущенный тобою». Видимо, Э. По как «мрачный» представитель американского романтизма связывается здесь с представлением о чём-то страшном, жутком, тёмном. Образ же мира, раскрытый в этом стихотворении, весьма гармоничный, и, видимо, в его логику не вписывается тёмное начало.
Стихотворение «где-то там на совсем другой стороне реки…» отсылает к целому ряду мифологем: «река», «лодка», «путь». Возникает ассоциация со Стиксом, Хароном, с представлением о переходе человека в другой мир. Однако это не мир мёртвых, а то инобытие, где человек по-настоящему обретает себя, становится собой: «где-то там на совсем другой стороне меня / всё случится как я хотела». В этом стихотворении разворачивается психологический сюжет — сюжет о погружении личности в собственные глубины, о поиске подлинного «я». Автор мастерски играет словами («неболи голова причитает болтиголов»), приходит к яркой метафорике («за чертой самой призрачной из якутий», «открывается глаз анютин»). Елена Севрюгина выстраивает очень плотный образный ряд («река», «планета», «лодки и моряки», «монеты», «косяки рыб» и т.д.). Образы соотносятся друг с другом по ассоциативному принципу, но иногда эти ассоциативные ряды затуманивают смысл, уводят от ключевого посыла текста. С другой стороны, возможно, это вписывается в логику художественной задачи: стихотворение погружает читателя во внутренний мир героини, в глубины бессознательного.
Если в тексте «где-то там на совсем другой стороне реки…» объектом рефлексии является внутреннее, то в стихотворении «Турецкий пирс» фиксируются внешние впечатления, поэтому здесь работает визуальный код: «поэтому времени достаточно / чтобы просто смотреть». Здесь раскрывается эстетика «остановленного мгновения», переживание которого приближает героиню к вечности («таким ты останешься даже тогда / когда состарятся девушки…»). Язык Елены Севрюгиной предельно метафоричный, и эта метафорика раскрывает особый взгляд автора на мир — взгляд, в котором читается умение узнавать в наличной реальности черты другой реальности — прошлого («лапы деревянных динозавров»), будущего («состарятся девушки»). «Турецкий пирс» — стихотворение о памяти, об её охранной функции, о диалектике бытия и сознания.
Стихи Елены Севрюгиной отличаются философичностью, метафоричностью. Тексты, присланные для обсуждения, очень разные с точки зрения ритмической организации. Автор мастерски владеет регулярным стихом и верлибром, демонстрирует большой культурологический багаж, который необходим для осуществления как эстетического, так и экзистенциального поиска.
Рецензия 4. Герман Власов о подборке стихотворений Елены Севрюгиной
Мне нравится обращение к традиции, когда автор находит себе камертон в 20-м, 19-м, других веках, и, пользуясь таким подспорьем, выстраивает собственную поэтику, находясь при этом здесь и сейчас, на сквозняке настоящего.
Но в стихах Елены мне слышится Ахматова с её балладами о времени, проведённом на берегу моря, где она сушила косу, — до такой степени, что напрашивается вопрос: а в чём, собственно, состоит смысл творчества?
Так вот, смысл этот, наверно, состоит в том, чтобы высказать свою благодарность Создателю и сделать это твоим языком, твоей интонацией, задором, почерком, формой. Если же мы будем говорить штампами из Ахматовой, Бродского, Цветкова (нужное вставить), — то, по выражению Виктора Куллэ, мы будем работать на бессмертие мэтра, чей инструментарий нами используется.
То есть мне представляется, что Елене нужно искать выход из филологического уюта через предметы (образы, жесты, интонацию) нашей повседневности. Это может быть гитара Кремона (кстати, не болгарская, но чешская — точность и достоверность важна), свои неологизмы — мыследверка, нейтриновые слёзы, свежие строчки и созвучия — из какой бессонницы возник, выстрел вызрел; и, наконец, сгустки живописи, воздействие цвета на подсознание — бледно-жёлтым зелёным оранжевым тёмно-синим, — где всё это нанизано на ритм, как будто проводят мазки по холсту. Есть, наконец, музыка или характерная интонация, каковой учил студийцев Гумилев и которая дает первоначальный порыв правдивости.
