Сергей Дмитровский — один из интереснейших представителей «львовской» поэтической школы, представителей поколения если не замолчанного, то, во всяком случае, пока не вышедшего к читателю: их прочтение и оценка заслуг только предстоит. В предисловии к готовящейся книге Гоши (Игоря) Буренина (1959 — 1995), друга Дмитровского и, если так можно выразиться, соратника по поэтическому цеху, Валерий Шубинский пишет и об «особом опыте» львовян, «принципиально отличном от харьковского и даже киевского», о «постоянной погружённости в стихию иной (близкородственной) речи», которая «позволяет, вероятно, услышать скрытые ходы собственной». Несомненно, литературоведам ещё предстоит большой и серьёзный разговор и о Львове, и о сравнении эстетик Дмитровского и того же Буренина. А пока — стихи Дмитровского, написанные с торжественностью завещания: «мы вдоветь приехали сюда», «недолго нам, но всё-таки дано»; с абсолютным (не могу не процитировать того же Шубинского) «бескомпромиссным погружением в языковой хаос, на дно языка, пренебрежением внепоэтическими, бытовыми связями и конструкциями». «Будет на встречу отпущено время великое, / будем знакомиться заново целую тьму», — говорит Дмитровский в первом же стихотворении подборки. Мы очень надеемся.
Борис Кутенков
Сергей Дмитровский родился во Львове 21 июня 1961 г. Окончил дирижерский факультет Дрогобычского музыкального училища. В 1982 г. переехал в Ленинград, где работал под руководством Бориса Понизовского в театре «Да-Нет». Печатался в театрально-художественном журнале «Грааль», который в 81-82 гг. входил в тройку лучших (в числе «Часов» и «Обводного канала») самиздатовских журналов по оценке радио «Свобода». В 1982 году с группой поэтов-единомышленников (Игорь Буренин, Артур Волошин, Леонид Швец, Александр Богачев) сформировал поэтическое направление, впоследствии получившее название «Школа Новейшей Эклектики». В 1986 г. переехал в Ростов-на-Дону, где участвовал в литературном процессе «Заозерной Школы», основанной поэтами Г.Жуковым, В.Калашниковым и И. Бондаревским, а также совместно с ними и поэтами А. Евтушенко и А. Исмагиловым устраивал поэтические вечера и лит. действа в Ростове, Москве и ряде других городов. Печатался в поэтическом альманахе «Ростовское время». Вернувшись во Львов, изредка публиковал статьи на различные темы в местных изданиях, в том числе литературных. Автор нескольких пьес, семи стихотворных сборников, эссе по поэтике. В 1999 году эмигрировал в Израиль.
Умер 4 марта 2006 года.
Сергей Дмитровский // Таков мой сад
***
Город, который забыть меня хочет и пробует,
светел языческой костью и белой утробою.
Там, где на корточках лазает полый трамвай,
дважды аукни — и сразу меня забывай.
Будет на встречу отпущено время великое,
будем знакомиться заново целую тьму.
Если ты лесом — я буду твоей земляникою,
если любимой — я тоже тебя обниму.
Круглые кости твои, позвоночную готику,
рынок точёного и крестового крестца
я закажу повторенью, бесплотному плотнику,
всё положив на топор его злого лица.
Не пропусти надо мной ни одно равноденствие,
страшно-нестрашно, а станешь меня отпевать.
В белую пену блаженный Лычаков оденется
и заартачится темя моё целовать.
Ну, наклони ж эти брамы, катедру с часовнею,
в азии жарких кофеен я был тебе ровнею,
взял тебя — выпустил — взял и повис на губе –
вот и без памяти я, вот и память тебе.
***
Будь моей последнею вдовой,
курочка с отбитой головой.
Если наводнение приспичит,
отними культяпки со стола.
Город мой. А после будет птичий,
только б ты меня пережила.
А пока запомни все, как есть:
дети наши делятся на шесть…
Помнишь, мы дурили в зоопарке,
и жираф смотрел на наших чад
нежной ряшкой на пятнистой палке.
Хорошо с тех пор они кричат.
Если я укроюсь под водой,
ты сама наш выводок удвой.
Пусть они плывут веселым скопом
к зданию Нестрашного Суда.
Этот город свойственен потопам.
Мы вдоветь приехали сюда.
Медведица Урсула
/план поэмы/
В облаке, в горючей кроне леса
шествует медведица Урсула.
По пятам за ней бежит собака,
впереди её ступает лошадь,
а над ней качается сова.
В чёрной липе, у корней
спит медведица на спине,
а вокруг собака лежит,
лошадь ходит, сова ныряет.
Это место так близко Раю,
что отсюда река бежит.
