Елена Черникова — известный русский прозаик, многие произведения которой (среди написанного ей — романы «Золотая ослица», «Скажи это Богу», «Зачем?», «Вишнёвый луч», «Вожделенные произведения луны», «Олег Ефремов: человек-театр. Роман-диалог» (ЖЗЛ), «ПандОмия», сборники «Любовные рассказы», «Посторожи моё дно», «Дом на Пресне», «По следам кисти», пьесы, а также учебники и пособия «Основы творческой деятельности журналиста», «Литературная работа журналиста», «Азбука журналиста», «Грамматика журналистского мастерства») — стали бестселлерами. Произведения Елены Черниковой переведены на английский, голландский, китайский, шведский, болгарский, португальский, испанский, итальянский и др. Остроумный виртуоз стиля, она неизменно привлекает внимание своими высказываниями и умеет «держать» аудиторию как никто — будь то читатели портала Textura, где Елена работает редактором отдела прозы, или зрители «Библио-Глобуса», где Елена ведёт литературный клуб.
В интервью «Формаслову» Елена Черникова рассказала о новом сборнике эссе «По следам кисти», вышедшем в этом году, о том, что такое симфоническая композиция литературного текста, и об отношениях с издателями и студентами. Беседовал Борис Кутенков.
— Дорогая Елена, «По следам кисти» — ваш первый сборник эссе после многочисленных книг прозы. Почему возникла потребность именно сейчас собрать Ваши работы в этом жанре под одну обложку?
— Потребность возникла в январе 1992. Адекватный издатель (АИ) появился осенью 2020: импринт Рубановой.
— АИ отличается от не-АИ?
— Радикально.
Для сборника моих эссе нужен соратник (АИ), который сам позвал бы меня сделать сборник эссе. Я без приглашения в гости не хожу. Оказалось, соратник в мире есть — замечательный — первоклассный — музыкальный — писатель Наталья Рубанова, хозяйка издательства «Литературное бюро Натальи Рубановой». Встретились мы виртуально, книгу «По следам кисти» издали реально. До необыкновенной Натальи годы молчаливых отказов. Терпеть, ждать понимания, верить в чудо. Оно пришло. Как писатель Наталья Рубанова близка мне редким жемчужным чутьём к цвету воздуха в межбуквенных просветах. Большинство современных прозаиков не подозревают о просветах. И ещё: позвольте пояснить, чем отличается, с моей непримиримой колокольни, неадекватный издатель: он пытается взять у писателя денег. Известно, что лучший бизнес — на чужих проблемах: гробовщики как цех бессмертны. К издателям, публикующим книги за деньги авторов, я отношусь именно так: бюро похоронное.
— Резковатая позиция, особенно учитывая, что у многих авторов (даже талантливых) нет иной возможности — кроме как за свой счёт. А видите ли вы разницу между собственной прозой и эссеистикой?
— Чем больше пишу того и сего, тем меньше вижу разницу, особенно после восхождения на личный мой эверест: «Абсолютная проза». Она вышла в 2019, № 6 журнала «Знамя» без указания жанра. Просто: Елена Черникова. Абсолютная проза. И номер страницы. Душа моя пела: идеально! По-моему, журнал «Знамя» выдал эдакий фейерверк впервые в своей долгой и славной истории. Моя благодарность редакции — безмерна.
— Мой традиционный вопрос в разговоре о книгах: была ли у вашей книги композиция? Что вкладываете в это понятие — «композиция сборника эссе»?
— Вкладываю. Музыку. У всех моих книг в основе музыка. В частности — сонатная форма. Подразумеваются неявно-явные три части, чтобы покрасоваться перед Аристотелем. Животное «текст» надо выпускать бегать во всей красе симфоничности, чтоб виляло кодой, как довольный бобик хвостиком. А хорошая ко́да (итал. coda — «хвост, конец, шлейф») растёт из молочных зубов. Композиция в сборнике «По следам кисти» — самое главное. Все мои эссе автобиографичны. Всё обо мне, ибо дал Бог удел, из коего можно вечно тянуть по паутиночке и ткать. Текст — textus — переводится как «ткань, сплетение». От первых книг, написанных под столом в трёхлетнем возрасте, до сего дня, когда все жанры испробованы и хочется наконец вылететь за пределы всех форм, веет сонатой. Ткачество, но вручную. Я крайне серьёзно отношусь к понятию «композиция». Текст обязан шевелиться и телом походить на живое существо, на человечка: голова-руки-ноги, нервы, кровь, остов и фасции.
