Новый сезон обсуждений открыла 64-я серия «Полёта разборов», состоявшаяся 11 сентября 2021 года в формате Zoom-конференции. Читали стихи Екатерина Вахрамеева и Максим Глазун, а среди экспертов выступили Андрей Тавров, Валерий Шубинский, Ростислав Амелин и Ирина Машинская. Также о подборке высказались организаторы и ведущие, Борис Кутенков и Ростислав Русаков. Говоря о стихах Екатерины, Андрей Тавров упомянул жанр прибаутки и идею «стихотворения как преступления», однако с той позиции, что эти «стихи растеряли свою силу, во-первых, в жанре прибаутки, во-вторых, в ситуации отсутствия преступления». В свою очередь, Ростислав Амелин высказал нетривиальное суждение, что при всех поэтических удачах автора необходимо «сформировать центр себя, кто ты есть, и никогда не придётся больше его искать и его поэтизировать». Валерий Игоревич, положительно отозвавшись о творчестве Вахрамеевой, всё же обратил внимание на необходимость для поэта «просто больше любить текст, который он создает, чем себя самое». Ирина Машинская оценила «удивление читателя» и «глубину, куда можно погрузиться». Ускорение темпа поэтической речи отметил Ростислав Русаков, назвав тексты «резонатором, который не может не реагировать на современность». Для Бориса Кутенкова в подборке не хватило поэтической дисциплины, хотя ему очень симпатичны стихотворения Екатерины. Чтение стихов Максимом Глазуном произвело неоднозначное впечатление. Валерий Шубинский назвал среди способностей автора «быстрое длинное дыхание», Тавров — способность к страдательно-ироничному представлению жизни, Ростислав Амелин ярко охарактеризовал тексты Максима как «изобилующие страдательными конструкциями» и посоветовал два пути для развития автора: либо «подчинить себе язык», либо «развоплощение смысла». Ирина Машинская раньше покинула обсуждение, а потому её письменный отзыв был прочитан вслух — в нём она посоветовала Максиму «держаться своего умения видеть и использовать его последовательнее и смелее». Отзыв Ростислава Русакова можно назвать фиксированием точки роста — будучи давно знакомым с текстами Максима, Ростислав заметил, что эти тексты способны влиять на органы чувств и вызывать живое изображение в сознании. Борис Кутенков, ранее уже разбиравший тексты Максима, кратко резюмировал произошедшие изменения в голосе автора: в этой подборке он «выступает публицистом», не избегая декларативности.
Ника Третьяк, поэт, филолог
Обсуждение Екатерины Вахрамеевой читайте в следующем выпуске «Формаслова».
Рецензия 1. Ирина Машинская о подборке стихотворений Максима Глазуна
В этой небольшой подборке я вижу два пути, по которым идет автор, и один мне кажется более соответствующим его личности, как я ее почувствовала. Мне кажется наиболее сильной стороной Глазуна оперирование — интуитивное или осознанное — крупными категориями отдельного и множественного, верха и низа, фрактальности пространственной и временной, повторяемости и зеркальности и т. д. В этих текстах заметны желание и способность «видеть» абстрактные понятия, отсылающие к современной цифровой фотографии.
Два стихотворения выделяются в этом отношении: «нас меняли по одному…» и «все больше остается времени…». В них так или иначе намечены темы фрактальности, множественности — и целого, а в Родине — тема нитей (очередей, бус), разматывающихся и сматывающихся, сжимания и разжимания. Стихотворение «нас меняли по одному…», на мой взгляд, здесь наиболее целостное, определенное и плотное. Тема стихотворения в ее человеческом и социальном измерении мне внятна, как внятны и основные мотивы: «по одному», «множились», и еще: первые и последние, рост и убыль, головы и главы, обмен и самое главное, зеркальность двух изображаемых сил. Ячейки, соты, фрактальность и обратимость изображаемого (я вижу яркие фрактальные фотографии, как бы со спутника).