Поле тянется до подножия,
и гора, на хребет похожая,
означает край и пустынный дом.
На вершине сова, как на крыше, вертится,
и молчит собака, и спит медведица.
Только лошадь идёт.
В облаке, в разомкнутой короне,
там, где всё живое утонуло,
шествует медведица Урсула
и всегда следами ямы роет.
А вокруг неё бывают трое:
по пятам за ней бежит собака,
впереди её ступает лошадь,
а над ней качается сова.
Левый склон покрыло войско мака,
правый склон разглажен, будто площадь,
и ещё — невидимые, два
чёрных склона, где бежит собака,
никогда не обгоняя лошадь,
над которой прячется сова.
— Полная река в длину бежит отсюда,
пьёт её медведица Урсула —
***
Недолго нам, и всё-таки дано
Продлить подарок, выдержать цезуру,
По возвращеньи пепельный везувий
Ударить о запекшееся дно.
Река словарь ведёт за полотно,
Часы ложатся зёрнами на зубы,
Игла архитектуры из лазури
Выдёргивает петлю и пятно.
Отдай меня: туда, где это всё
Во рту глухая рыба унесёт
За то, что в словаре душа возникла,
За то, что лес гуляет возле дна,
За то, что в нём святая земляника
Приподнята и дном обнажена.
Пёс и кочет
Стал охотник молчаливо,
умер перепел в кусте,
яйца белого налива
засветились в темноте,
на свою лесную проседь
тихо вышагнул олень,
синий ворон, синим носом
поклонившись, околел –
сразу осень приступила
к летней трапезе большой,
встала демонская сила
над хорошею душой –
и ни выстрела, ни знака,
ни знамения вокруг:
только лаяет собака,
только булькает петух.
***
На просеке, среди смолистых плах
олень, лицом запрятанный в орешник,
стоит, молясь о воле тварей здешних,
и оводы его покрыли пах.
Пока невидим ты, пока тропа
ещё чиста, как высохшее русло,
люби свободно в зоне среднерусской,
тверди себя у каждого столба.
Где старой хвои яблочная медь
и мышь по ней усердствует зигзаги,
твори в корнях своей пахучей влаги
свидетельство, что здесь прошёл самец.
Твой лёгкий зад салфеткою пятна
мелькает между зарослей лещины.
Святую страсть рогатого мужчины
да обретёт безрогая жена!
Край города
Кукла Мальвина упала с балкона.
Лопнул сандалик на правой ноге.
Плакали дети от горя такого,
ангелы пели и дождик летел.
Плавали простыни между домами.
Целый квартал голубел и зудел.
Спала зверюшка, а курица в яме
трудно сносила большое яйцо.
Возле порога раскинулась кукла.
Нюхает кошка и лижет лицо.
Деток старухи покликали кушать.
Ливень прискучил и город прошёл.
***
За кромкой суеты,
пределом географии землистой,
где воздухом подмятые листы
древесны, зелены и остролисты,
мне светится судьба —
одна и землекопам, и царевнам,
которые себя
гуляют по строениям трёхнефным
и клеют каждый день
преграды между голосом и светом,
по дну уводят зодчего к воде, —
и он тогда на всём
раскатанном и сомкнутом
рисует план стилетом,
а может быть, иглою или зонтиком…
Когда ж потом
за нить отвеса цепкий виноград
ухватится — и месяца не хватит,
чтоб заколоть его на дне кровати
под окнами, смотрящими назад:
он собственным трудом,
чтоб не прощаться более с тобою,
поставив дом на берегу,
построив дом, построил дом, построил.
***
Где между ангельскими головами
в петле ременной шпиль стоит свечой, —
Зима, чтоб всем подковы раздавали,
чтоб рекам не отказывать ни в чём,
сладится и оскомится до света,
подбрасывает лошадь на ребре,
спасается от жареного лета –
то к мачехе стучится, то к сестре;
то в доме, где дощатые постели,
укроется. Ей слышно по утрам,
что окуни царапаются в стены
и говорят “Унылая пора…”
А падчерица терпит оскорбленья,
сходя от боли с детского ума,
и бродит, спотыкаясь о поленья,
“унылая”, как будто не Зима;
и бьёт себя в лицо, и спать не может
под рыбий пересвист во глубине,
и вынимает перочинный ножик,
чтоб выцарапать клятву на стене,
но режет палец. Ладно, скоро в город —
и чтоб вовсю отговориться там –
запустится в чужие разговоры,
скользнёт по “аз” и вынырнет — “воздам!”…
Сестра её и мачеха услышат,
и летний братец с рыбою в руках,
и будет куцый день её превыше
тепла, свечи и льда на родниках.
