У каждого своя Итака. Только все едут в Москву. Энергичный город возможностей зачастую видится, как место силы, место, где сбываются мечты, но чаще вы просто транслируете свои грезы на тех, кого оставили на малой родине. Эти серые бетонные пятиэтажки, эти друзья детства, эти родные и близкие ждут, что вы реализуете то, о чем они мечтали сами. Но вы вернулись не для того, чтобы рассказать о ваших достижениях. Просто Итака ваш дом. Здесь даже запахи родные. Вы, если честно, и вернулись, чтобы найти самого себя. Потому что уехать невозможно. Вы всегда вернетесь.
Вячеслав Харченко
Георгий Панкратов. Родился в Санкт-Петербурге в 1984 году. Вырос и учился в Севастополе. Окончил гуманитарный факультет СПБГУТ им. проф. М.А. Бонч-Бруевича. Публикации: «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Юность» и проч. Автор трех книг прозы и одной документальной. Сборник рассказов и повестей «Российское время» вошел в длинный список премии «Большая книга» в 2020 году. Проживает в Севастополе и Москве.
Георгий Панкратов // Возвращение
Ивану было двадцать два, когда он уехал в столицу.
— Москва, — говорил ему знакомый, человек в черной косухе с тяжелым взглядом, — город, где ты непременно ссучишься.
— Да брось ты, — отмахивался Иван. — Что за дурацкие представления о Москве! Там живут нормальные люди.
— Они просто сами не знают, что ссучились, — печально, но настойчиво продолжал знакомый. — А приедут сюда — так их сразу видно.
Его провожали несколько человек со двора. Иван долго отказывался пить, но в конце концов не выдержал и принял баночку «Ягуара». Ему было страшно ехать в Москву и еще страшнее — признаться в этом. Ведь никто его там не ждал. А сейчас — было страшно возвращаться.
Он прожил в столице три года, но ничего не добился. Кроме того, что не жил с родителями и больше не пил во дворах. Но ему нравилось. Правда, почему, объяснить он не смог бы. Скорее всего, как у многих: просто потому что жил в Москве.
Городок, куда он вернулся, был «ма-а-а-ленький». Родители жили тоскливой жизнью на окраине, там же, где и прежде. Изредка Иван заезжал к ним. Вот и сейчас — прибыл на вечернем поезде, сразу же с вокзала — и домой. Вечер проведет с ними, переночует, а следующим днем домой. Он и билеты взял заранее, зная, что захочется бежать.
Зайдя во двор, подивился, как все изменилось. «Цивилизация», похоже, докатилась и сюда: аккуратная новая парковка, красивые яркие фонари, высокий забор вокруг детского сада, на детской площадке – новые качели, горка, яркие удобные скамейки.
Не изменилось только одно — компания, проводившая время на этих скамейках. Вон Серега, а вон Антоха, еще несколько парней, про которых сразу и не понять, знакомые или нет — и выглядят, будто бы, так же: все те же рваные джинсы, косухи, кожаные черные куртки, китайские пуховики. С ними несколько женщин — они полноваты, они громко смеются, они что-то пьют из маленьких баночек. Их Иван точно не видел раньше — в «то» время девушки были стройней и красивей.
«Подойти, не подойти», — раздумывал он, приближаясь к подъезду. Но вопрос решился сам собой: его заприметили, замахали руками издалека. И понеслось: здорово! ну здорово! как жизнь-то? как дела? ну ни хрена себе!..
Иван пожимал всем руки, здоровался и чувствовал, как пробуждается в нем какое-то теплое чувство: он в самом деле рад. Ну как же так, ведь мог позвонить, сказать, что приедет, действительно. Чего не стал?
— Давай пивка! — раздался жизнерадостный, подвыпивший уже голос, и Иван вздрогнул, подумал: пивка, ну конечно же, пивка. Дак че, он с радостью!
— Пацаны, это Ваня, — Ваня, это Димон, — еще кто-то… Новых имен Иван не запомнил.
Пацаны приняли гостя хмуро, а узнав, что тот из Москвы — так и вовсе сурово: отошли от него, отодвинулись, в разговоры не вступали, лишь косились изредка.
