19 июня 2021 в формате Zoom-конференции состоялась шестьдесят вторая серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали: Елена Севрюгина, Ростислав Ярцев, Сергей Ивкин. Обсуждение Елены Севрюгиной и репортаж Ольги Василевской о событии читайте в предыдущем номере «Формаслова», обсуждение Сергея Ивкина — в следующем.
Представляем рецензии Ольги Балла, Валерия Шубинского, Ирины Кадочниковой, Юлии Подлубновой и Германа Власова о стихах Ростислава Ярцева, а также репортаж Армана Комарова о событии.
Наконец-то удалось попасть на литературно-критический проект «Полёт разборов», организованный Борисом Кутенковым и Ростиславом Русаковым. В этот раз «ПР» проходил в Zoom-е и полностью оправдал (я бы сказал — переоправдал) мои ожидания. Идея не замыкаться на определённом круге критиков всегда казалась мне замечательной и свежей, ведь это не даёт «Полёту» скатиться в штамповальню скучных поэтик и бабушкиных «пирожков». Разборы получаются полемичными (оттого живыми), так как сталкиваются разные, иногда полярные, мнения разных людей.
В 61-м выпуске «ПР» были представлены стихи Елены Севрюгиной, Ростислава Ярцева и Сергея Ивкина, и тут стоит отметить высокий уровень участников.
В качестве критиков выступили Валерий Шубинский, Юлия Подлубнова, Ирина Кадочникова и Ольга Балла. Также о стихах говорили организаторы и участники — Борис Кутенков, Ростислав Русаков, Ника Третьяк, Людмила Вязмитинова.
Первой разбирали подборку Елены Севрюгиной. Критики отметили хороший филологический бэкграунд автора, при этом Ирина Кадочникова заметила, что он может мешать Елене: «Возможно, этот бэкграунд иногда мешает Елене, и она это осознаёт. С другой стороны, именно мифопоэтические, культурологические, универсальные проекции позволяют осмыслить личный и общечеловеческий опыт». О коварном следовании традиции говорила Юлия Подлубнова: «…автор скован по рукам и ногам некоторой цепью конвенций, которая, возможно, его устраивает и уводит к традиции (в собирательном значении)». Но были точки соприкосновения и в положительных моментах, например, та же Юлия Подлубнова отметила уютность стихотворений автора (правда, уточнила, что художественный мир Севрюгиной «кажется чрезвычайно знакомым, по-своему уютным, но напоминает родительский дом, из которого всё равно хочется куда-то себя деть»), и с ней согласились многие. Валерий Шубинский говорил о культуре в стихах Елены как о наборе красивостей, что привело к некоторой полемике об очевидностях.
Далее приступили к разбору подборки Ростислава Ярцева, у которого недавно вышла книга «Нерасторопный праздник» (составитель — Борис Кутенков). Все критики отметили фонетическое пространство как направляющее для стихотворений Ростислава, но не превалирующее над семантикой; например, Юлия Подлубнова: «Речь Ярцева движется потоками, звуковыми ливнями», Ирина Кадочникова: «Стихи Ростислава Ярцева держатся на звуковых повторах: автора ведёт музыка стиха, магия слов и звуков»; ключевые слова — «движется», «ведёт». Также отметили глубокую погружённость автора в культуру и язык.
Завершал 61-ый выпуск «Полёта» разбор стихов Сергея Ивкина. Герман Власов и Юлия Подлубнова, которые давно знакомы с творчеством Сергея, признали, что подборка не отражает автора в полной мере. Ирина Кадочникова обозначила стержень поэзии автора: «В центре стихотворений Сергея Ивкина — внутренний мир человека, находящегося на грани личной катастрофы — причём объективно как таковой катастрофы не происходит: здесь важно не само событие, а его переживание», Ольга Балла подтвердила эти слова: «По сути, говорящий изнутри этих стихов имеет дело с обыденной катастрофой: с концом хорошо обжитого мира». Говорили и о следовании автора традициям ОБЭРИУ.
Интересно, что все трое участников — филологи, но раскрылись они в совершенно непохожих друг на друга текстах, так по-разному воспринимающих и транслирующих язык и культуру, что, несомненно, придало красок новому выпуску «Полёта».
