Владимир Гуга — автор искрометный, язвительный, честный. Его тексты легко воспринимаются и обживают книжные полки читателей разных возрастов и эстетических убеждений. Обыденные вещи окрашиваются в яркие, контрастные цвета. Писатель позволяет себе быть свободным, хулиганить ему легко. Короткая форма здесь не помеха, наоборот, действует, как ограничение пленочного фотоаппарата: каждый из 36 кадров уникален и ценен — это особая достоверная фиксация реальности. Скучно вам с Гугой точно не будет.
Анна Маркина
Владимир Гуга родился в Москве в 1972 году. Закончил музыкальное училище им. Прокофьева и Литературный институт им. А.М. Горького. Сменил несколько десятков мест работы и профессий. PR/event-менеджер Чеховского культурного центра московской Библиотеки им. А.П. Чехова. Корреспондент журналов «Читаем вместе», «Книжная индустрия», портала «Год литературы РФ». Автор публицистической книги «Фаина Раневская. Великая и непредсказуемая» (Эксмо, 2016). Публикации в изданиях: «Огонёк», «Урал», «Дружба народов», «Журнал Бориса Стругацкого «Полдень XXI век», «Литературная Россия», «Литературная газета», «Контекст Nona», «Химия и жизнь», НГ-ExLibris; в тематических сборниках художественной прозы (АСТ, Астрель-СПб, Эксмо, Рипол-Классик); в электронных изданиях – «Топос», «Лиterraтура», «Литосфера», «Перемены.ru», «Южный остров», «Частный корреспондент», «Свободная пресса», «Mayday». В 2019 году вышел сборник «Мама нас точно убьет!». А недавно на «Формаслове» было опубликовано интервью с Владимиром Гугой.
Владимир Гуга // Как я колол яйца
Инициация
Я познал женщину в тридцать пять лет. Случилось это так. Возвращаясь из магазина со здоровенными сумками, я встретил около лифта полную незнакомку средних лет с двумя детьми и целой горой клетчатых баулов. Каждый баул был перетянут матовым скотчем. Я, разумеется, помог женщине загрузить тяжелые тюки в кабину лифта. Они заняли фактически всё пространство от пола до потолка. Для пассажиров оставался крохотный пятачок свободного пространства у самых дверей.
Женщина подняла руку, чтобы нажать на нужную кнопку, но в последний момент остановила палец:
— А вы почему не заходите?
— Потому что мы обязательно застрянем, — ответил я. — Лифт перегружен.
— Да бросьте вы! — решительно возразила незнакомка. — Заходите, пожалейте своё время!
— Да, не… — промямлил я. — Лучше уж подожду. В правилах эксплуатации написано — не более четырёхсот килограмм. А во мне — около девяноста. Плюс сумки десять кило, не меньше. Итого сто. И ваш груз неизвестно сколько весит.
— Уж очень вы нерешительный, — кокетливо заметила незнакомка. — Ничего не случится, не бойтесь.
Затем она схватила меня за руку и втянула в лифт. Дети отправились на нужный этаж пешком.
Между четвёртым и пятым этажами лифт, издав какой-то мученический стон, остановился. В кабине погас свет.
— Зачем вы сели в лифт? — отчаянно закричала женщина. — Вы же знали, что он застрянет!
— Ну, вы же настояли… — пролепетал я.
— Что значит «настояла»? — наступала дама. — У вас что своей головы нет?
Я не знал, что ответить на этот вопрос и просто замолчал, понимая, что в моей жизни произошло важнейшее событие — я окончательно познал Женщину, то есть её истинные суть и сущность.
Минуты через три после остановки лифта к внешним дверям кабины подошли дети моей попутчицы — мальчик и девочка.
— Мама, — всхлипнула девочка, прижавшись глазом к междверному просвету. — А что нам теперь делать?
Женщина достала из кармана большую связку ключей и, протянув её мне, заявила:
— Раздвиньте пошире щель и просуньте в неё ключи.