— Какие прекрасные слова: уверен, только при таком понимании можно превратить текст в подлинное искусство. Но о людях вы порой отзываетесь не столь благодушно. «Мне пришлось, увы, спустить с лестницы немалую группу талантливых товарищей, у которых картина мира была… однобокой, забодай её комар», — говорите в интервью порталу «Ревизор». Действительно так легко расстаётесь?
— О, нет! Речь тут не о людях вообще, а о мужчинах, пытавшихся со мной жить. Это про любовь. Я очень боюсь расставаний с людьми. У меня с детства острый синдром сиротства, и я вечно ищу свою земную стаю. Но мужчины обычно ревнуют к тексту и стараются задавить женщину-писателя. Один вообще сморозил, что когда мы поженимся, он сделает всё возможное, чтобы стереть память о моих книгах…
— Даже из библиотек?!
— Именно. А ведь как законный муж он мог унаследовать авторское право. Особенно он ненавидел роман «Золотая ослица». Ну вот и пришлось… спустить с лестницы. Мечта о муже, который прощает жене её сочинительство, не завидует, не вопит «молчи-женщина», не насмехается ёрнически «ты-что-шуток-не-понимаешь» — с юности стала грёзой и долго каменела до состояния idee fixe. Отсюда и реплика в интервью, Вами упомянутом. Дело не в иных картинах мира. Дело в удавлении ближнего на ценностной базе «кто в доме хозяин». Абьюз до раздрания всех пелен и, ясен пень, отношений.
— Хорошо, что мемуаристов Вы не спускаете с лестницы. Просто предлагаете их «…назначать прижизненно. Списком. Каждый человек — это два-три тела, бывает о семи. Группа разрозненных тел — каждое помнит свою девушку, свою бутылку, свои ссадины, переломы. Писать мемуары садится тело, у коего паспорт. У единственного тела человека — паспорт, а вспоминать и мемуарировать садятся все. Посему наука история — сказочна и невинна в своей вранливости, поскольку вспоминали семеро, пишет один, читает один, воспринимают его семеро, спорят, выбирают…» После ваших слов я разочаровался во всех мемуарах сразу. Как быть?
— В науке об источниках «воспоминания современников» справедливо считаются ненадёжным документом. Но до какой безнадёжной степени слаба и предвзята память — я не знала, пока не взялась писать книгу об Олеге Ефремове для ЖЗЛ. Теперь знаю. Друзья и враги Олега Николаевича дают мемуарную информацию с преизрядным разбросом подробностей. До смешного, до цвета глаз, до «любимых словечек», до численности возлюбленных, до истории театра «Современник», — всё разное. К счастью, помог сам герой, оставив Музею МХАТ огромный личный архив. А не было б архива, так и пришлось бы воссоздавать образ О. Н. Ефремова по вторичным источникам, и вышла бы ерунда — пазл из медийных стереотипов. Благодаря огромному рукописному архиву я получила живого человека, рост 180 см, глаза зелёные, почерк по ситуации (а это говорящая деталь) и возможность с ним разговаривать. Потому и вышел роман-диалог, а не реферат-анкета, более привычная читателям серии ЖЗЛ.
— Елена, вы порой изумляете категоричностью. Например, пишете: «Как истерзать и сжечь сотни тысяч человек, потенциально готовых отойти от чистой веры? С помощью правильной книги. Как научить их думать правильно? «Молот ведьм» можно давать начинающим цензорам при вступлении в должность, чтобы тоньше ловили неуправляемый подтекст (главная фишка) и авторитарным мужьям при вступлении в брак, чтобы тоньше ловили вообще». И что, правда у вас были опыты обращения в «чистую веру» с помощью ваших книг?..