Арман Комаров
Рецензия 1. Ольга Балла о подборке стихотворений Ростислава Ярцева
Ростислав Ярцев парадоксальным (лишь по видимости) образом совмещает в себе мыслителя и фонетиста: звуковая сторона происходящего в текстах у него важна по меньшей мере на равных правах со смысловой и образной сторонами, а нередко попросту опережает смысловое и образное движение и направляет его, прокладывает ему русла.
У него идёт постоянная работа со звуком, с внутренним гулом слова. Безусловно обращающий внимание на мирообразующие структуры, он в каждом тексте лепит в тончайших подробностях фонетическую картину пусть не мира в целом, но проживаемых вниманием ситуаций.
Так, каждая из частей «малого софистического триптиха» инструментована по-своему, имеет собственную фонетическую физиономию и вследствие того — собственное динамическое устройство (собственную организацию движения, собственную пластику его). Динамическую схему триптиха я бы описала как «скольжение — торможение — остановка — конечное обрушение».
«…слово именно то что слово / прославляет само собою <…> смысла умысла пересуды / наполняя собой сосуды» — скользящий, блестящий «л», свистящий «с», ещё более скользящее их сочетание — «сл», гудящие гласные — «о», «ы», «у» — всё это образует фонетический коридор движению смысла. —
Следующий текст — звукопись замедления, увязания; скрежет торможения: «ч», «ж», «щ»; угасание движения. Заключительный текст — вначале твёрдая статика: «п», «т», звуки остановки, задают фонетический облик начальной части текста. Затем вдруг — фонетически парадоксальная, неожиданно и отчётливо переламывающаяся посередине строка «милым обликом шарить дырку» — граница: возведённые, кажущиеся прочными структуры с физически ощущаемым шорохом рушатся, рассыпаются: «…шарить дырку», «…драть за шкирку» — что подчёркивается и нарочитой просторечностью лексики, едва ли не вульгаризмами (их появление строкой раньше предвещает разговорное «сукровка», привлечённое сюда за строку до того своим фонетическим близнецом — словом «свекровей»; это как раз тот самый случай, когда, как было сказано выше, звук у Ярцева буквально диктует смыслу, куда ему двигаться). Заметим, что просторечия совершенно отсутствуют в предыдущих частях триптиха, тяготеющих скорее к высокой лексике, к подчёркнутой литературности, даже, пожалуй, к лёгкой архаичности («в час положенный час прощальный»). Думается, такой стилистический рельеф с сильными перепадами не может быть случайным; тем более что тексты Ярцева представляются мне тщательно выстроенными и продуманными.
Очень похожее делает автор в стихотворении «бреди без посоха туда где засуха…», в котором в первую очередь чисто фонетическими средствами воссоздаётся (архетипическое, библейское) странствие через пустыню, — и к тому моменту, как последним словом текста оказывается имя библейского Иосифа, читателю уже совершенно ясно, где происходит действие.
Вообще, эти своевольные тексты, прокладывающие собственные пути в толще (и русской, и мировой) литературной традиции, пищущиеся поперёк прочерченных ею строк, соединяющие несоединимое, выстраивающие собственную образную и интуитивную систему, на самом деле насыщены цитатами разной степени неявности, отсылками разных типов (и в пределах одного текста — к разным и удалённым друг от друга во времени пластам культурной истории): от словесных (почти-державинское «я царь я червь я вещь», почти-тютчевское «как бы резвясь и теряя в весе», а вот и вовсе — почти — из оперы Бородина «Князь Игорь»: «ни сна ни отдыха от раны праздника») до стилистических и интонационных. Они ведут сложный и постоянный диалог с культурной памятью, притом не помещая этого диалога, рефлексии наработанного традицией в центр внимания (в некотором парадоксальном смысле они не «литературны»), — этот диалог — скорее, побочный продукт выполнения автором совсем других задач, происходит на его периферии.
Замечание — мелкое, почти придирка: мне не удалось разглядеть логику в том, как автор обходится со знаками препинания, — по какому принципу совмещает в пределах одного и того же текста их употребление и неупотребление. Наугад взятый пример: «Помолчи со мной, корешок капусты: / Всё что здесь обходится без меня», — в предпоследней строке цитируемого текста знаки препинания на своих предписываемых правилами местах, в последней автор без них обходится, — это, конечно, не решающе важно, но непонятно, на какую задачу это работает.
