14 ноября 2021 в формате Zoom-конференции состоялась очередная серия литературно-критического проекта «Полёт разборов», которую вели Борис Кутенков и Ника Третьяк. Стихи читали Евгений Морозов и Аман Рахметов, разбирали Валерий Шубинский, Антон Азаренков, Марк Перельман, Анна Голубкова, Катя Капович и другие. Представляем подборку стихотворений Евгения Морозова и рецензии Валерия Шубинского, Марка Перельмана, Ирины Чудновой и Германа Власова о них.
Обсуждение Амана Рахметова читайте в предыдущем номере «Формаслова».
Рецензия 1. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Евгения Морозова:
Автор обладает отличным чувством стиха: ритма, строфы — и это не просто владение силлабо-тоническими размерами. Здесь есть тончайшие движения интонации внутри размера, которые создаются пиррихиями и спондеями, и стих звучит. С этим всё в порядке. Ну и, кроме того, Евгений Морозов умеет создать лирическое ощущение от текста.
В чём, собственно, проблема? Проблема в том, что автор и то и другое в себе чрезвычайно любит, судя по всему, и очень этим увлекается. Это очень опасно, но это ещё не болезнь, это симптом. А в чём болезнь? В абсолютной неэкономности слов и чувств. Есть ощущение, что это говорить нельзя, что это уже сто раз сказано, сто раз существовало в поэзии, что эти слова уже автоматизировались в поэзии. Они просто превратились в красивую виньетку, ничего не значащую. И у меня ощущение, что автору нужен какой-то стоп-сигнал. Этого чувства автору явно не хватает.
Антон Азаренков на сегодняшнем обсуждении предлагал Морозову отказаться от силлабо-тоники. Но в рамках силлабо-тоники тоже можно писать по-разному. В случае Морозова мы видим, что автор иногда отказывается от строгих форм, но в промежуточных формах у него происходит то же самое. Беда в том, что, несмотря на то, автор, собственно, умеет написать хорошо, интересно, ёмко, — это «интересно» и «ёмко» портится им дальше. Стихотворение «Зимний пляж» очень хорошо начинается.
Ты говорила: «Вот волнолом,
лодки, зимующие на причале,
вот горизонт с бороздою леса,
речка, покрытая снегом — вот,
люди, стоящие на гвоздях,
после лежанья в парно́м раю
Отлично сказано! Небанально, интересно.
…пляж, разорённый нашествием льда,
с железными пальмами на ветру.
Вон — уходящая в воду коса
с зубцами, торчащими, как надгробья,
вот — апрельские рыбаки,
вьющие крохотные воро̇нки.
Это пространство с кипячёным небом,
промёрзшим полем, берлогой реки —
вот оно, вот дома́, вот деревья,
берег вот, вот я, вот ты…
Ты, смотрящий та́к на меня,
как смотрят вдаль, не зная, что делать,
с этой далью, закованной в лёд,
с небом, поданном, как на блюдце…»
До этого места всё хорошо. Пока не звучит голос лирической героини. Я не люблю эти выражения, «лирическая героиня» и «лирический герой», но как иначе? Буквально через строфу начинаются некие лирические сентиментальные излияния. «Я брал тебя за́ руку, в тонкой перчатке». И в конце этого становится ещё больше. Стихотворение это можно оборвать: можно выбросить несколько строф, и оно станет очень хорошим. Просто надо выбросить эти строфы, потому что всё уже сказано. Сентиментальные излияния, основанные на упоении собой, на жалости к себе, совершенно не нужны.
Какая-то борьба синтаксиса и строго силлабо-тонического стиха идёт не во вред, она скорее идёт на пользу. Появляются интересные, нестандартные обороты, но, к сожалению, дальше они разрушаются банальностью. Приведу пример хорошей строфы и строфы, на мой взгляд, неинтересной. Хорошая строфа:
Прописные боги, сборщики блох, цари,
атеизм из космоса и механизм внутри
из глубокой призваны смерти, из немоты,
дать такой опоры, чтоб не растёкся ты.
И в этом же стихотворении:
Ты сойди, смотрящий с неба, и разрули
все дела мои, что наваленные кули.
Человек, живущий, ставший на самый путь,
должен верить в бога, в силу, в кого-нибудь.