— Ну че, где живешь, че делаешь? — услышал Иван.
Из чьего-то телефона неслась музыка — модный в нынешних дворах дабстеп, для Ивана он весь был одинаков, и одинаково отвратителен. Он вспомнил, что парни вообще-то рокеры, панки — что и объединяло их когда-то. Но ничего не сказал: ну играет, и пусть играет.
Вокруг бегали дети, подбегали к отцам, непрерывно курившим, дергали за руку.
— Ну ты че, покорил Москву? — снова чей-то смех на заднем плане, косые взгляды незнакомых парней.
— Да какой покорил? — сплюнул по старой привычке Иван. — Комнату снимаю, рерайтером работаю.
Ему показалось, что на площадке повисла тишина.
— Кем? Че это за хрень такая?
— Рерайтером, — повторил Иван. — Ну, помнишь, я говорил, что хочу быть журналистом? Когда уезжал.
— Ну да, ты писал че-то. И как?
— Ну, вот так, — пожал плечами Иван. — И сейчас пишу. Рерайтер — это тоже типа журналист. Но только…
Он понял, что вряд ли сумеет объяснить.
— А, херня, короче, — подытожил он.
— Не, ну ты уж расскажи, чего ты, — и Иван, терпеливо вздохнув, принялся подбирать слова.
Собственно, подбирать слова — это и была его работа. Он сидел в небольшом офисе, пять через два, снимал комнату. Что-то писал о недвижимости, но именно «что-то». Он работал со словами, но старался не вдумываться в смысл и значение этих слов, а если брать выше — в смысл и значение самой своей работы. И, с некоторых пор, жизни.
— Ну вот берешь и переписываешь другими словами, — рассказывал он, перебивая собственные мысли. — Это как изложение в школе…
По правде говоря, Иван не знал, что будет дальше. Он был в тупике. Более того, даже подозревал, что эта работа глупа и постыдна, и в глубине души был убежден, что занятие так называемым «рерайтингом» попросту унижает само человеческое достоинство. С другой стороны, чем-то же надо заниматься. Тем более, в Москве.
Просто чем еще? Чем? Его новая столичная работа была так же бесперспективна, как и работа грузчика. Но за нее платили больше — примерно раза в три. И, конечно, она приносила меньше напряга. Меньше делаешь и больше получаешь — не об этом ли и он, и пацаны всегда мечтали, когда сидели здесь же… Ну, не здесь, а на старых скамейках, которые снесли.
И вот оказалось, что нет.
Вокруг было шумно, но его больше не замечали. Пацаны терли о чем-то своем, подвыпившие девушки перешептывались, дети кидались друг в друга комками земли. Иван наблюдал за всем этим и вспоминал.
Вот Серега. Они часто пили вдвоем, шатаясь по улице или забившись в квартиру, и слушали «Гражданку». Познакомились на улице, случайно, оба пьяные, оба отчаянные. Иван читал свои стихи, встав на скамейку. Стихи пользовались успехом. Переехав в Москву, он перестал писать их — рифмованные строки раздражали, резали глаз — и сердце — своей бессмысленностью. Особенно собственные — написанные тогда.
А что еще — тогда? Грохот «Гражданки», исступленное пение Летова из старых колонок Сереги. Однажды тот жил с женщиной — недолго, как с ним бывало — и эта женщина оставила с ним дочку. С ним и Иваном, стало быть — то заруливал с пивом еще поутру.
— Приучайся к хорошей музыке! — орал Серега, перекрикивая «Здравствуй, черный понедельник!» — С детства.
— Это разве музыка? — спросила удивленная девочка.
Иван запомнил те слова — навсегда. Он любил Летова всей душой, знал наизусть песни, но всегда понимал, не проговаривая для себя, то, что с детской непосредственностью сказала девочка. В нормальном мире, о котором он мечтал и о котором мечтал, наверняка, и сам Летов, этой музыки просто не могло быть. От острой нехватки того мира, в котором не могло быть Летова, и о котором пел сам Летов, и слушали его Иван с Серегой.
Он ухмыльнулся.
А вот Тоха. Смешно вспоминать — работали вместе в охране. «Дрищеватые», как во дворе говорили парни, охраняли целый парк. Ходили с рациями, как взрослые. Водили друзей, баб, водка лилась рекой… В общем, долго не проработали.