В этом смысле мне представляется удачным в подборке стихотворение «Зарисовка»:
<…>
и кто-то наблюдал
из-за угла
безмолвный
но как будто бы знакомый
как из бутылки
медленно текла
струя медовой
истины искомой
и наполнялись
звуком закрома
и в этот миг
сакрального движенья
казалось что
безмолвная зима
не более
чем плод воображенья
<…>
Интересно, что при всей кажущейся академичности — стихотворение это имеет и некую трансцендентную грань, измерение (в других текстах она не открыта). Кажется, что наблюдение за снегом — опыты из сферы квантовой механики, где присутствие наблюдателя что-то меняет в заоконном пейзаже.
Рецензия 5. Борис Кутенков о подборке стихотворений Елены Севрюгиной
В связи с сегодняшними подборками вспомнилась давняя уже статья поэта Инги Кузнецовой о поэте и лирическом герое, в которой она писала следующее: «Может быть, по мере развития авторской личности его лирический герой становится “скромнее”. И в конце концов наступает период, когда фигура лирического героя как таковая перестает быть для поэта актуальной: каждое стихотворение он пишет всей полнотой сознания и подсознания, и в этом ему не требуется никакого представления о себе». Три поэта, представленных в сегодняшнем «Полёте разборов», демонстрируют три уровня отражения лирического героя и его интенций. У Ростислава Ярцева эмоция растворена в языке — это чистый метареализм, он пишет уже всей полнотой подсознания, и когда он говорит «я царь я червь я вещь», нельзя быть уверенным, что лирический герой говорит о себе. В стихах Сергея Ивкина ещё можно вычленить какую-то «я-эмоцию», скажем, когда он пишет: «Высокий воздух. Фляга. Бугульмы…», мы можем понять — при всей ассоциативной сложности поэтической структуры — какой-то уровень эмоций лирического героя. Что такое «вместо титров вязь кардиограммы» или «совсехсторонний свет» — не столь однозначно ясно, но настроенческая кардиограмма этих стихотворений, в принципе, понятна — не скажу, что всех, но многих.
Елена Севрюгина более нацелена на явный месседж стихотворения — это иногда делает её стихи поверхностными, скажем, первое, про болгарскую кремону, совершенно явно делится на «чёрное» и «белое», на прекрасные времена, когда играла эта кремона, и на моменты, когда она возвращается… Всё это несколько отдаёт сюжетной схемой; другие стихи более семантически многоплановы, но тут возникает некоторый диссонанс, потому что наверняка в малом зале ЦДЛ, где автор проводит вечера, реагировать будут именно на болгарскую кремону — на то, что более поверхностно и апеллирует напрямую к эмоциям читателя/слушателя.
Вообще, у меня сложилось впечатление, что лирическая героиня Елены Севрюгиной очень несчастна — и явно рассчитывает на сочувствие. У меня нет однозначного к этому отношения; с одной стороны, таким образом легко воздействовать на сентиментальные эмоции слушателя; поэзия Елены Севрюгиной ещё не забыла, что такое, говоря словами Кирилла Ковальджи, «разговор от сердца к сердцу». С другой — вопрос, какими путями это достигается; скажем, в стихотворении «где-то там на другой стороне реки» мне явно не хватает смысловой метаморфозы, мы видим некоторую однозначность эмоции, оно всё сводится к последней строке — «всё случится, как я хотела», и не оставляет ощущение, что все эти «кистепёрые рыбы», вода, горящая разными цветами (почему, кстати, перечисляется разом столько цветов?), — всё это несколько искусственная инкрустация, метафорические украшения для того, чтобы обрамить простые эмоции.