— Почему я?
— Потому что у вас сильные и длинные руки, и, вообще, вы — мужчина.
— Я не буду этого делать.
С лестницы донёсся зов моей престарелой бабули, которой я как раз нёс запасы продовольствия и всякие хозяйственные мелочи. Взволнованная долгим отсутствием внука (кроме магазина «Копейка» я еще заглянул в магазин «Кристалл»), она отправилась на его поиски.
— Вова, где ты?
— Я в лифте, бабушка, не волнуйся. Скоро приедут мастера и вытащат нас отсюда.
— А с кем ты там? — настороженно спросила бабушка.
— Не знаю, с какой-то женщиной.
«Какая-то женщина» усмехнулась:
— Бабушка… Надо же… Вы уже сам — как дедушка. Вон вся голова седая.
— Не ваше дело.
— Передайте, пожалуйста, моим детям ключи.
— Я не стану этого делать, — повторил я, — потому что ключи могут улететь в шахту, и тогда вы, вообще, домой не попадёте.
— Не улетят, не бойтесь! — наступала дама. — Чего вы такой осторожный?
Любой женщине известно о способности мужчины многократно наступать на одни и те же грабли, ну, а мне, к счастью, известно о том, что женщине это известно.
— Немедленно уберите ключи и не приставайте ко мне со своими нелепыми идеями, — рявкнул я. — Хватит. Возьмите себя в руки и ждите приезда специалистов.
Я повернулся к попутчице спиной и включил тетрис на своём телефоне.
— Вова! — снова раздался с лестницы голос моей бабушки. — Ты где?
В свои восемьдесят четыре бабуля быстро забывала то, что произошло несколько минут назад, зато хорошо помнила события довоенной давности.
Однажды не в Америке
Джон Стейнбек несколько раз брал уроки распития бутылки водки «на троих». Один раз его учителем был Евгений Евтушенко, другой — Виктор Некрасов. Это отражено во многих официальных воспоминаниях. Кое-кто видел Стейнбека, распивающим пузырь с московскими забулдыгами в окрестностях Смоленского гастронома. Видимо, он очень сильно хотел овладеть этим искусством, но у него никак не получалось.
А однажды Стейнбек уговорил бутылку «на двоих». Правда, не водки, а портвейна. И вторым распивающим был я.
В тот день я, возвращаясь из музыкальной школы, решил немного прошвырнуться по Бульварному кольцу. Около магазина «Армения» меня окликнул суровый дядька с усами и бородкой, смахивающий на нашего трудовика-алкаша.
— Хей, бой! — обратился он ко мне. — Куднт ю хелп ми, плиз. Как мне открыть этот батл?
Правая рука мужика сжимала бутылку «Агдама».
Мы сели на одну из лавочек Тверского бульвара. Я выдернул пластмассовую пробку коренными зубами, по методике моего старшего наставника — дяди Коли, и разлил пойло по стаканам, предусмотрительно взятым иностранцем.
— Сколько тебе лет, мальчик? — спросил незнакомец.
— Четырнадцать, — ответил я.
Глаза незнакомца округлились.
— Какой одаренный парень! Вот из ё нейм?
— Вова. У нас во дворе почти все дети такие талантливые. А еще около моего дома есть голубятня, где собирается малина дяди Коли. Он чем-то похож на вас. Такой же мордоворот. Андестенд ми? У дяди Коли было три ходки. Он весь в наколках. С ним весело и страшно. Когда у дяди Коли сильно болит голова, он даёт кому-нибудь из нас рупь, и мы бежим покупать ему пиво. Сдачу он всегда оставляет гонцу. Однажды мы подсматривали, как на его голубятне дембель Боря и медсестра Маша… э-э-э… ну… это… делали… Вы понимаете. Он разрешает на голубятне заниматься этим. За рупь.
— Секс, — подсказал иностранец.
— Не знаю… — пожал я плечами, — по-моему, они просто е..лись. А вы кто, извините?