Обычно я остерегаюсь искусственного и распространенного нынче в критике противопоставления верлибра и так называемого традиционного стиха, но невозможно не отметить большую определенность и твердость стихов Глазуна, написанных верлибром. По крайней мере, в этой подборке. Например, некоторые образы в стихотворении «все больше остается времени..», как и темы соли, времени и воды — плавники и всплывания — мне кажется, проявились бы яснее, если бы стихотворение потеряло свой жесткий каркас графики и метра. В целом — если мне позволено давать советы — я бы посоветовала Максиму держаться за свое умение видеть абстрактное и использовать его последовательнее и смелее; сторониться оценочности и дидактики и не соблазняться на происки языка и эрудиции.
Рецензия 2. Ростислав Амелин о подборке стихотворений Максима Глазуна
Перед нами очень удачно сложенная поэтическая машина, способная генерировать яркие интересные образы. Стихи носят скорее поточный характер, что кажется на данный момент минусом, но в будущем может привести к накоплению материала и уплотнению содержания. Чувствуется сильная просодия, способная развиться в выдающуюся поэзию, что является настоящим открытием, поскольку создать такой поэтический инструмент не всегда удается. От Глазуна больше, чем от многих молодых поэтов, хочется видеть развития, наращения на уже созданное новых уровней, усложнения композиции, углубления структуры текстов. Существует также и инерция, свойственная поточному типу письма, когда стихов много и можно менять местами строфы, строчки, а также контаминировать из стихов новые стихи по принципу ритмического подобия, но этим свойством наделены и выдающиеся вершины поэзии, как у Мандельштама, так что в развитии этот метод может превзойти себя и переродиться в нечто совершенно новое. В подборке представлены как верлибры, так и силлабо-тоника, и кажется, что, если силлабо-тоническая машина отлажена хорошо, то свободный стих требуется освобождать еще.
Рецензия 3. Андрей Тавров о подборке стихотворений Максима Глазуна
Все, что я говорю об авторе, я говорю на фоне картины мировой поэзии, которая для меня существует в своей синхронности, и прошу меня только так понимать. Мировая поэзия для меня не менее интересна, не менее жива, чем тот автор, о котором идет речь, как бы я к нему ни относился.
У подборки Максима Глазуна есть несколько аспектов, на которые я хотел бы обратить ваше внимание.
Давайте с первого и начнем:
страдать от близорукости
от близости конца
от хлипкости конструкции
от первого лица
Здесь первого лица как раз и нет, здесь нет деятеля. Стихотворение начинается инфинитивом «страдать» — что-то неопределенное, и если мы будем читать дальше, то увидим, что таких конструкций достаточно много:
очарованное эго
следом за егэ отменят.
Кто отменит?
подскажите мне эгрегор,
гнездышко воздушных змеев.
извиваясь облаками,
(дайте) …
К кому обращено слово «дайте»?
… обойтись без крови,
как слова перетекая,
Или:
нас меняли по одному
на глав террористических ячеек
Кто «нас менял»? Позиция, в которой субъект скрыт и действие часто носит страдательный характер, проходит почти через всю подборку. Возникает волей-неволей тема того, что не «я случаюсь в жизни», а «жизнь случается со мной». Отсюда в стихотворение входит ощущение некоего сна. Во втором стихотворении подчеркнуто:
общества анабиозом,
травоядностью пчелиной
Анабиоз и сон — это близкие вещи, и как продолжение этой позиции — что «жизнь со мной случается», что не «я делаю сон», а «сон со мной случается», — поднимается тема жертвы. Она здесь явно не упомянута. Однако я хочу обратить внимание, что жертва жертве рознь. Есть жертва христианского подвижника или, скажем, крестная жертва Иисуса Христа — эта жертва есть проявление огромной силы, силы убеждения, силы правды. Это жертва, для которой смерть не самое важное, а важно то, чем человек живет. А есть такая жертвенность, которую можно описать через следующий бытовой пример: жена пьяного человека отвечает на вопрос «он тебя бьет?» — «да, он меня бьет, но я люблю его, подлеца». Это не истинная жертвенность, а жертвенность страдательная, ее носитель не является носителем силы. Жизнь действительно случается с ним, как во сне. И здесь такого очень много. В связи с подборкой Екатерины и подборкой Максима мне вспоминается высказывание Ницше, который отделял написанное чернилами от того, что написано кровью. Здесь открываются не менее серьезные темы: социальные, философские, смысла жизни человека на земле. Правда, открываются они в страдательном, ироничном иногда аспекте. И если я спрошу себя — написаны ли эти темы кровью? Нет. Мне трудно ответить на вопрос, при помощи чего именно они написаны. Ответ от меня ускользает.