«Человеческое, слишком человеческое» в этих стихах порой переходит в шансонное:
слова в тетрадь
летели вразнобой
с небес лилась
симфония другая
и кто-то оставался
за тобой
свечу гася
и снова зажигая —
«свеча» здесь, как и вся просодия, явно взята из общепоэтического словаря. Автор легко могла без этого обойтись, как и без половины образов этого стихотворения — «безмолвной зимы», «сакрального движенья» и случайно попавшей в этот контекст, но непонятно зачем, струи золотистого мёда. (Мне, кстати, кажется, что эпиграф здесь не нужен — кому надо, тот сам догадается, что струя эта мандельштамовская; всё должно быть в самом стихотворении). Да и без «звонких прозрений знойных зим» легко было обойтись — последнее плохо во многих отношениях: как избыточная звукопись, как штамп, как просто не свои слова…
Мне представляется, что Елена Севрюгина находится на развилке между созданием собственного художественного мира и тем, чтобы просто рассказать о своих эмоциях. Какую-то подсказку здесь даёт заключительное стихотворение. Оно замечательно во многих отношениях, так как отражает тот акустический гул и то давление мировой литературы, которое мешает современному автору создать своё. Сначала прилетает один (Сальвадор Дали; предположим из стихотворения, что он тянет в сторону возвышения над повседневностью, так как он говорит, что «твоё небо с примесями земли»), потом второй, Франсуа Вийон, который диктует нечто прямо противоположное, чуть ли не есенинское; затем появляется «непонятная мета-метель» (здесь отсылка к метареализму, понятому, возможно, как тот самый акустический гул). Эти призрачные гости слегка карикатурные, но в то же время очень симптоматичные. Это не персонифицированные люди, а те призраки, которые рождаются в воображении от вечных наших одиночества, тщеславия, недолюбленности. С ними, конечно, надо бороться, но в каком-то смысле это стихотворение и вся поэзия Елены Севрюгиной ставит перед нами проблему этого кризиса перепроизводства, где каждая традиция диктует своё, и той растерянности, в которой приходится пребывать современному автору, — как-то критик Анна Кузнецова написала про «образ современного юноши, витальная сила которого тратится прежде всего на освобождение от культурной информации, а уж что останется — на собственное высказывание». В некотором смысле стихотворение — метафора такого большого Литинститута. Я верю в талант Елены Севрюгиной и желаю ей найти своё достойное место среди давления этих голосов.
Подборка стихотворений Елены Севрюгиной, предложенных к обсуждению
Елена Севрюгина. Родилась в Туле в 1977 г. Живёт и работает в Москве. Кандидат филологических наук, доцент. Автор публикаций в областной и российской периодике, в том числе в журналах «Дружба народов», «Урал», «Нева», «Знамя», «Prosodia», «Homo Legens», «Дети Ра», «Москва», «Молодая гвардия», «Южное Сияние», «Тропы», «Идель», «Графит», «Гостиная», «Кольцо А», в электронном журнале «Формаслов», на интернет-порталах «Сетевая Словесность», «Лиterraтура», «Textura», в интернет-альманахах «45 параллель», «Твоя глава», газете «Поэтоград». Выпускающий редактор интернет-альманаха «45 параллель». Редактор отдела «Ликбез» журнала «Формаслов». Редактор отдела поступлений журнала «Гостиная».
***
я раньше часто пела эту песню
теперь слова не вспомнятся конечно
мой инструмент болгарская кремона
лет пять как приказала долго жить
а времена становятся железней
когда из сердца улетает птица
когда вода похожая на пальцы
безбашенного злого мальчугана
тебя несёт куда-то за пределы
наполненного музыкой пространства
и начинаешь что-то тыры-пыры
и говоришь немного заикаясь
как будто нет невидимой опоры
в которой ты ответы находил…
но стоит только сыну улыбнуться
и ветру потрепаться с занавеской
и даже просто доброму случиться
на улицах недобрых и пустых —
во мне опять звенит моя кремона
которая совсем не исчезала
и песня о которой позабыла
рождается в заветной немоте
***
сам себя считая кафкой
жизнь листал легко и гордо
от аллюзий до метафор
через собственное горло
не искал иной дороги
оказалось жизнь смеется
заставляя на пороге
выдыхать чужие солнца
только он как прежде верил
смыслы старые коверкал
землю мерил воду мерил
становился водо-меркой
земле-меркой дожде-меркой
и всегонасвете-меркой
и однажды в мыследверку
заглянул как будто мельком
там фантомами скользили
три бутона чайной розы
шопенгауэр осирис
и нейтриновые слезы
и еще как будто что-то
неопознанное что ли
словно кто-то небо штопал
нависавшее над штольней
словно кто-то что-то понял
или просто что-то слышал
а потом внезапно вспомнил….