— С помощью, например, моей «Азбуки журналиста» и «Грамматики журналистского мастерства» в чистую веру, что журналистика и возможна, и вечна, и даже прекрасна, обратились сотни читателей — и моих студентов в том числе. Они говорили, писали мне об этом, потому смело утверждаю. Романы не имели предумышленных прозелитических целей. О них тоже много написано мне читателями, но Вы же о другом спрашиваете. Хотя… говорят, роман «Золотая ослица» многим спас жизнь, ум, честь, совесть и здоровье. Лечебная книга. Все одноклассники моей дочери зачитывали до дыр.
— Что-то подобное вы говорите и о сборнике «По следам кисти». «Мечта следующая: отдать сборник эссе юным критикам, которые ничего не знают о событиях нашей истории, положенных в основу. Технически не могут знать. Я думаю, что репертуар человеческих чувств, известный им, тоже другой. Люди, родившиеся и выросшие после перестройки, — мифотворцы поневоле ввиду особого переустройства жизни, медиа и коммуникации». А что в книге может показаться этому поколению особенно полезным?
— Всё полезно, читать высококлассные тексты полезно в принципе, а я мастер. В книге «По следам кисти» фабульный вагон катится — как по рельсам — по исторической линейке. Автор был на условном завтраке у Канта сам. Лично присутствовал при всём, что описал и осмыслил. Ни слова с потолка. Сюжет не делает вид, что совпадает с фабулой, а совпадает на самом деле. Например, расстрел Белого дома 4 октября 1993 наяву. ДТП в августе 1991 во время ГКЧП — наяву. Даже сцена в алтаре Архангельского собора Кремля была на самом деле. Меня вечно заносило в центр события так прицельно, что для воссоздания моих приключений никакой фантазии, додумывания уже не требовалось. Конечно, я, выйдя в октябре на улицу, покрытую трупами, в ту же секунду формально превращаюсь в ошалевшего мемуариста, но у меня есть алиби — жанр. Сборник эссе в моём случае — субъективный взгляд прозаика, прослужившего в журналистике около сорока лет, написавшего — помимо прочего — пять учебников по творческой деятельности. То есть автор профессионально разбирается в технологиях манипуляции сознанием и широких масс, и узких целевых аудиторий. Юным критикам полезно читать тексты, выстроенные на подлинном бэкграунде. Люди уходят из реальности. Юным надо успеть посмотреть на белковых авторов, живущих живой жизнью. Таковых скоро не останется почти совсем. Живая жизнь станет дефицитом, элитарным видом отдыха. Встанет вопрос: колонисты на Марсе вспомнят о Шекспире? А мы уже, считай, на Марсе, даже если сидим по своим паспортным адресам и смотрим в привычное окно. Мы все улетели с космодрома «2020».
— Не могу не спросить о вашем недавнем печальном «отлёте». После известного скандала в Институте телевидения и радиовещания «Останкино» (МИТРО) вы оставили преподавательскую деятельность и уже не искали новую. Наконец решили посвятить себя полностью творчеству? Нашлись для этого финансовые возможности?
— Деньги я всю жизнь зарабатываю только словесностью — устной и письменной. За свой счёт не печатаюсь. Только за гонорар, по старинке. Любимый МИТРО, ныне покойный, ничуть не мешал мне писать прозу. Вообще я преподавала в трёх разных институтах, и уж точно не из-за денег, хотя платили прекрасно. Между моим сочинительством и преподавательством нет финансовой связи. В 2002 году преподавание внезапно стало миссией, потом искусством. Меня словно что-то призывает помогать людям учиться. Я умею учить и лечить. Врачи говорят, что из меня вышел бы хороший врач. Бывшие студенты дружат со мной, в гости захаживают, беседуем. Золотые люди. Обожаю. Чтобы сочинять прозу, мне нужны не столько финансовые возможности, сколько семейные. А чтобы выступать с прозой в миру, семейные обстоятельства — именно мне — категорически необходимы. Дом. Одобрение. Я завишу от атмосферы, создаваемой близкими, и это самое грустное обстоятельство моей литераторской судьбы. Студенты меня одобряли, так что утрата в 2017 году моего возлюбленного МИТРО была бедой. Когда убили МИТРО, я потеряла не зарплату, а громадную семью.