Рецензия 2. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Ростислава Ярцева
В течение последних двух-трёх лет произошел, как мне кажется, очень резкий перелом вектора молодой поэзии. Причём он произошёл в приятную, мне симпатичную сторону, в сторону возвращения к — скажем так — высокому неомодерну. У меня было ощущение, что этот гештальт закрыт, что нынешние молодые, например, такие талантливые авторы, как Мария Малиновская, Дмитрий Герчиков, идут в совсем другую сторону. И я рассуждал так: что же, это случилось, теперь мы с этим будем жить, надо искать какие-то точки соприкосновения с новой эпохой, её новым, чуждым нам языком. И буквально в последние годы появляется очень интересная плеяда молодых поэтов, и обнаруживается, что их язык нам не так уж и чужд.
Во-первых, они обращаются к некоторому комплексу традиций модернизма XX века, это главное. Речь идёт об образах, о самом способе мышления образами, о диалоге с миром, о жизни во времени и вечности. А во-вторых (что связано с первым, хотя само по себе гораздо менее важно), происходит обращение, причём сознательное и осмысленное, к регулярному стиху. Конечно, не в том смысле, что люди начинают писать в просодических рамках XIX века. Просто всё то, что было наработано русской поэзией в этой области за столетия, всё это по-прежнему, оказывается, живо, и молодые поэты с удовольствием пользуются этим, когда хотят. Когда не хотят, не пользуются, пользуются чем-то другим.
И вот одним из этих поэтов был Ростислав Ярцев, которого я открыл для себя несколько лет назад. С одной стороны, я сразу понял, что это талантливый автор. Но, с другой стороны, меня беспокоило, по какому пути пойдёт его развитие, потому что он очень рано научился каким-то готовым, тонким, красивым, изощрённым ходам… но уже существовавшим в культуре. На этом можно было очень долго существовать, но это не стало бы существенным литературным явлением. Более того, немало случаев, когда молодые поэты замечательно осваивают какие то-то ходы предшественников — самых разных, от Елены Шварц до Бориса Рыжего, — а потом отбрасывают все это ради одного из вариантов «продвинутой» поэтики, будь это суггестивные камлания или публицистика в столбик. И их даже можно понять, потому что если своего найти не удалось — то выгоднее выбрать то чужое, которое ныне на острие моды, на гребне волны. Это очень жалкая альтернатива, но уж какая ни есть. Счастье тем, кто избавлен от такого выбора.
И мне важно, что мои опасения уходят в прошлое, а надежды сбываются, потому что и в последних стихах из книги, и в этой подборке мы видим уже не просто молодого талантливого автора, а уже в достаточной мере сложившегося поэта с собственным языком. Это не значит, что проблем нет. Однако эти проблемы — уже совсем другого уровня.
Формирующаяся поэтика Ярцева основана на тонком остранении смыслов, закавычивании смыслов, а вслед за тем и закавычивании первого лица, в конечном счёте — закавычивании собственного Я. А поскольку смысл закавычивается, становится условным, то стихи поневоле поверяются на подлинность абсурдом, собственной изнанкой — изнанкой смысла.
Для обэриутов, особенно для чинарей, для раннего Хармса и раннего Введенского, эта стихия абсурда, стихия свободного поиска смыслов, свободной игры, смысла, их абсурдного сочетания в конечном итоге становится единственной реальностью. Но у Кузмина, Вагинова, Николева, а Ярцеву, мне кажется, близки именно эти поэты, это не так. Мир у них остраняется, сдвигается, балансирует на краю творческого и губительного хаоса, но не соскальзывает в него. Это петербургская традиция. Ярцев мне кажется петербургским поэтом.
или вот илиада ада
одиссея куда не надо
(Кстати, не знаю, известен ли Ярцеву поэт Сергей Петров, у которого есть очень похожие строки «где рая или ада / смешная Илиада»).
Оттуда ж:
повела ли коня елена
ей не велено ладить плена
пеленать опалённых троей
белым пламенем жечь свекровей
Здесь постоянно идёт игра на грани смысла и бессмыслицы.
Но, мы уже говорили об этом, в стихию абсурда поэт не соскальзывает. Он постоянно балансирует на грани. Его жёсткая самоирония не позволяет ему сдвинуться ни в сторону закостеневших смыслов, ни в стихию языка, в мир Хаоса.