он вошел — назад не вышел
***
меньше говорить и больше ехать,
медленно глотая тишину…
жжёт внутри, как времени прореха,
тот, кого обратно не верну
знать бы, чью печаль под сердцем вёз ты,
из какой бессонницы возник,
у меня по жизни сны и вёрсты —
у тебя начал на десять книг
у меня туманы на каяле,
их тревожный смысл невыразим —
у тебя синкопы расстояний,
звонкие прозренья знойных зим
тропами луны и калевалы
бисер послесловий соберём,
слишком редки стали интервалы
между январём и январём
вот уже торопятся к барьеру
ранняя и поздняя звезда —
выстрел вызрел — верность или вера,
навсегда уже не навсегда…
***
где-то там на совсем другой стороне реки
в глубине холодной чужой планеты
ходят всеми забытые лодки и моряки
управляют ветрами бросают на дно монеты
по ночам зажигают жертвенные костры
а под утро смуглые женщины и мужчины
прогоняют от скал косяки кистепёрых рыб
странно пахнущих мертвечиной
и тогда вода начинает гореть гореть
бледно-жёлтым зелёным оранжевым тёмно-синим
говорят что в час когда хочется умереть
это лучшее из усилий
если миг настал не растаять а перейти
в темно-зыбкий свет водяной и мглистый
где-то там на совсем другой стороне пути
я смогу продлиться
и держать на крючке долгожданный ночной улов
а пока за чертой самой призрачной из якутий
неболи голова причитает болиголов
открывается глаз анютин
шелестит трава рождённая из огня
стебли-пальцы вонзая в тело
где-то там на совсем другой стороне меня
всё случится как я хотела
Зарисовка
Золотистого мёда струя из бутылки текла
Осип Мандельштам
весь день был бел как мел
и на мели
дома дворов
мерцали стекловатно
с утра шёл снег
в депо трамваи шли
никто не знал
вернутся ли обратно
слова в тетрадь
летели вразнобой
с небес лилась
симфония другая
и кто-то оставался
за тобой
свечу гася
и снова зажигая
и кто-то наблюдал
из-за угла
безмолвный
но как будто бы знакомый
как из бутылки
медленно текла
струя медовой
истины искомой
и наполнялись
звуком закрома
и в этот миг
сакрального движенья
казалось что
безмолвная зима
не более
чем плод воображенья
просился в дом
бескровный эдгар по
но уходил
не впущенный тобою
с утра шел снег
трамваи шли в депо
шёл снег с утра
трамваи шли в депо
снег шёл
с утра трамваи шли в депо
так белый лист
сдаёт себя без боя
Турецкий пирс
металлические лапы деревянных динозавров
мистическая многоножка пропитанная запахом зноя и пота
глубокая безмятежность капсула твоего сознания
за пределами которой остаётся все
что не могло сделать тебя счастливым
супрематизм бытия селекция памяти
синестезия твоих ощущений
таким я тебя буду помнить много лет спустя
таким ты останешься даже тогда
когда состарятся девушки топчущие твою деревянную грудь
пристально смотрящие по сторонам
в надежде что их покатые плечи крутые бёдра
и тонкие ниточки купальников
едва прикрывающие ягодицы
не останутся незамеченными проходящими мимо
мускулистыми спасателями на воде
и вот уже стучит ударяется о кромку жизни
медленно-размеренное
su se si
и стекает влагой по лицу по рукам по фалангам пальцев
su существо твоего параллельного мира
se отсутствующий сегмент гармонии
si сизый дым угасающего солнца
далёкого как твои самые сокровенные воспоминания
но ты знаешь что оно в тебе
никуда не девалось
поэтому времени достаточно
чтобы просто смотреть
***
прилетает ко мне сальвадор дали
сообщает тепло и вкрадчиво
твое небо с примесями земли
и его не видно хоть глаз коли
выворачивай
укорачивай
прибегает потом франсуа вийон
не поймёшь его пьяный трезвый ли
предлагает мне пыль золотых времён
спрашивает может морду кому набьём?
только пить из ручья
брезгует
а уже под вечер на склоне дел
начинает один неистовый
говорить заклинать сотворять метель
непонятную мета свою метель
и свистит она
словно исповедь
и не видно этим гостям конца
и вода речей нескончаема
а потом они все как вламываются
так вот внаглую просто вламываются
и начинают орать
— что ты для большой литературы
сделала?
отвечай нам! —
и кручусь как на чертовом колесе
а слова их черны и на вкус горчат
кто бы знал как они надоели все
как безмерно они надоели все
и как страшно
если они молчат…