— Уверен, что те, кто не сможет больше учиться на ваших курсах, тоже многое потеряли. Но вы тепло вспоминаете и о своём литинститутском учителе — Всеволоде Алексеевиче Сурганове. «Мы все вместе, когда положено, ходили с учителем на овощную базу, перебирали капусту и пили водку на морозе, а песни, что замечательно, орали под картошку и без применения гитары». Помогла ли вам его стратегия «неформального общения» в преподавательской деятельности?
— Помогла. Придя в институт впервые, я не сразу поняла, что копирую именно Сурганова, а потом почувствовала, что иначе и не могу. Да и смешно, преподавая творчество, взлезать на высокий камень и вещать из облака. Незабвенный Всеволод Алексеевич меня одобрял. Спокойно, тихо, ненавязчиво, действенно. Будучи завкафедрой советской литературы, он — в самое советское время — дал мне возможность пять лет писать литературоведческий опус о Бунине (!). Сурганов мгновенно вычислял, как с кем работать: кого толкать и заставлять шевелиться (как Басинского), а кому просто не мешать (как мне). Дружить со студентами так, чтоб они трудились, но не садились на шею, он умел виртуозно. Великий был человек. Трогательно до слёз, что к его 90-летию документальный фильм о нём сняли уже мои студенты.
— А каким критиком был Всеволод Алексеевич, актуальны ли сейчас его работы?
— Ответить на этот вопрос — нужна громадная историко-культурная лекция. Но как вариант — можно прочитать журнал «Человек на земле», с 2012 года выпускаемый Татьяной Сургановой, дочерью Всеволода Алексеевича. Кстати, он исторический человек не только в критико-литературоведческом отношении. Он из первых советских бардов. В одном ряду с ним имена Визбора и Окуджавы. Но Сурганов ушёл преподавать, а с эстрады только сойди… Он умел преподавать внутреннюю свободу.
— Елена, а правильно ли я понимаю, что работа в газете «Московский литератор» была связана для Вас скорее с внутренней несвободой? «Автор этих строк, попав в газету случайно и на месяц, задержался там на одиннадцать лет — с августа 1983 по октябрь 1993. До расстрела включительно». Как спасали себя от неизбежных минусов газетной гонки — инерции стиля, поспешности, нехватки времени на собственное творчество?
— Нет-нет, никаких минусов (тем более неизбежных), никакой гонки, никакой инерции стиля и поспешности. Меня не надо было спасать от газеты. Наоборот, я вцепилась в неё зубами, стала весёлым, шальным газетчиком, по уши влюблённым в новое для меня дело. Оно и было моим собственным творчеством. В газете я научилась журналистике, а поскольку газета была литературная, а все главреды (за 11 лет их было восемь) сами были писатели и хорошо ко мне относились, я писала что хотела.
— Звучит фантастически!
— Кроме текстов, я умела всё прочее, включая корректуру, вёрстку, взаимодействие с цинкографами (заставить переделать и переставить — это как в одиночку подавить бунт цыган в Западной Европе в XVI веке), с утомлёнными типографскими рабочими. Навыки бесед с ночными грузчиками… Управление выпуском, когда на дежурстве ты вдруг совсем один, а тут возьми да упокойся генеральный секретарь партии. Квест! Приключения каждый день…
— Прививка прозы помогала вам в те годы?