Самое удачное стихотворение — «Кузнечик». Оно могло бы быть очень хорошим. Но я бы выбросил из него лишние, на мой взгляд, строфы. Оно бы зазвучало так:
Ты глазами, что озёра сами,
смотришь в небеса, на свет с часами;
синь в зените, сыплясь и слепя,
полдень бьёт специально для тебя.
А тебе нет горя: ты, как хочешь,
всё себе кузнечишь и стрекочешь,
ты куёшь на частом языке
музыку о свете, о цветке.
В травяном лесу сквозь непролазы
зуборезы есть и вырвиглазы —
у существ зелёных на краю
затянул ты песенку свою.
Прыгая по яслям и сусекам,
насекомым зверем, человеком,
стрёкотом, безумьем на ходу —
просто кто-то должен петь в саду.
Здесь действительно есть замечательные вещи. «Ты куёшь на частом языке / музыку о свете, о цветке» и другие. Но посмотрите, что мы выбросили: «И когда звучишь ты, так отныне / в день тяжёлый лёгок на помине, / где и полуживы и мертвы, — / изумрудный голос из травы». Или: «Ничего нет в мире больше, кроме / той травы, где ты — как будто в доме, / кроме ветра, из конца в конец, / ничего, проверенный кузнец». «Нет ничего, кроме травы», «нет ничего, кроме ветра» — это уже сто раз было сказано. Тут мы вернёмся к моему пожеланию включать в определённые моменты стоп-сигнал и думать каждый раз, когда ты пишешь, о том, есть ли здесь то, что необходимо сказать, — и о том, было ли это так сказано. Если убрать из этих стихов необязательное, они станут намного лучше.
Хочу напомнить такой эпизод. Когда Ходасевич и Гершензон декларировали концепцию медленного чтения стихов, литературовед Томашевский, споря с ними, говорил, что медленное чтение неактуально, так как в стихах любых классиков есть огромное количество упаковочного материала, подлежащего общему стилю. И при медленном чтении трудно отделить собственно авторское от этого упаковочного материала. Но у гения работает и упаковочный материал, он переосмысляется, перестаёт быть таковым. А здесь видно, что этого упаковочного материала очень много, и он мешает. Его надо просто убрать.
Рецензия 2. Марк Перельман о подборке стихотворений Евгения Морозова:
В разговоре о стихах Евгения Морозова я намеренно избегаю обсуждения частностей, отдельных элементов, о них можно говорить долго. Мне хочется выйти к сущностным чертам этой поэтики. Если не во всех, то в большинстве текстов, представленных в подборке, происходит взаимообретение лирического субъекта и мира вокруг него. Существование героя всегда обусловлено и сопряжено с обстоятельствами, внутри которых он находится, будь то осенний или зимний пейзаж, органный зал, слова-сигналы или, напротив, невозможность установления диалога. Проблема в том, что на этом осторожном нащупывании пространства, на его обрисовывании всё и заканчивается. Открыт вопрос, насколько сегодня стихотворение может быть просто романтическим пейзажем, элегией. Оно может, но неясно, зачем ограничиваться этим.
Меня при чтении подборки даже с внешней, формальной стороны заинтересовало, где автор в своём повествовании ставит точку. А точки нет как таковой, есть множество многоточий — ими заканчиваются пять текстов, да и вся подборка щедро многоточиями усыпана. Это, конечно, исключительно внешняя сторона, но симптоматичная.
Не хотелось бы, чтобы тексты эти можно было проиллюстрировать пушкинской «Зимней дорогой», где «колокольчик однозвучный / утомительно гремит», но, увы, проиллюстрировать вполне реально. За исключением показавшегося мне наиболее удачным цикла «Зимний пляж», написанного отчасти белым стихом, отчасти верлибром, и финала текста «Кузнечик», хотя он восходит ещё к анакреонтической традиции, едва ли прибавляя что-то своё.