— Я — великий американский писатель Джон Стейнбек. Мне нравится Советский Союз. Поэтому я у вас бываю. Я даже написал «Русский дневник». Не читал, случаем?
— Нет, меня из библиотеки давно выгнали. У меня, кстати, два привода в милицию имеется. Но я очень люблю Америку. Хотя ни разу там не был. И вряд ли когда-нибудь буду. Понимаете, мы выписываем журнал «Крокодил» — «Крокодайл» по-вашему. Там про Америку пишут самое интересное. Милитаризм, империализм, першинги — это всё херня. А вот картинки про публичные дома, порнографию, хиппи, рок-н-ролл, гангстеров, коктейли, джаз, джинсы, кока-колу очень впечатляют. Порой глядя на изображения американских шлюх, я понимаю, что моя жизнь здесь пройдёт впустую. Один знакомый фарцовщик сказал мне, что «Крокодил» — это окно в мир грёз советской молодёжи.
— А за что тебя, Вова, арестовывали?
— За поджоги. Я случайно сжёг половину хоккейной коробки — пытался выплавить свинцовый кастет из сеточек автомобильного аккумулятора. Потом чуть не спалил гаражи, когда мы баловались с бочкой, наполненной непонятной горючей дрянью. Какая-то тётка в ментовке, сказала, что я наркоман, что ли.
— Пироман, — поправил Стейнбек.
Мы дёрнули еще по стакану. Бутылка закончилась. Мне всадило.
— А хотите весёлую песенку спою?
И не дождавшись ответа, я, отбивая ритм ладонями по коленкам, затянул на ритм-энд-блюзовый мотив:
Америку открыл Колумб
Америка страна залуп
Америка кусок пи**ы
Америка — это я и ты.
Ошарашенный Стейнбек выронил пустой стакан.
Великий американский писатель посулил мне показать настоящую Америку. И, конечно, своего обещания не выполнил. Я не думаю, что он забыл про меня. Просто Стейнбек умер за четыре года до моего рождения.
Карикатура
Как-то мама проговорилась, что мой папа, её бывший муж, не считал меня своим сыном. То есть сначала считал, а когда я начал рьяно расти, папа как-то серьёзно призадумался. Не было в его среднерусском роду таких высоких и длинноногих людей. Но и в еврейском роду мамы тоже не было дылд.
Отсюда вопрос: в кого же я? Может быть меня перепутали в роддоме? Или я настоящий погиб при рождении, а меня ненастоящего по-тихому подсунули маме? Эта версия не канает. Проще всего предположить, что я — выб**док. Хорошее слово, яркое. Но опять не то. Дело в том, что я сильно похож и на маму, и на папу. Только их черты во мне жутко деформировались. Череп разросся как-то неправильно, гротескно исказив родительские черты. А нос мой такой длинный, что я могу без труда достать его кончик кончиком своего языка. Словом, «кое-какие обстоятельства» сделали из меня карикатуру на собственных родителей. Об этих обстоятельствах чуть ниже.
Единственное, что у меня более-менее достойно одобрения — это стройные, длинные ноги. Странное дело: туловище мое год от года меняется не в лучшую сторону, грузнеет и расширяется, а ноги остаются всё такими же юношескими. Бабушка моя говорила, что с такими ногами меня надо отдать в балет. Для пацана сомнительный комплимент. Кстати, на счёт бабули.
Её отец, то есть мой прадед, был, как гласит семейное предание, высоким прибалтом.
«Ты пошёл в него, — слышал я с детства, — в деда Андреаса». Но с чего это вдруг в него пошёл только я один? Почему мама в него не пошла, например? Мне этот вариант тоже кажется не особенно убедительным. Нет, причина моего телосложения кроется совсем в другом. Да разве дело только в росте? Я, вообще, урод. В принципе.