Если мы будем говорить о поэзии последних 20-ти, 30-ти, 40-ка лет, то эта поэзия представляет из себя либо поэтическое сообщение, либо языковые игры, манипуляции с языком, более-менее остроумные, более-менее закрытые. Если мы вспомним премию Аркадия Драгомощенко, то там увидим именно игры с языком. А если говорить о смысловой поэзии, то она нацелена на некоторое сообщение, иногда неоднозначное, иногда проникновенное или расфокусированное, но, тем не менее, сообщение. Здесь я не вижу его, я вижу обрывочные, невнятные высказывания, которые друг с другом совмещаются. Есть, например, иероглифы, есть монтажное письмо — кстати, Эйзенштейн изучал монтажное письмо по китайским иероглифам, — но в данном случае ни строфа, ни строчка не работают как иероглиф. Здесь о чем-то сообщается и все время идет сбой, непонятно — о чем же это сообщение? Его здесь фактически нет. Стихотворение открыто всем ветрам, и его руль не закреплен, оно идет самопроизвольными галсами. Субъект высказывания может быть самонаблюдаем, может быть художественным героем стихотворения. Ситуация даже интересная:
а если все забудется
накроет белый таз
Встречаем снова «таз», как и у предыдущего автора, Екатерины Вахрамеевой. А вот:
я снова стану гусеницей
способной не летать
Для меня это очень интересное высказывание, характерное для всей подборки. Здесь как бы дан тот идеальный образ, та позиция, которую хочет занять пишущий; подтекстом угадывается уклоняющийся от формулировок образ эмбриона, с которым все случается. Он еще не способен к действиям, будучи расположенным в некотором материнском пространстве, от которого полностью зависим. Он не знает, как работает это пространство, не может его предугадать, хотя в него вложена программа рефлексов, помогающих установить связь с организмом матери. Пассивность эмбриона в том, что он наполовину слеп, наполовину не слышит. Он некая преджизнь — вот она, мне кажется, и описывается в этих стихотворениях. И вот что получается. Когда описывается некая преджизнь, прежде всего описывается ее материальная сторона. Ни у Екатерины, ни у Максима я не вижу Другого мира, кроме материального, — с объектом высказывания что-то случается и с субъектом высказывания что-то случается. Нет ни одного прорыва — ровными тучами закрыто небо и ни одной трещинки там нет. Под этим закрытым тучами небом и происходит эмбриональная жизнь героя — пассивного участника действий.
Поскольку нет выхода к Другому, нет экзистирования, а экзистированием я называю, по Кьеркегору, ту позицию, то действие, при котором я совмещаю свою материальную, ограниченную жизнь, в которой со мной многое случается, с пространством, в котором время остановлено. С пространством, куда более мудрым, чем я, с пространством Абсолюта. Для него я являюсь проводником в мир материальный, в кармический мир. Этого процесса проведения правды в мир неправды у автора нет, поэтому говорить об экзистировании не приходится, поскольку для того, чтобы экзистировать, нужно посмотреть на себя со стороны, нужна связь с Другим. Герой здесь пребывает в тюрьме материализма, тюрьме эмбрионального состояния, что мне и кажется интересным. Однако у меня опять возникает ощущение незаряженного ружья. Идет образ за образом, но они не нанизаны на ту пружину, которая способна выстрелить. Образы сменяют друг друга — о политике, о панике, об аквариуме, все они сильные и могли бы сложиться в витки живого напряжения стихотворения. У меня создается впечатление, что этого не происходит, а вместо этого бесконечное перечисление, достаточно порой удачных и красочных образов, но они не складываются ни в иероглифические связи, ни в повествовательные, ни, тем более, в автономную жизнь целокупного стихотворения. Но все это писал безусловно талантливый человек.