Проблема стихов Евгения Морозова в том, что они почти всегда аккуратно зарифмованы. И я говорю не столько о приверженности силлаботонической традиции; выход за её пределы неоднократно и, на мой взгляд, успешно осуществлён автором в книге «О том, как ты была всегда». Зачем же теперь, когда некоторые шаги давно уже сделаны, вить гнёзда из устоявшихся размеров, наполняя их шаблонно романтическим содержанием. «Аккуратно зарифмованные стихи» — означает здесь, что автор попадает в ловушку своей манеры строить сюжет. Разумеется, ему не всё равно, о чём он говорит, и есть в этих текстах совсем не равнодушные отдельные строки, строфы, но насколько же губительна монотонная общая интонация. Стихи Морозова порой напоминают рамку или орнамент без самой картины, без произведения. В иных вариантах это могло бы стать таким постконцептуалистским ходом, но очевидно, что в данном случае это совсем не так.
В стихах, которые преимущественно о поиске, о нащупывании себя в пространстве, можно не знать, о чём пойдёт речь, но заранее знать, каким образом пойдёт речь, уже очень обедняюще действует, да в каком-то смысле это одно и то же. Здесь двухчастная композиция: сначала герой задумчив, сбит с толку, растерян, а потом назревающий вроде бы конфликт с мирозданием мягко разрешается или, точнее, стирается в самых общих чертах. Трудно, но важно определить это ощущение от текстов: противостояние в них мнимое, оно обесцвечено интонацией, оно вроде бы мерцает в сюжете, но напряжения собственно в авторской речи почти нет. Как закрытая электростанция: побродить можно, отдельную электрическую катушку запустить можно, а вот на город или хотя бы посёлок энергии не хватает.
Есть надежда, что автор сойдёт с тропы, на которой он находится сейчас, уйдёт в лес и заблудится там — в стиховом смысле, разумеется. И то сказать, тропа или дорога сама по себе — ни хорошо ни плохо, путь в том или ином виде есть у каждого, но вот рельсы, которые видно на десятки километров вперёд, — это как-то обречённо звучит, и мне кажется, что рельсы стоит взорвать или просто пересесть из кабины машиниста в купе или плацкарт, чтобы перестать знать, что там впереди происходит. Чтобы дорога снова стала неизвестностью. Извините за такую длинную туманную метафору, мне кажется, всё же она более чем понятна. Спасибо за внимание.
Рецензия 3. Ирина Чуднова о подборке стихотворений Евгения Морозова:
Многие высказывавшиеся уже заметили, что стихи этого автора переутяжёленные, в них очень много традиции, и автор как будто не чувствует, где за него говорит традиция, и потому отдаёт на откуп традиции слишком большое пространство. То есть там, где можно обойтись намёком, автор может посвятить этому несколько строф. И здесь есть инерция такого рода, когда кажется, что в тексте есть строфы, написанные таким образом, что силлабо-тоническая метрическая матрица довлеет, и там, где можно было бы сказать две или даже полторы строки, автор говорит все четыре и, сказав эти четыре, где-то перехлёстывает даже и на следующую строфу. То есть эта инерция уже не работает как приём, так как её практически можно отметить в каждом тексте, это уже очевидно становится модусом операнди для автора.
И это мне кажется недостатком. Проистекает это, по-видимому, оттого, что автор разгоняется, то есть у него очень длинный вдох и очень длинный выдох. Причём возникает чувство, что вдох-выдох ещё дополнительно пролонгируется, словно бы автору хочется высказать всё-всё-всё, буквально насухо. Высказать и всё высказанное оставить в тексте. А может быть, стоит свежим глазом что-то сокращать и убирать, чтобы не возникало ощущения, что этот текст может начаться с любого места и в нём присутствует очень много тем, которые друг на друга нахлёстываются и друг друга сменяют, так, что текст можно было бы даже разделить на несколько текстов.
Вот посмотрим на стихотворение «Зимний пейзаж», хотя это стихотворение и само по себе двухчастное, но, на мой взгляд, это стихотворение заканчивается примерно до слов «честной королевы». То есть «ты говорила так, как я слушал / – слова с приподнятой интонацией, / слова-параллели, слова, / расщепленные на лепестки», в этом месте недаром стоит многоточие, я бы в этом месте текст бы и закончила, а из остального сделала другой текст, подсушив и выбрав какие-то важные места.
На мой взгляд, автору нужно чётко понимать, где говорит он сам, а где говорит традиция, и не давать традиции говорить слишком развёрнуто и чрезмерно.