Евреи меня своим не признают. На русского я тоже не очень похож. Я похож на эсэсовца. Особенно с выбритой под ноль головой и в круглых очочках. Но зря папа от меня отрекся. Ведь это именно по его милости я смахиваю на унтерштурмфюрера. Всё из-за тебя, папа!
Отец укатил в тюрьму на три года за мошенничество, когда мне было три года. И с тех пор я его не видел. Наверное, он стал рецидивистом. Папа пропал. Но не бесследно. Следы моего папы остались в виде меня, клацающего в данный момент клавишами компьютера. И это ненормальное занятие, столь сильно напоминающее онанизм, я имею в виду литературное творчество, тоже папина заслуга. Сейчас вы узнаете о чём я толкую.
Когда-то задолго до знакомства с моей мамой отец служил во флоте. И не где-то, а на атомной подводной лодке. Три года убил ради Родины, как и положено. Должностишка у него была, видимо, плёвая. Но радиация на звания и награды внимания не обращает — лупит всех подряд, не раздумывая. Народная мудрость гласит: «Если хочешь быть отцом — оберни яйцо свинцом». Мой папа не обернул, как и тысячи других советских подводников. И результат этой беспечности я каждый день вижу в зеркале.
Вы, наверное, решили, что я — несчастный человек? Может быть, так и есть. Но отчасти, лишь отчасти. В целом мы, мутанты, довольны жизнью и самими собой. Жить «по-людски» мы не умеем и не хотим. Да и что хорошего в этой так называемой нормальной, адекватной жизни? Кроме того, радиация подарила многим из нас талант, а то и гениальность. А кому-то, правда, ничего, кроме уродства, не подарила.
Мы видим друг друга за версту. Потому что, все мы испускаем невидимое излучение, дающее возможность мгновенной и точной взаимоидентификации. Видишь, например, вроде бы, обычную миловидную девушку с чуть заметной ебанутинкой во взгляде и моментально констатируешь: «Наша! Радиоактивная!» А почему? Да просто иного быть не может. Излучение — оно никогда не обманывает. Или идёт по платформе метро навстречу какой-то взъерошенный хрен. И ты понимаешь, что разойтись просто так с ним не получится. И он тоже это понимает. И мы оба сильно напрягаемся. Ты делаешь шаг влево, а он вправо. Ты вправо, а он влево. Думаешь: сейчас он думает, что я шагну снова влево, поэтому я шагну вправо, а он думает, что я думаю, что он думает… В общем начинается какая-то мучительная мутотень. Такое может произойти лишь с людьми определенного типа. Вы, конечно, понимаете, какого.
Нельзя сказать, что мы дружны или объединены стремлением к взаимовыручке. О, нет! Отношения между нами, мутантами, складываются порой гораздо драматичнее, чем между нами и обычными людьми или просто между обычными людьми.
Однако, все мы — калеки, чего уж там. Но государство не признаёт нашу инвалидность. А жаль. Ведь мой папа пожертвовал мной ради безопасности страны, которой уже нет на карте. А я есть. Со своими ходульными ногами, фашистской внешностью, близорукостью, взрывным характером. Но рассчитывать на компенсацию не приходится. «Ваша исключительность, — говорят мне равнодушные специалисты в кабинете врачебно-трудовой комиссии, — и есть ваша компенсация».
Виктор
Виктор работал офис-менеджером. Каждый день он выполнял разные нехитрые поручения: покупал бумагу для ксерокса, менял лампочки в туалетах, чинил дверные ручки, развозил документы. Выпивал Виктор тоже ежедневно. Нельзя сказать, что в рабочее время он находился «на бровях», но поддатость его замечалась всеми сотрудниками компании. Особенно приметно обозначался тяжёлый колпак перегара, отталкивающих от Виктора его коллег.
Все работники компании, особенно женщины, возмущались, наблюдая безобразное отношение Виктора к работе. Хотя… что значит «безобразное»? Свои обязанности он худо-бедно выполнял. Правда, мог иногда день-другой прогулять или заснуть посреди дня в своей заваленной рухлядью каптёрке. Но в целом свою службу он нёс. Хоть и на троечку.