Вот эта игра с тенями смысла, поэзия, суть которой в переживании своего существования, стихи о самих себе, о том, что вот такие стихи существуют… Не автор существует, не «тема», «предмет», а сам текст переживает и осознаёт себя. Это было то, что так нравилось в стихах Игоря Булатовского 2000-х годов и совсем ранних стихах Василия Бородина. Потом эти поэты сдвинулись в другую сторону, тоже с замечательным результатом. Тогда, лет 10-15 назад, это казалось признаком эпохи. Казалось, что заканчивается большая литературная эпоха, и остались только тени слов, и что-то можно из них извлекать.
А теперь мне так не кажется. Теперь я понимаю, что это не проявление исчерпанности культуры, исчерпанности эпохи, языка, а это просто способ существования в культуре, годный для любых времён, и вот сейчас мы тоже видим молодого поэта, плодотворно идущего по этому пути.
Вот еще одно стихотворение, которое мне очень понравилось. Неделю назад я читал цикл лекций по новейшей русской поэзии, и в этой лекции я позволил себе привести это стихотворение из подборки, предназначенной для разбора. Но я надеюсь, что на меня никто не обидится.
смешно красив и хрупок, я тобой
был с ёлки снят и в пыльную коробку
был убран до зимы очередной.
«а всё-таки и мною любовались», —
подумалось, и стало так светло
и сладко мне в своём углу чуланном,
среди чумазых тряпок и ужасных
помойных крыс, что я тебе сказал:
зарой меня в такой глубокий снег,
где мой хребет дитя не переломит
и будет выть без устали зима,
твой новогодний смех напоминая.
а что до света — я его запомнил.
Мотив собственной игрушечности, хрупкости и отстранения этого мотива, всё это тоже восходит к 20-м годам XX века, к Петербургу Вагинова и позднего Кузмина — может быть, через Елену Шварц.
Здесь есть ещё один баланс — между эмоционально окрашенными образами и все той же остраняющей иронией. Чуть в одну сторону, чуть в другую — баланс нарушится, и мне кажется, поэт это должен понимать. Если бы стихотворение заканчивалось строками:
и будет выть без устали зима,
твой новогодний смех напоминая
без последней строки, то баланс был бы сдвинут в сторону напряжения, пафоса. А тут всё уравновешено. Это, кстати, не везде так у Ярцева. Некоторая тенденция к эмоциональному пережиму у него есть, по крайней мере, была.
Если говорить о конкретных стихотворениях, то, кроме этих, мне очень нравится «Гусеница» с её кольцевой структурой. «Илион» мне кажется удачным. В целом это сильная подборка. И не могу сказать, что какие-то стихотворения вызывают у меня неприятие.
Я ещё одну вещь сказал бы, совсем напоследок. У первого поэта, о котором мы говорили, Елены Севрюгиной, культура сводится к некоему набору артефактов и набору красивых слов, приёмов, к чему-то, перед чем можно благоговеть, чем можно щеголять. А у Ярцева другой, может быть, самый правильный способ существования в ней. Это что-то, чем ты живёшь каждодневно, чем ты дышишь, что не вызывает у тебя никакого благоговения, ни восторга, ни желания кому-то продемонстрировать, это просто предмет каждодневного быта. И поэтому к этому относишься даже прозаично, просто вне этого тебя нет. Но это тоже имеет свои опасности, потому что есть опасность существования в заданном культурой ритме, и каким-то образом окуклиться, вновь начать жить на готовеньком. И я надеюсь, что Ростислав это понимает. Спасибо. Я с большим удовольствием почитал эту подборку.