Эзра Паунд говорил, что поэзия — это максимум смысла на минимуме пространства. Стихотворение «Родина» очень длинное, там ситуация работает ровно наоборот, учитывая, что концентрации смысла я тут не вижу. Хотелось бы, конечно, чтобы в подборке живая концентрация поэзии была более связной и более напряженной.
Рецензия 4. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Максима Глазуна
Я немного поспорю с Андреем Тавровым и начну с того, что вспомню эпизод из воспоминаний Анджея Иконникова-Галицкого про ЛИТО Виктора Сосноры. Анджей стал ругать стихи некой пришедшей на ЛИТО поэтессы, мол, в них нет духовности или чего-то в этом роде. Реакция Сосноры была такой: достал из кармана пачку «Беломора» и сказал следующее: «У меня в руках пачка папирос. Я очень хочу, чтобы в ней было 10 рублей. Но их там нет! Нет! Давайте не будем говорить о том, чего в стихах нет, поговорим о том, что в них есть».
И это на самом деле проблема — с чего мы начинаем разговор о стихах? С того, чего в них не хватает, или с того, что в них содержится? Это первое. Второе — для меня значимость стихов и внутренняя высота, достигнутая автором, на самом деле, не определяется высотой интонации и пафосом, потому что поэзия жесткого отречения тоже может быть очень высокой. Для меня Айзенберг, Ходасевич, более того, Пригов — это высокая поэзия. Потому что поэт… ну, если использовать каббалистический образ, он занимается извлечением божественных искр из непрозрачной, бездушной материи. Чтобы сделать это, он должен в эту материю войти. И путь в глубину этой непрозрачной материи может быть непрямым, разным.
Теперь я перейду к стихам Максима Глазуна, которые, сразу скажу, я прочитал с большим удовольствием. В этих стихах есть чувство слова, есть энергия, есть задор, в них есть личная версия современности. Последнее — это необязательное качество стихов, есть прекрасные поэты, которые существуют как бы вне времени: Фет, Леонид Аронзон, Василий Бородин, чей образ на каверзных обсуждениях эксплицитно присутствует. Он, в целом, близок Максиму по поэтике, но все-таки его стихи из времени несколько исключены. В стихах Максима современность удивительным образом отражается в языке; она не является темой поэзии, она перерабатывается в материал на уровне фактуры. И в этом отношении он ближе, допустим, к Дмитрию Гаричеву. Мне кажется, что в этой подборке собственная версия современности возникает не на уровне декларации или провозглашения каких-либо партийных позиций…
Главное же — это ощущение хрупкости, легкости и в то же время непредсказуемости и опасности окружающего мира:
страдать от близорукости
от близости конца
от хлипкости конструкции
от первого лица
полжизни церемониться
полжизни видеть сны
и море все и море все
с обратной стороны
Или:
морды умные прохожих
гордо подняты. (на щит ли?)
«не похожи», «не похожи», —
что-то черное пищит в них.
Вы слышите, как звучат эти стихи? Остро, неожиданно, в то же время точно. Речь шла о силлабо-тонике и верлибре — мы видим, что силлабо-тоника у молодого поэта продолжает дышать. Она работает, а не окостеневает и не умирает вопреки всем ожиданиям, в том числе моим, — я тоже думал, что роль силлабо-тоники подходит к концу, а этого не происходит. В то же время я не могу согласиться с Ростиславом Амелиным. Свободным стихом, как смыслопорождающим инструментом, как инструментом организации звуковой и синтаксической повторности, что важно для стихов, Максим тоже владеет очень хорошо. Если поэт умеет и так, и эдак, это большая удача, ему повезло.