— Молодой еще мужик, — частенько сокрушалась стройная, стильная бухгалтерша Елена Николаевна. — А пьёт как…
— Всю свою жизнь, считай, загубил. Семью разрушил, — тут же отзывалась менеджер по закупкам Марта Александровна.
И обе сотрудницы пускались в продолжительное и подробное обсуждение падения Виктора. Они были ровесницами, дружили семьями еще с институтских времён.
Этот разговор мог продолжаться с небольшими антрактами несколько часов. А то и весь день. Когда ручей неспешной беседы иссякал, в офисе снова появлялся поддатый Виктор и дамы со вздохами и покачиванием головами возвращались к привычной теме.
— Не понимаю, — сокрушалась Елена Николаевна, — почему его Михаил Иванович не увольняет?
— Потому что наш начальник очень добрый, — отвечала Марта Александровна, — вот и терпит его, терпит.
Накануне своего увольнения Виктор, что называется, «совсем распустился». Он начал уходить в недельные запои, пару раз попадал в больницу. Никогда не отличавшийся упитанностью, в те дни он стремительно превращался в дистрофика.
Директор Михаил Иванович был не то чтобы добрым, а скорее нерешительным. Тихий, подозрительный, грузный, похожий на задумчивого медведя, он вполне резонно полагал, что работать с проверенным алкоголиком безопаснее, чем с неизвестным новичком.
Но любому терпению, как известно, приходит конец. Настал момент, и Михаил Иванович решил больше не вытаскивать прогуливающего Виктора на работу, не устраивать ему воспитательных бесед, не грозить увольнением. И когда Виктор ушёл в очередное пике, начальник просто «забил» на него, а незамысловатые обязанности офис-менеджера распределил между другими сотрудниками. Виктор же, по привычке ждал сигналов с работы, ждал, когда его начнут «прессовать», угрожать.
Но ничего этого не случилось. И поскольку Виктор считал себя нормальным пацаном, а не каким-то «петушарой», он не смог заставить себя самостоятельно, без конвоя, вернуться в офис. Странная, конечно, логика, странная гордость. К слову сказать, в компании, из которой Виктора турнули по умолчанию, он проработал почти четверть века.
Виктора обидело неожиданно равнодушие к своей судьбе. Когда-то много лет назад он доверился этим людям, позволил себе пустить корни в их доме, а теперь…
Виктор так и не появился в родном офисе. Даже трудовую книжку не забрал.
Первое время после исчезновения Виктора Елена Николаевна и Марта Александровна развлекали себя воспоминаниями о былых закидонах офисного пьяницы.
— Какой же всё-таки безответственный человек, — возмущалась Елена Николаевна. — Ни стыда, ни совести.
— Да, — соглашалась Марта Александровна, — пользовался нашим терпением. Ему на всё было плевать, неблагодарный. Даже уволиться по-человечески не смог.
Воспоминаний хватило приблизительно на месяц. А потом обе дамы, отработавшие в одном кабинете тридцать лет, вдруг замолчали. Ватная тишина, заполнившая кабинет оказалась тяжким испытанием. Они и предположить не могли, что когда-нибудь им придётся так мучится. Оглоушенные сотрудницы вдруг начали раздражаться из-за ежедневной необходимости видеть друг друга. И вообще…
«Что я здесь делала столько лет? — думала каждая. — И зачем я до сих пор здесь? Что я буду делать дальше? И почему эта тётка, что рядом со мной, такая старая?»
Однако, когда в офисе начиналось незначительное движение, например, организовывался общественный заказ пиццы, нехорошая глухота и раздражение ненадолго рассеивались. Но это происходило нечасто.
Лось, или Как я колол яйца
Пролог
Кадровичка сказала мне:
— Володя, у меня к вам большая просьба: больше никогда не заказывайте обеды по восемьдесят рублей, а заказывайте по шестьдесят. Вам положена сосиска с тушенной капустой, а котлета по-киевски с жаренной картошкой — не для вас.