Некоторая монотония подборки может быть вполне осмысленной, может быть, через эту монотонию автор хотел передать читателю какое-то метасообщение. Но я, честно говоря, это сообщение не считала. И, наверное, составляя подборку, эти тексты стоило бы разбавлять текстами с другим просодическим строем, здесь этот просодический строй слишком вязок, в него влипаешь как мушка в варенье, и уже не выбраться.
Рецензия 4. Герман Власов о подборке стихотворений Евгения Морозова:
Говорить и быть услышанным, любить и быть любимым, знать, что слово может отозваться живым облачком в ясной сини и лесным утром в груди,— вот некоторые, но, как мне кажется, важные движущие моменты поэтики Евгения Морозова, которые наряду с традиционным узором поэтической ткани (порой в ней чувствуется Гумилёв), делают её узнаваемой и оригинальной. Обращение к адресату, попытка разговора с ним (часто — безответная или же — отклики на неё угадываются несловесно) как бы сшивают картинку, держат её напряжение на весу.
Интересно, что — это видно ещё по названию подборки — «Круг от солнца, похожего на луну» — почти в каждом тексте существует несколько картин, вписанных друг в друга. Флюорография бабьего лета просвечивает распад октября, обращаясь, наконец, в снежную зиму, которая, видимо, есть та самая свежесть дней, то, что жжётся и дышится.
Итак, говорение — голос, а не слово (ты говорила, я к тебе обращаюсь по голосу); голос указующий, рисующий пейзаж, вместо слов с окольным светом и скрипучим смыслом. «Истина — вне слов» — как говорил себе Альтист Данилов. Любопытно, что вторая часть диптиха «Зимний пляж» — ответная и описывает процесс слушания:
Это – как слышать тебя, настоящую,
различать сквозь простор и ветер твой образ,
говорящий мне «я одна», «ты хороший»,
«эти сосны растут везде…»
Круг от солнца, похожего на луну,
пасмурный лист ненаписанного неба,
и вся, во мне остающимся голосом,
ты звучала – песня о снеге…
Голос окружён слухом, как холодная луна — горячим солнцем. Здесь лирика — затмение, когда одно небесное тело покрывает другое; поглощение полным вниманием, когда остальное — невидно и несущественно, и где, возможно, бросив боковой взгляд, можно заметить и то, что раньше не было на виду:
Что-то всё же, дрýг мой, но происходит,
<…>
происходит – прямо среди рутины…
От рассказов двух сердобольных женщин
о делах, о детях, о братьях меньших,
о проблемах будних, блинах субботних –
отпустило мне, я вздохнул свободней.
Эгоист, засунутый в мягкий свитер,
я курил, я в небе искал сердито,
я стоял, я думал себе неслышно,
как строку поправить, чтоб лучше вышло…
По зиме честнóй растеряв отрепья,
в полутьме поодаль росли деревья,
проносились транспорты, серафимы,
проходили люди – всё было мимо…
В суете, где призраки и надрывы,
ты стоишь – красивый и несчастливый –
из полсилы, знания и незнанья
соткан в кровь живую, в тепло желанья…
Хорошо порой, что из сна как будто
просыпаясь, ты замечаешь утро,
замечаешь вдруг затемневший вечер,
обстановку, улицу, смыслы в речи…
Невдомёк мой самый и недогадка –
кошелёк бумажек, стихов тетрадка –
как живёшь себе ты, себя тревожа,
как ещё не видишь… Как счастлив всё же.
Опять же, важны не стихи, не творчество, но — изначально их побудившее, хотя значимая проблема в том, что почти невозможно выразить невыразимое в слове. Тут интересно вспомнить «Музыку» Ходасевича.
Два последних стихотворения в подборке, наверно, развивают тему дальше. В первом («Органный зал») говорится о музыке, которая, как молитва в трудный час (опять же — говоримая!) способна убить (читай — умереть для мира, переродиться), ибо свет скрипичный, природа звука и есть голос (!) души.
И второе («Кузнечик») — вполне уже традиционное, если вспомнить Китса и Тарковского (и, конечно, не их одних), указывает на участь художника в окружении повседневности:
Ты глазами, что озёра сами,
смотришь в небеса, на свет с часами;
синь в зените, сыплясь и слепя,
полдень бьёт специально для тебя.