Что меня смущает? Иногда дыхания — внутренней поэтической работы — не хватает на то, чтобы родилось точное высказывание. Этой энергии даже может не хватать на протяжении всего стихотворения. После прекрасных строф идут менее удачные:
рудименты самомненья,
ос язвит самосознанье.
для чего мечта сальери?
для чего страданье твари?
Это претенциозно, неловко — это никак. Здесь нет работающих смыслов. А дальше опять идет прекрасно.
По поводу быстрого и медленного дыхания: Андрей Тавров совершенно правильно говорил о том, что темп дыхания современных поэтов иногда мешает им сосредоточиться на видении вечности. А иногда, наоборот, быстрое дыхание помогает остановить время в стихотворении — такой парадокс. В подборке Максима быстрое дыхание — как у Бородина или как у еще одного интересного поэта, который начал 10 лет назад и потом случились сложности с развитием, — Владимира Беляева. У него тоже очень интересное отражение социальной реальности, изображение странных снов о XX веке. Он также обладал быстрым дыханием, которое умел останавливать. С одной стороны эта способность, с другой стороны — поэтика намека, которая позволяет вовлекать опыт жесткой поверхностной современности в глубокодышащую поэтическую речь.
И еще в этих стихах есть такая особенная молодая тревога, чувство дискомфорта, неуюта. В этом тоже есть свое обаяние.
И вот из всего этого, как мне кажется, и рождается собственный язык:
слетелись сплетни, салочки заводят,
а если шашни, шершни, что похуже?
из тучи разрушенья скам залетный
кишит над лужей. хороша, похоже.
На самом деле это довольно сложный синтаксис, который действительно работает. Я не согласен с тем, что власть над языком должна проявляться в определенных синтаксических конструкциях. Хотя пассивные конструкции и дают ощущение собственной слабости перед внешними силами, это тоже может быть элементом собственного языка. Не стоит путать власть поэта над словом с тем, что он выражает. Поэт может выражать ощущение слабости и трагизма, а при этом быть сильным.
Что касается верлибров, то, соглашусь, «Родина», может быть, немного затянута, но сама по себе его конструкция мне нравится. Она может быть разной — основанной на перечислении или, наоборот, на парадоксальном столкновении смыслов. Гумилев говорил в связи с поэзией Сергея Нельдихена: «Он выражает глупость не хуже, чем другие выражают ум». Понятно, все было гораздо сложнее и тот же Нельдихен в глупость скорее играл. Однако мы живем в таком мире, где глупости столько, что приятно читать умные стихи. В стихотворении «Родина», помимо хорошего ритма и звучания, мне понравилась работа мысли.
Подборка стихотворений Максима Глазуна, представленных на обсуждение
Родился в 1996 году. Публиковался на сайтах «Полутона», «Прочтение», в журналах «Формаслов», «Русский пионер». Лауреат премии Рождественского 2018 г. в номинации «Дебют». Лонг-лист «Лицея» 2020 г. Финалист «Филатов Феста» 2021. Полгода биофака МГУ, три с половиной года филфака МГУ. В 2021 поступил в Литературный институт им. А. М. Горького.
***
страдать от близорукости
от близости конца
от хлипкости конструкции
от первого лица
полжизни церемониться
полжизни видеть сны
и море все и море все
с обратной стороны
волну волну волнуется
от счастья не бежит
открывшаяся внутренность
на шесть потянет джи
спасательною вышкою
с обзором в пару м
я слышу зов но мешкаю
статистика в уме
а если все забудется
накроет белый таз
я снова стану гусеницей
способной не летать
***
морды умные прохожих
гордо подняты. (на щит ли?)
«не похожи», «не похожи», —
что-то черное пищит в них.
рудименты самомненья,
ос язвит самосознанье.
для чего мечта сальери?
для чего страданье твари?
общества анабиозом,
травоядностью пчелиной
движется «пока не поздно»
громогласно, молчаливо.
очарованное эго
следом за егэ отменят.
подскажите мне эгрегор,
гнездышко воздушных змеев.
извиваясь облаками,
(дайте) обойтись без крови,
как слова перетекая,
в музыку («я помню» море).