— Почему?
— Дело в том, что дорогие обеды у нас заказывают только начальники. Это, так сказать, негласная корпоративная традиция. Вы видите, что президент компании всегда сидит во главе стола, лицом к входной двери, спиной к окну. И его место никто никогда не занимает, даже если свободных стульев в нашей столовой нет вообще. Более того, ближайшие к нему места могут занимать лишь топ-менеджеры. То же самое касается и выбора обедов. Дорогое меню у нас только для руководства.
— Мне, вообще-то, все равно, что есть, — ответил я, — но откуда такое ограничение?
Кадровичка ядовито улыбнулась:
— Это ограничение называется «корпоративная этика». Не понимаю, почему я должна вам разъяснять азы поведения в коллективе?
— В таком случае я отказываюсь питаться в нашей, нет, в ВАШЕЙ столовой.
— Ваше право! — облегченно вздохнула кадровичка.
Я сильно обиделся. Но моя обида чудесным образом раздвоилась. Кадровичку, сказавшую мне гадость, я люто возненавидел. Но я возненавидел кадровичку как таковую, как конструкцию, а вот ее отдельную часть, ту, что вызывающе затанцевала под миди-юбкой, когда она, цокая, направилась к своему рабочему месту, не возненавидел. Выходит, в человеке нет цельности, если к разным участкам оппонента он относится по-разному. Хотя мы действительно склонны любить друг друга фрагментарно.
Вот взять, например, восточных поэтов. Они ведь готовы воспевать в своих песнях какую-нибудь родинку на щеке. Хотя что в ней, по сути, в родинке, красивого?
Я выполнил обещание и перестал обедать в корпоративной столовой. Это решение ни у кого не вызвало слез. Более того, на мое отсутствие в столовой, вообще, никто не обратил внимания — был человек, нет человека — не важно. В свою очередь ледяное равнодушие окружающих у меня тоже не вызвало желания бежать вешаться в большом гардеробном шкафу офиса. Кстати, в этом шкафу действительно можно было повеситься, если поджать ноги. Только зачем? Ради прикола? Не знаю. Но, наверно, обнаружение в шкафу мертвого менеджера все-таки вызвало бы переполох в компании, который бы назвали «внештатная ситуация».
50
Завязав с питанием в столовой, я начал обедать около метро, там, где торгуют чебуреками, шаурмой и варенной кукурузой. Сейчас, правда, уже не торгуют, но раньше, при Лужкове, мы, офисная шелупонь, рядом с буковками «М» постоянно что-то жрали и пили. По пятницам это пиршество могло продолжаться до полуночи, а то и до утра.
Около чебуречного ларька я и познакомился с Николаем, интеллигентным безработным мужиком из местных. Помню, стоя за круглым столиком, мы с ним съели по чебуреку, перекинулись парой ничего не значащих фраз и решили тяпнуть по «полтишке». Угощал Николай, так как, по его словам, «ему заплатили квартиросъемщики, и это дело надо отметить».
100
На следующий день мы тяпнули уже по «стольнику». Причем компанию нашу разделил еще один человек — Пётр, товарищ Николая, бывший инженер и пенсионер.
— На работе у тебя неприятностей не будет? — заботливо поинтересовался Николай, аристократически промокнув губы салфеткой.
— Да нет! Что вы! — успокоил я себя и своих приятелей. — Какие уж неприятности? Меня такое количество не пробирает — ведро могу выпить. Сами видите, какой рост и вес.
— Да… — оценил Петр мои габариты, уважительно измерив взглядом, — лось… Ничего не скажешь, форменный лось.
— К тому же, — добавил лось, — я люблю на работе поиграть в разведчика в логове врага, в такого Штирлица.
— Как это? — поинтересовался Николай.
— А вот так: у меня есть натренированная способность, йоговская сноровка, находясь в поддатии, сохранять трезвый вид.