А Юрик! Его почему-то нет.
— Кстати, Юрка-то где? — спросил Ваня. — Че с ним?
С Юриком они любили гулять ночами. Ничего не было страшно — и в два, и в три часа ночи, и в пять часов утра. Могли «тупить», бродя пустынными улицами, могли сидеть на лавке, скуривая по две пачки, о чем-то споря, рассуждая, доказывая что-то друг другу. Порой доходило до драки. Где они сейчас, те рассуждения? Не осталось даже скамеек, на которых они спорили. Все обратилось в ничто, стало холодным воздухом с едким запахом сигаретного дыма.
Был еще Толик. Он выпал из окна — за несколько дней до того, как Иван уехал. Сидел, курил на подоконнике, засмотрелся. Человек был свободен, он и окончил короткую жизнь свою как птица — в полете. И никогда бы не стал рерайтером. Никогда.
Иван с ним мало общался — так, чтоб один на один, и никогда не считал его другом. Однажды с утра они пили пиво, с жуткого, недельного похмелья.
— Хочешь чего послушать? — говорил Толик на кухне. У него было несколько дисков — все из серии «Легенды русского рока» или что-то вроде того. Кинчев, Шевчук, «Король и шут»… Ну и так далее. Был и «АукцЫон».
— «АукцЫон» давай, — выбрал Иван.
Было видно, как обламывает Толика с похмелья слушать «АукцЫон». Но он терпел: к нему зашел друг. Почему он считал его, Ивана, совершенно случайного человека, другом — так и осталось загадкой. Эта загадка сорвалась с ним вместе в пропасть двора, на козырек над подъездом.
— Я за тебя впишусь, — сказал Толик. — Если надо будет, я всегда за тебя впишусь не раздумывая, Ваня!
А теперь он был рерайтер, Ваня.
— Бабки-то есть, рерайтер? — смех Сереги вырвал его из воспоминаний. Из глубины площадки Иван поймал молчаливый, насмешливый взгляд — новой Серегиной пассии, ничуть не красивой.
Но этот простой вопрос прозвучал совершенно не так, как в то благостное время, когда они наскребали всей своей большой компанией мелочь и были от этого счастливы: жизнь, продолжается, живем. Он прозвучал как угроза: мол, за то, что мы вообще тебя сегодня видели, поставь нам хотя бы пива. Типа чтоб не зря.
— Поставлю, парни, — твердо сказал Иван, поднимаясь.
Он понял, что даже если выпьет теперь с ними, тошно будет всем. Всех гнетет его присутствие, да и его гнетет присутствие здесь. Радость куда-то ушла, воодушевление спало. Будет просто глупо, если он останется. Если уйдет — тоже. Но это будет хотя бы быстро. Он достал пять сотен из кошелька. Для него и сейчас, в Москве, это были нормальные деньги. Но бог с ним, подумал он.
— Ну, сколько раз ты меня угощал, — произнес Иван.
Серега вроде и отошел, довольно кивнув, но затем вдруг остановился, вернулся к нему и протянул купюры. У него был такой вид, что Иван просто не смог не взять их, отказаться. Тяжелый Серегин взгляд не позволил бы.
— Не надо мне, — сказал Серега и громко свистнул. — Слышь, братва, пойдем к Витюхе зайдем.
— Так он у Юльки, наверное, — раздались пьяные голоса. Нестройный хор полных девушек уже исполнял какую-то песню. Иван был всем «до фонаря».
— Ну так и к ней зайдем, че мы? У нас же вся ночь впереди! Гуляем!
Иван спрятал пять сотен в карман, коротко попрощался с Серегой, пошел к подъезду.
— Бывай, че, — крикнули ему вдогонку. Но рерайтер так и не понял, не разобрал, чей же это был голос — Сереги, с которым он слушал днями напролет отчаянного Летова, Тохи, с кем куролесил в охране, Юрика — ну так его вроде не было?
Или, может быть, Толика — того, что повторял ему на кухне: «Я впишусь за тебя. Если надо будет, я за тебя впишусь»?
Хотя нет, не его точно.
Не его.