— Ни на какую прозу в те годы я не покушалась, поставив себе заслон: пока в стране существует Главлит вкупе с редакторами-цензорами, я пересижу в газете. Одна мысль, что я принесу в журнал рассказ или роман, а мне кто-нибудь что-нибудь ответит, а мне не понравится, — чёрное видение, что у кого-то возникнет соображение, в том числе идеологическое, по поводу моего опуса, — отменяло все мои порывы. Поэтому я, трудясь в газете, преизобильно познавала жизнь. Кстати, мне прямо в редакцию Бог прислал второго мужа. В газете я получила от союза писателей своё жильё и множество чудесных дружб. А к финалу, когда писательская многотиражка стала всероссийским общественно-политическим еженедельником, я напросилась на роль парламентского корреспондента и ушла в Верховный Совет изучать политику. После расстрела 4 октября газету закрыли. Я оказалась на улице. Но повезло: через две недели я уже работала в прямом эфире радио «Резонанс», и началась новая карьера: у микрофона. Ещё пятнадцать лет как в сказке. Моей судьбе в журналистике — поклон земной.
— Поклон хочется обратить и вам как редактору отдела прозы портала Textura. Знаю, что вы относитесь к этой деятельности неформально и творчески…
— Люблю всех, кто владеет русским письменным профессионально. Но самотёк я закрыла два года назад и теперь лично — только так — заказываю прозаикам тексты для портала. Отвергаю тех, кто машинально пишет великую-русскую-литературу: то есть всё плохо, будет ещё хуже, любовь случайная вспышка перед прыжком под паровоз. Как заслышу стук известных колёс, так и забываю имя автора. Повадился народ писать одну и ту же песню «Родился аж целый я, а у вас тут хрень какая-то…» А я нытья не выношу.
— Вы упомянули о том, что скоро выходит ваш документальный роман «ПандОмия». Наверняка в нём обойдётся без нытья, но будет точный анализ ситуации?
— Роман уже выходит — с 10 мая 2020 года по настоящее время: две главы еженедельно в официальном СМИ. Опубликован уже примерно миллион знаков. С пробелами. Будет ещё столько же. В основе сюжета — Федеральный закон № 123 об ИИ в Москве. Закон подписан 24 апреля 2020, в силу вступил 1 июля 2020. Темой искусственного интеллекта я углублённо занимаюсь много лет, а сейчас, когда над Москвой производится эксперимент по ИИ, внедрению и поиску для него правовых основ (текст закона есть в открытом доступе), о чём абсолютное большинство граждан не догадывается, самое время написать о том, о чём никто ничего не знает — или знает понаслышке. Главный герой повествования — антропоморфный робот Али. Тёплый на ощупь. Умный-преумный: всё на свете прочитал. Он живёт среди нас, в доме на Пресне. Паспорт есть. Женился. Пояснение из романа: «…В пандемию выяснилось: дом — естественная среда обитания современного дикаря. Сказали сиди дома. Началась пандомия. Рогатый Пан застучал копытами. Пан — всё. Пан — всё-всё-всё: παν, παν, παν. Кричит лесная тварь бородатенькая из чащи древнегреческого словаря, убегая по древнеримской мостовой: παν-domus. Παν — бог, он стучит и пасёт; domus — место, где, по-римски, не раб, но известная семья со своими святынями и прислугой находится у себя, дома. Семейство. Фамилия. Family. Род. Свобода начинается дома. Если у тебя есть дом, род, фамилия — ты не раб…»
В целом мой роман-verbatim страшное сочинение, поскольку идёт по следу. Всё как репортаж, только изнутри. На журналистском языке — «включённое наблюдение». Робот хочет владычествовать, и мы с соседями пытаемся его обхитрить, а ещё лучше — выключить и выселить.
— Где найти ваши книги?
— Книга «По следам кисти» доступна на странице импринта Натальи Рубановой, а роман «ПандОмия» на портале Информационного агентства, возглавляемого журналистом Олегом Климовым. Начало романа здесь. Финал «ПандОмии» неведом никому.
Спасибо, дорогой Борис, за исключительно важную для меня беседу, за ваше доброе сердце и многолетнее дарение мне чувства, что я есть.
— Спасибо, Елена.