— А как же шлейф? — спросил Петр.
— Да, шлейф, — это главная проблема. Его как парашют Штирлица, никуда не спрячешь… Но, если вести себя уверенно и бодро, окружающие стараются его не замечать. Они же культурные люди.
200
После принятия каждым из нас по двести, Петр задумчиво закурил, по-отечески меня приобнял и торжественно обратился:
— Володь…
— Да? — отозвался я.
— Пойдем яйца колоть.
Остаток рабочего дня я провел в размышления о слове «колоть», обладающем двумя абсолютно разными происхождениями. Ведь в первом случае оно имеет отношение к слову «раскалывать», а во втором — именно к «колоть», то есть тыкать чем-то острым. Что имел в виду Петр, мне осталось неизвестным.
1000
— Литр на троих разделить невозможно, — сообщил Николай, слегка пошатываясь. — Тут, видите ли, какая-то бесконечность дробления наблюдается. Триста, запятая, три, три, три, три, три и так далее. Как быть? Та же бадяга, что и с числом «пи».
— Двоим придется пить по триста пятьдесят, — предложил Пётр, — третьему — просто триста. Предлагаю, что им будет Володя.
— Это почему же? — опешил я.
— А потому, — ответил Петр, постучав аккуратно подстриженным ногтем по стеклу часов «Восход», — что до конца твоего рабочего дня еще четыре с половиной часа. А мы пенсионеры, нам и вздремнуть можно.
Логика Петра меня озадачила и слегка задела. Откуда он, вообще, этот старикан на мою голову взялся-то?
— При чем здесь работа? Мне-то как раз больше следует налить, чтобы я на этой так называемой «работе» смог забыться и побыстрее дожить до ее окончания. Вы-то действительно можете вздремнуть, телевизор посмотреть, а мне как быть?
— Ладно, — махнул рукой Петр, — принимай сколько влезет, прорва. Тебя действительно ничем не проберешь.
Два литра спустя
(эпилог)
Я шел по коридору, погрузившись в послеобеденное оцепенение. Мне навстречу двигался президент компании, которому в отличие от меня полагалась заказывать дорогие обеды. Между нами находился вход в туалет, и мы приближались к нему с одинаковой скоростью. Чуток ускорив шаг, я обогнал начальника приблизительно на метр, распахнул прямо перед его носом дверь и почтительно произнес: «Прошу вас, сударь!»
Чтобы подчеркнуть почтение я резко поклонился и стукнул, как гусар, туфлями каблук о каблук. Президент от неожиданности передернулся.
«И все-таки тебя, Володь, пробрало, — обратился я сам к себе, — ну что ж пойдем теперь яйца колоть».
Старушки любят сладкое
Пожилой соседке, что жила внизу, от меня досталось крепко. Звали её Анна Дмитриевна. Я её затопил, потом заморозил, затем снова затопил. И опять заморозил. Дело в том, что квартира, доставшаяся мне от моей родной бабушки, иногда наказывала меня за неуважение и невнимание к себе. Стоило мне надолго отлучиться или уйти в небольшой запой, как отчий дом устраивал мне «мстю»: отрывал гибкую подводку под раковиной или распахивал форточку в лютый мороз.
Последний раз мне пришлось держать ответ перед Анной Дмитриевной после того, как застывшая вода в стояке разорвала шаровые вентили, образовав течь. В переводе на житейский язык, это значило, что я затопил туалет Анны Дмитриевны. Какой-то дух квартиры, а может быть, и домовой открыл в моё отсутствие окно. Московские термометры в те дни показывали около тридцати градусов ниже нуля.
Делать нечего. Пришлось идти с повинной головой и умолять бабу Аню в очередной раз извинить за причиненные неудобства и нанесенный ущерб. Кроме того, мне предстояло установить в её уборной новые фанерные полки взамен размокших. В качестве дополнительной компенсации я предусмотрительно взял с собой рулет с шоколадной начинкой. Старушки любят сладкое.