***
нас меняли по одному
на глав террористических ячеек
множились головы змея
росло войско наше
пока мы подрастали
первый террорист умер от старости
был отлучен от пенсии
их фонд начал редеть
войско наше бегало по руинам
в которых мы выросли
которыми за нас расплатились
искало последних террористов
мы никого не находили но
переписи показывали убыль
давно никого не меняли
и когда вырос младший из нас
он выследил последнего террориста
он выстрелил ему в лоб
с ними надо проще
мы не разводили детей
не давали шанса прибегнуть к обмену
последний из нас пишет это
последний из нас передумал
ячейки соты фракталы террористические
расползлись по местности
последний из нас еще научит
новое поколение убивать
***
человек я просвещенный или чернь
кот ученый мир крещеный кошкин дом
а лисички взяли спички в том ключе
что обрушили гоморру на содом
это все проникновению хула
эго ли эгалитарной голытьбе
вифлеемскому созвездью на холмах
я над всем что слышал ставлю нота бе
не фальшивая ли нота фаталист
матрица тебя грузила ерундой
а в конце страницы личной чистый лист
на суде я буду в белом молодой
человек я просвещенный или че
рта не открывать и в омуте вестись
подставляла жизнь не женское плечо
добела добра устроила стриптиз
***
все больше остается времени
от общей паники политики
глубины постигать карьерные
вершины не пытаясь выделить
обжились у подножья айсберга
с натяжкой небо парниковое
мы задыхаемся без праздника
но вынырнуть наверх не пробуем
вокруг моря пересоленные
прижаты к ледяной груди одной
сосемся перенаселенные
ведутся выйти невредимыми
когда всплывают наши девочки
частично прибивает берег их
они сидят и время делают
все больше остается времени
они пески слагают глыбами
как то что видят на поверхности
они молчат как в нашем гимне и
самим им в прошлое не верится
все больше плавника акульего
боясь как образа отдельного
купаются авось окупятся
когда всплывают наши девочки
когда всплывают наши мальчики
по ним рыдает весь аквариум
еще вчера они рыбачили
сегодня бога обговаривают
а завтра грянут на титаниках
что комары на лобовое всяк
в зубах политика и паника
освоились авось усвоятся
***
Родина —
Гаражный кооператив.
Под потолками
Вопросительные знаки спин.
Снизу интереснее,
Мы смотрим вниз,
Копаемся, копошимся.
Пока один
Один на один с механизмом.
Масленой, черной махиной.
Подай ключ.
Родина —
Подъезд, знакомый Обаме.
Разводы на памяти,
Трещины на штукатурке.
Дрожь по шкурке.
Надписи, как у Поттера,
В тайной комнате.
Только входите — всегда открыто.
Инвазивные виды.
Купола макдональдсов.
Памятники памятникам.
В том же ключе.
Разбитые одноклассники,
Накачанные одноклассники,
Родившие одноклассницы,
Доучившиеся одноклассницы.
Одноклеточные организмы.
Родина — клетка.
Малая родина.
Закон, обратный гравитации,
Чем легче поселение,
Тем труднее от него оторваться.
От табора не убежишь.
Подай ключ.
Дрифтеры у торговых центров,
По ночам притворяются,
Что это другой город.
Не Ступино — Сан-Тропе.
Тратятся на бензин,
Наворачивают круги,
Возвращаются под утро.
Днем подсветка
И прочие выкрутасы меркнут.
Днем остается музыка.
Родина —
Холод Моргенштерна.
Непонятные отголоски из машин.
Басс экс махина.
В Ступино еще не умеют входить в автобус,
Недооценивают умение входить.
Бабушек будто в кулаке сжали,
Пропусти — сжалься,
Расплети клубок,
Фиолетовые нити —
Бабушки тоже боятся.
В Москве умеют очереди.
Очереди — это как бусы или
Оцепления для поддержания иллюзии движения.
В Москве тебе поначалу не мешают,
Но нельзя мешкать.