Рецензия 3. Ирина Кадочникова о подборке стихотворений Ростислава Ярцева
Стихи Ростислава Ярцева держатся на звуковых повторах: автора ведёт музыка стиха, магия слов и звуков. В этом проявляется ориентация на наследие символистов (В. Брюсова, К. Бальмонта, А. Белого), для которых фонетическая сторона текста подчас была важнее содержательной: символисты хотели синтеза поэзии и музыки. Как известно, музыка — самый абстрактный вид искусства, напрямую апеллирующий к человеческому бессознательному. Стихи, которые строятся на звукописи, обладают мощным суггестивным потенциалом: они убаюкивают, погружают читателя в мир субъективных ассоциаций. Но у тех же символистов ориентация поэзии на музыку зачастую осуществлялась в ущерб содержательной стороне текста. В стихотворениях Ростислава Ярцева иногда можно наблюдать то же самое явление: смысл ускользает от читателя, хотя сама работа со звуковой стороной языка, фонетические повторы, ассонансы и аллитерации, игла слов («высоковольтною осокой вольною»), безусловно, подкупают: стихотворение как будто вырастает из конкретного слова, из его звучания. Например, первый текст цикла [маленький софистический триптих] строится как анаграмма лексемы «слово» — отсюда все аллитерации на [с], [в], [л] и ассонанс на [о]. Стихотворение «бреди без посоха туда где засуха…» держится на двух словах: «засуха» (оно порождает такие созвучия: «посоха», «воздуха», «Пасха», «праздника», «паства») и «кровь» (с ним коррелируют «коробить», «воронов», «кормиться», «корками»).
Реальность слова для Ростислава Ярцева заменяет реальность бытия: чувствуется, что эти стихи рождаются не из переживания мира, а из переживания слова, культуры, мифа: в трех текстах отражена рецепция древнегреческого мифа о Трое, в одном — библейского сюжета об Иосифе и через него — романа Т. Манна. Принцип работы с культурными кодами, судя по всему, восходит у Ростислава к О. Мандельштаму, стихи которого В. Жирмунский назвал «не «поэзией жизни», а «поэзией поэзии». Так, [маленький софистический триптих] — это стихи о слове, попытка выговорить его природу, его сущность, но получается, что дать определение слову невозможно, это определение постоянно ускользает от человека, размышления о слове уводят к древнегреческому мифу, к универсальным проекциям. В итоге всё сказанное — это сказанное «не о том» («не о том ли ты / не о том ли»). Язык Ростислава очень метафоричный, но сложные метафоры иногда существенно затемняют смысл. Например, финал первого стихотворения неясный: «и пчелою медовой ноты / на обед причащая соты». Желание выстроить звукописный рисунок тоже иногда оборачивается неудачными с точки зрения грамматики оборотами («не велено ладить плена»).
Кроме «слова», для Ростислава есть еще несколько важных категорий — «мужество», «красота». В стихотворении «бреди без посоха туда где засуха …» — через отсылку к библейскому сюжету об Иосифе — звучит призыв к мужественному принятию жизненного пути, судьбы. Иосиф становится автопроекцией лирического «я»: это понятно по субъектной форме «мы» («еще недолго нам коробить воронов»). В этом стихотворении проступает саморефлексия героя-одиночки, изгоя, не принятого, не услышанного: весь текст читается как разговор с самим собой, в котором человек хочет сохранить мужество, внутреннюю стойкость, непоколебимость, даже внушить себе соответствующие установки.
Категория «красоты» в качестве центральной выступает и в цикле «Илион», финал которого выводит на историю Ахилла и Гектора. Смерть Гектора связана с идеей гибели красоты, но парадокс заключается в том, что оценить эту красоту способен только тот, кто и стал причиной её гибели. Это стихотворение можно назвать очень удачным, потому что идея красоты здесь на самом деле раскрывается не через образ античного героя, а через сам поэтический язык, его музыку. Автору удалось раскрыть красоту языка — через трогательные сравнения («звон бубенчика, кузнечика любви»), многочисленные звуковые и лексические повторы («жила-была печаль, / печаль была жива, перекрывала жилы»). Однако есть в этом стихотворении и свои языковые неудачи: выражение «кричу себя и вас» явно не соответствует современным нормам; формы «привечь» в русском языке вообще не существует (видимо, она употреблена как синоним слова «привечать», причем употреблена исключительно для рифмы). Но этот цикл, как и стихотворение про Иосифа, убеждает, что автор умеет работать с культурными кодами, актуализируя через них философскую, экзистенциальную проблематику, показывая семантический потенциал мифа.