— А я хорошо знал людей, — морочил я голову Анне Дмитриевне, прихлёбывая чай, — которые жили в этой квартире до вас. Это была классическая еврейская семья — очень старая прабабушка, пожилая бабушка, средних лет мама, молодая старшая дочь и младшая дочь — девочка лет шести. Я с ней дружил. Мужчин из этой семьи я почему-то не запомнил. Нынче мне сорок четыре. Следовательно, я бывал в этой квартире тридцать восемь лет назад. Уму непостижимо! И вот теперь я снова здесь. Сижу перед вами и вспоминаю жильцов, которых вы, уверен, не знали. Но они ходили по этому же полу и пользовались вот этой газовой плитой. Плита-то, замечу, всё та же, прежняя. Раньше бытовые приспособления делали на совесть, на века. Но теперь этой семьи след простыл… А я здесь.
Крохотная Анна Дмитриевна поправила парик, посмотрела на меня слезящимися топорно подведенными глазами и ни с того ни с сего брякнула:
— Умирать не хочется.
— Ну что вы! — я, как и положено в таких неприятных ситуациях, тут же начал суетиться, улыбаться и шутить. — Вам еще жить и жить. Вы такая активная…
Я задумался, подбирая концовку фразы, и выдал совсем уж неуклюжее завершение.
— … интересная женщина.
Анна Дмитриевна, словно не слыша меня, продолжила развивать мысль, которая видимо не отпускала её ни на минуту:
— Одну мою знакомую, — говорила она, — увозили в больницу. Она прекрасно понимала, что вернуться домой ей уже не удастся. Так вот, когда её выносили санитары, она всё кричала: «Не хочу в землю! Не хочу в землю!» И плакала. Вот и я тоже, видишь ли, не хочу в землю. Хотя кричать об этом на весь дом не собираюсь.
В ответ я понёс откровенную чушь:
— Помню, у прабабушки, что жила в этой квартире до вас, на подоконниках стояла целая армия кактусов. Как-то раз я увидел, что один кактус, похожий на арбуз с иголками, взял и расцвел… Представляете?
Когда я уходил из этого плотно занавешенного, насквозь пропахшего старостью дома, Анна Дмитриевна подошла ко мне и протянула две старых окаменевших конфеты «Каракум».
— Вот, возьми. Угости от меня своего сына.
— Спасибо, — сказал я и подумал, что рост Анны Дмитриевны вряд ли превышает рост той шестилетней девочки, к которой я тридцать восемь лет назад ходил в гости. Жаль, что я забыл её имя.
Где-то через полгода я снова поплёлся к Анне Дмитриевне. Вернее, не поплёлся, а побежал. С кексом. Мне надо было срочно сообщить ей важную информацию. «Понимаете, — хотел я ей сказать, — человек спит в среднем семь-восемь часов. И вот, что интересно: в течении этого времени он периодически видит сны, продолжительность которых составляет не более сорока минут. Возникает вопрос, где находится сознание человека или его душа в оставшиеся семь часов? А? А нигде! Просто человека в этот момент нет. Вообще, нет. Нигде. Вот и всё. Что же здесь ужасного? Вам совершенно нечего боятся».
Дверь открыл незнакомый смуглый мужчина лет тридцати. Он явно прибыл в столицу издалека.
— Я ничего не знаю, — пробасил он с легким южным акцентом. — Была сложная сделка, в которой участвовали сразу пять квартир и восемь риэлтеров. Кто здесь жил раньше, нам неизвестно. Но квартира нам сразу понравилась. Хороший район. Удобное транспортное сообщение. Да и соседи, я вижу, порядочные люди. В общем, мы довольны. Жалко только, что придется капитальный ремонт делать. Сами понимаете — бабушкина квартира.
Пока я слушал нового жильца, из-за двери в комнату то и дело выглядывала маленькая девочка. Наверное, дочка новосёла.