В Ступино — каловая пробка,
Но все близко, можно и пешком.
Можно и крюк.
Родина — крюк.
И вы, зависающие, созавистливые туши,
Навострите уши.
«Новый» и «Старый» рынок потеряли логику в названиях.
Теперь Старый рынок — новый.
Старый рынок и не рынок вовсе теперь, ТЦ
(Слово библиотекарей).
Там теперь все для детей:
Детский мир, фрукты, косметика и мясо.
И вторая по величине парковка,
Но там дрифтить нельзя.
Всюду цепи,
И охранник в своей будке,
Осторожно, злой.
Парковки по ночам пустуют,
Зато во дворах не пройти.
Оставленные после игр машинки
Ждут (не дождутся), пока их сложат в коробочку.
Родина — мама, которая не ругает.
Родина.
Мама, которая ругает.
Куда они доводят своих детей?
Куда девать эти
Возлюбленные Достоевским слезинки?
Достоевский хотел сюсюкаться?
Вылился в Набокова?
На страже инфантильности?
Язык совершает три шажка:
Ро-Ди-На.
Дочь, над которой надругались.
Три сестры.
В тюрьму! В тюрьму!
Все плохие семьи пожирают себя.
50/50% выгода потомству.
Ложная дихотомия отцов и детей.
Нет отцов.
Ролевая модель Христа, безотцовщины.
Ролевая модель Отца, тени отца.
Гамлет умирает в тени отца,
Гамлетом движет воля отца
Или воля смерти.
Безотцовщина ищет не отца, но смерти.
Родина — утрата.
Приращение приставок «пра»,
Достойное летописей.
Время быстро движется, но по кругу,
В далекой перспективе — содрогается.
Время — не белая скатерть.
Гипнотизирует узором.
Капли неразличимы,
Пятна нечитаемы.
Не первый день.
Все, что льется
(Изо рта, в рот, изо рта в рот),
Льется и без нас?
Для кого?
Родина — Потемки.
Большая деревня.
Деревенские поэты собираются в ЛитО,
Из маленьких в большую.
Раз в две недели
За столом оживают: овощи, пенсии,
кораблики, облака и прочие предметы быта.
В деревне главное, чтобы было от души,
Но по правилам.
Правила спускают из города (замка),
Города всегда в прошлом.
Города — это миф.
Мы ныряем в прошлое.
Перемываем янтарь истории,
Пока он не начинает трещать
С нами. Монолит.
Родина. В телефоне
Сомнительные достижения,
Сводки жизненных неудач.
Новости редко радуют.
Вспышки нейронных связей,
Способные растаять без внимания.
Требующие культуры растения.
Поэты-огородники.
Родина — сорняк.
Родина всюду, куда дотянулась.
Бороться бесполезно.
«Русские, сдавайтесь!» —
Скрипят сосны.
«Русские, сдавайтесь!» —
Кричит Соловьев.
«Русские, сдавайтесь!» —
Подсказывает Путин украинцам.
«Не сдамся» — думает русский.
Не видно. Не видно.
Не видно. Не видно.
Кому он сдался?
Набрасываются варианты.
Родина — арматура, амбразура, цезура, цензура.
Родина — ура!
***
осваивались, забивали сваи.
болота холст. унылая картина
дырявая, куда носы совали,
пока она косилась, жизнь катилась.
вливается в распахнутые дыры,
влияние эпохи на вопросы
невечное, определенье мира:
на крови и костях своих возросший.
от холодца цехов, гематогена
окопного по телу тараканы.
мы гибли… и вставали откровенно
рогозами и прочими ростками.
устойчивые тонкие бетонки,
бутоны на плаву. молодожены
пьют у воды, заделают ребенком
лесной, придачный пропуск напряженный.
надежные, найдешь ли, перспективы?
говно и палки, трудно отделить-то
говно от палок — милая картина.
не те… не тесто, сладкая женитьба.
слетелись сплетни, салочки заводят,
а если шашни, шершни, что похуже?
из тучи разрушенья скам залетный
кишит над лужей. хороша, похоже.