Стихотворение «буду дрожать на ветру, обольюсь росой…» — самое неясное в предложенной подборке. Строка «стану листать парную твою мочу», конечно, очень смелая и даже выбивается из общего тона подборки, но что стоит за этим утверждением, какой посыл? Тексту не хватает внятности. А вот следующее стихотворение, где автопроекцией лирического «я» выступает, видимо, елочный шар, звучит очень человечно: здесь развёрнута тема одиночества, ненужности. Но герой находит в себе силы отнестись к любой данности с благодарностью: «а что до света — я его запомнил». В этом стихотворении автор снова обращается к категориям красоты и мужества. Но, что удивительно, этот текст, в отличие от большинства стихотворений, составивших подборку, не строится на повторах и звукописи. Да и образный ряд отличается предметностью и осязаемостью: «пыльная коробка», «угол чуланный», «тряпки», «крысы». Вообще при чтении подборки постоянно возникало чувство, что сквозь интонации Ростислава проступают — как ни странно — интонации поэта Бориса Кутенкова. А стихотворение «смешно красив и хрупок, я тобой….» имеет иной интонационный рисунок: возможно, в этом тексте автор наиболее близок к самому себе.
Финальное стихотворение «Гусеница» отчасти рифмуется со стихотворением про ёлочный шарик: та же тема ненужности, даже какой-то закрытости, футлярности. Гусеница — это ещё одна автопроекция лирического «я»: есть в герое Ростислава Ярцева желание укрыться от мира, спрятаться от него, есть болезненное переживание оставленности.
Предпоследнее стихотворение подборки тоже выделяется на фоне общего корпуса обсуждаемых текстов: автор в нем не отступает от своих конструктивных принципов, но идёт в нём всё-таки не за музыкой и магией слова, а за мыслью. Образный ряд и здесь характеризуется конкретностью: «доски», «заброшка», «стадион», «велосипеды», «перрон», «поезд», «рельсы». Возникает топос окраины, пустыря, ведущего к железнодорожным путям, но «поезд уехал»: что-то важное оказывается упущенным — и из этого чувства тоски, переживания невозможного, несбывшегося и рождается поэтическое высказывание: «и сходит с рук, / как бы резвясь и теряя в весе, / сорванный звук». Но в этом стихотворении есть свои неудачные фрагменты. Во-первых, в строке «кому-то горят твои песни и глазки» слово «глазки» — слишком приторное, вообще какое-то чуждое поэтике Ростислава, неорганичное ей. Во-вторых, очень непонятной представляется метафора «велосипеды могильных гроздьев». В-третьих, выражение «старые переброски» тоже уводит к каким-то невнятным смыслам: совершенно неясно, что имеется в виду и при чём здесь эти «переброски». Видно, что автор очень внимательно относится к слову, языку, но в этом стихотворении, к сожалению, есть небрежности. Чувствуется, что Ростислав ищет новый для себя язык, старается преодолеть влияние со стороны традиции и чужой интонации. Возможно, все эти небрежности связаны со сложностью тех художественных задач, которые пытается решить автор.
Рецензия 4. Юлия Подлубнова о подборке стихотворений Ростислава Ярцева
Так и хочется сказать: ещё один уральский автор в этой серии разборов. Но география в данном случае отступает перед эстетикой — следов какого-либо влияния уральской поэзии в текстах Ростислава Ярцева я не замечаю. Даже следов поэтики Константина Рубинского, написавшего послесловие для недавно вышедшей дебютной книги «Нерасторопный праздник». Если уж и проводить параллели и выстраивать контексты, то сквозь молодой и звонкий голос Ярцева слышна и Марина Цветаева с её присвоенной фольклорностью, и ранний Мандельштам с его изящным инфантилизмом, и внимательный к звукоряду Виктор Соснора, и даже такие разные Линор Горалик (признана Минюстом РФ иностранным агентом) и Василий Бородин. Да и немало кто. Стихи Ярцева, как точно заметила Полина Барскова, впитали в себя много других стихов, ну что, собственно, кажется неизбежным для молодого автора, открывшего для себя огромный мир поэзии. Впрочем, Ярцеву удаётся избежать и нередкого в таких случаях филологизма — он созидатель собственной поэтики, которая, возможно, ещё существует только в виде контуров и набросков, но уже неотменима для её создателя.
Речь Ярцева движется потоками, звуковыми ливнями — аллитерации, ассонансы, различного рода аттракции направляют автора туда, куда, возможно, он и не планировал направляться.
так по чайной или случайной
в час положенный час прощальный
перед нами лицо струится
за себя самоё стремится
выдать видимый дом насущный
а по сути чужой запущенный
необжитый пустой тоскливый
со смоковницей ли с оливой
Иногда тексты Ярцева похожи на заговоры, заклинания, в них проступает фольклорная основа, причем трансформированная на уровне образности народными верованиями, народным христианством. Иногда это необязательные в своем праксисе призывы «пеленать опаленных троей» и «коробить воронов». Иногда тексты кажутся изумлённо-детским вопрошанием в пустоту, когда важна первичность ощущений, опережающая рефлексию, даже не попытка разобраться, почему всё так устроено, но только приближение к постановке вопросов. «Помолчи со мной, корешок капусты: / Всё что здесь обходится без меня». Язык этой поэзии не нов, он ощутимо архаичен и находится в стороне от пространства поисков актуальных молодых поэтов, но и не герметичен, в нём есть потенциал динамики, которая может, как «отплеск воды трамвайной», привести к самым непредсказуемым последствиям.
Рецензия 5. Герман Власов о подборке стихотворений Ростислава Ярцева
Ростислав Ярцев, как и другие участники сегодняшнего нашего обсуждения, — филолог, но он любит слово с порывистостью и неожиданностью. Плюс — в его стихах присутствует пасхальность, знаковая для традиционной русской поэзии и почти отсутствующая в текстах новейших сочинителей.
Бросается в глаза филигранная работа со словом, звукописью, лаконичность и бережливость в выразительных средствах, притом что мысль стихотворения в процессе его прочтения может расти, видоизменяться и трансформироваться — начинаться с гусеницы, превращаясь в финале в неназванную (назови её сам, читатель) бабочку-капустницу:
корень, что проращивался в разломах
семени, — со временем пополам —
говорит: «мне имя — крылатый промах,
коренастый сумрак, зыбучий хлам».
Небеса глубоки, текучи тайны
Городов, окинутых по верхам, —
Может, это отплеск воды трамвайный,
Да не к нам не к нам?
Где машины шатко свихнутся в утро,
Поперхнётся ночью сморчок огня —
Помолчи со мной, корешок капусты:
Всё что здесь обходится без меня
(ГУСЕНИЦА)
Стихи Ростислава — также филологические стихи, но в лучшем их понимании, когда ненужное и тяжеловесное отброшено и слово воспаряет, — в чем-то сродни стихам Александры Герасимовой и, возможно, Андрея Полякова. Здесь слово — полноценный лирический герой, участник развития сюжета:
без признания именного
слово именно то что слово
прославляет само собою
разумеет без перебою
смысла умысла пересуды
наполняя собой сосуды
перекатываясь по полю
непривычному к своеволию
и пчелою медовой ноты
на обед причащая соты …
[маленький софистический триптих]
Вообще, подборку, вероятно, следует читать, держа в уме исторические события и имена с тем, чтобы, сопоставляя действия в прошлом и их подобие в настоящем, видеть, как различие и развитие меняют, таким образом, смысл сказанного:
мужскую красоту печально понимать.
он в небо смотрится, и говорит теперь он:
«я в вас увижу то, что и не надо знать
тем, кто не ослеплён. — я, слеп и легковерен,
кричу себя и вас: не голова-сорви,
не пушечный кошмар, не плаха-недотрога,
но звон бубенчика, кузнечика любви,
запёкшийся в слезах, и — мрамор на крови —
неловкий поцелуй несбыточного бога». <…>
(ИЛИОН)
Но, вероятно, ключевыми здесь для понимания самого автора являются два стихотворения. О первом — стоящее, однако, в конце подборки, — уже говорилось, а вот второе отсылает к пастернаковскому «перстню, убранному в футляр» («В больнице»):
смешно красив и хрупок, я тобой
был с ёлки снят и в пыльную коробку
был убран до зимы очередной.
«а всё-таки и мною любовались», —
подумалось, <…>
и концовка:
<…> я тебе сказал:
зарой меня в такой глубокий снег,
где мой хребет дитя не переломит
и будет выть без устали зима,
твой новогодний смех напоминая.
а что до света — я его запомнил.
У Ярцева же речь идёт о хрустальном шаре, убранном с мирового дерева после празднования Рождества.
Подборка стихотворений Ростислава Ярцева, предложенных к обсуждению
Ростислав Ярцев. Родился в 1997 г. в городе Троицке Челябинской области, с 2015 г. живёт, учится и работает в Москве. Выпускник филологического факультета МГУ (2019). Магистр филологии (2021). Поэт, преподаватель русской литературы. Публикации поэзии и публицистики в журналах «Формаслов», «Textura», на сайтах «Полутона», «Сетевая словесность», «Новая карта русской литературы», «45 параллель», «Прочтение» и в других изданиях. В 2021 г. в издательстве «ЛитГОСТ» вышла дебютная книга стихов «Нерасторопный праздник».
[маленький софистический триптих]
*
без признания именного
слово именно то что слово
прославляет само собою
разумеет без перебою
смысла умысла пересуды
наполняя собой сосуды
перекатываясь по полю
непривычному к своеволию
и пчелою медовой ноты
на обед причащая соты
*
так по чайной или случайной
в час положенный час прощальный
перед нами лицо струится
за себя самоё стремится
выдать видимый дом насущный
а по сути чужой запущенный
необжитый пустой тоскливый
со смоковницей ли с оливой
*
или вот илиада ада
одиссея куда не надо
повела ли коня елена
ей не велено ладить плена
пеленать опалённых троей
белым пламенем жечь свекровей
спозаранку лаская брата
мёртвой сукровкой течь обратно
милым обликом шарить дырку
брать задорого драть за шкирку
самосудом на гекатомбе
не о том ли ты
не о том ли
***
бреди без посоха туда где засуха
где вместо воздуха горькая Пасха
ни сна ни отдыха от раны праздника
сочится под ноги степная паства
ещё недолго нам коробить воронов
кормиться корками да кровью сосен
высоковольтною осокой вольною
бреди оболганный семьёй Иосиф
Илион
I.
мужскую красоту печально понимать.
он в небо смотрится, и говорит теперь он:
«я в вас увижу то, что и не надо знать
тем, кто не ослеплён. — я, слеп и легковерен,
кричу себя и вас: не голова-сорви,
не пушечный кошмар, не плаха-недотрога,
но звон бубенчика, кузнечика любви,
запёкшийся в слезах, и — мрамор на крови —
неловкий поцелуй несбыточного бога».
так он себе кричал: жила-была печаль,
печаль была жива, перекрывала жилы, —
ты за неё один на свете отвечай
за это всё один на свете отвечай
за это всё — чтоб неповадно было
II.
как лишнее отсечь так начинают речь
прорехи без конца канцоны без начала
тебя тебя стеречь меня меня привечь
я царь я червь я вещь
и вещь всему прощала
так и тебе простят за доброту
мужскую красоту без поволоки падкой
приём приём ахилл я гектор твой во рту
я музыка в порту
смотри меня украдкой
***
— буду дрожать на ветру, обольюсь росой,
стану листать парную твою мочу, —
сыну несытому сын говорит босой, —
всходит луна, но тебя не хочу к лучу
будешь ходить по речи, кричать Звезде
«буди нам, грешным!» — первыми прокляну
первые всходы — очерки по воде
вечные всхлипы — пепел и свет в плену
***
смешно красив и хрупок, я тобой
был с ёлки снят и в пыльную коробку
был убран до зимы очередной.
«а всё-таки и мною любовались», —
подумалось, и стало так светло
и сладко мне в своём углу чуланном,
среди чумазых тряпок и ужасных
помойных крыс, что я тебе сказал:
зарой меня в такой глубокий снег,
где мой хребет дитя не переломит
и будет выть без устали зима,
твой новогодний смех напоминая.
а что до света — я его запомнил.
***
остановиться, проткнуть, признаться:
сказать:
молодец, вон чего добился:
кому-то горят твои песни и глазки,
падая мимо миски:
старые переброски,
доски заброшки за стадионом,
велосипеды могильных гроздьев
с поздним перроном
поезд уехал, рельсы
срыты, и сходит с рук,
как бы резвясь и теряя в весе,
сорванный звук
Гусеница
корень, что проращивался в разломах
семени, — со временем пополам —
говорит: «мне имя — крылатый промах,
коренастый сумрак, зыбучий хлам».
Небеса глубоки, текучи тайны
Городов, окинутых по верхам, —
Может, это отплеск воды трамвайный,
Да не к нам не к нам?
Где машины шатко свихнутся в утро,
Поперхнётся ночью сморчок огня —
Помолчи со мной, корешок капусты:
Всё что здесь обходится без меня