А тебе нет горя: ты, как хочешь,
всё себе кузнечишь и стрекочешь,
ты куёшь на частом языке
музыку о свете, о цветке.
<…>
Прыгая по яслям и сусекам,
насекомым зверем, человеком,
стрёкотом, безумьем на ходу –
просто кто-то должен петь в саду.
<…>
Кажется, ничего нового и не сказано, но так ли уж сильно изменился человек?
В заключение хочется пожелать Евгению Морозову разнообразить ритмику, не теряя при этом просодии; возможно, делать образы жёстче и выразительнее. Однако это не главное, — главное наличие оригинала, навыдуманной натуры, наития, — без которых и невозможны и голос и слух. А это, безусловно, в стихах Евгения присутствует.
Подборка стихотворений Евгения Морозова, предложенных к обсуждению
Евгений Морозов. Родился в Нижнекамске в 1976 году. Окончил Елабужский государственный педагогический институт. Публикации: журналы «Формаслов», «Зинзивер», «Стороны Света», «Футурум АРТ», «Артикль», «Новая реальность», «Прочтение», «Среда», газеты «Поэтоград», «Литературные известия», порталы «Сетевая словесность», «Textura». Автор четырёх книг стихов.
Круг от солнца, похожего на луну
***
В сентябре, проходя флюрографию,
орфографию справок и скук,
мысль о будущем — просто оставь её,
отправляйся в октябрь, мой друг.
В октябре будут павшие, ставшие —
чуть надавишь — рассыпанный звук,
листья жёлтые, листья летавшие,
отшуршавшие листья, мой друг.
Что ни осень, средь праха и вороха
с этих листьев, тоски на краю,
не возьмёшь ничего, кроме шороха,
кроме вида полёгших в бою…
Сбиты с дерева, ветром изломаны,
слиты в кучи, в сухие ряды —
это самое время, знакомое,
тощих веток и хрупкой воды…
В лёд и в сахар всё станет заковано,
что ни город, то пряничный вид,
что ни грусть без причины — кого она
средь холодной судьбы удивит…
Как внутри у тебя ни колышется,
как ни осень повсюду, чёрт с ней:
замечай лишь, что жжётся, что дышится
светом воздуха, свежестью дней…
Взгляд живучий, кипящие волосы,
кровь желаний и юность взаймы —
я к тебе обращаюсь по голосу
из упавшей листвы, из зимы…
Зимний пляж
1
Ты говорила: «Вот волнолом,
лодки, зимующие на причале,
вот горизонт с бороздою леса,
речка, покрытая снегом — вот,
люди, стоящие на гвоздях,
после лежанья в парно́м раю,
пляж, разорённый нашествием льда,
с железными пальмами на ветру.
Вон — уходящая в воду коса
с зубцами, торчащими, как надгробья,
вот — апрельские рыбаки,
вьющие крохотные воро̇нки.
Это пространство с кипячёным небом,
промёрзшим полем, берлогой реки —
вот оно, вот дома́, вот деревья,
берег вот, вот я, вот ты…
Ты, смотрящий та́к на меня,
как смотрят вдаль, не зная, что делать,
с этой далью, закованной в лёд,
с небом, поданном, как на блюдце…»
Ты говорила так, так я слушал
слова с приподнятой интонацией,
слова-параллели, слова-доказательства,
слова, расщеплённые на лепестки…
Честная королева изощрённых монголов,
римский папа европейской логики,
темноглазая орхидея спокойной воды,
серебряный голос с весенней улыбкой —
я брал тебя за́ руку, в тонкой перчатке,
с замёрзшими пальчиками, чувствовал, как
средь поля, где пасмурно и просторно,
было тепло — ты улыбалась.
Немного взволнованно, с лицом, как будто
случится страшное и желанное,
ты говорила, а я угадывал,
мысли, которые больше чувствуешь…
Мимо — со́сны росли на небо,
кто-то плёлся с велосипедом,
снимал на камеру, сливался с природой,
тонул в неясном вечернем фоне.
Речь, припрятанная в тесной речи,
песня в песне, запнувшийся каблучок,
губы, которые обжигал
свежий холод речной равнины, —
я знаю тебя. Я помню, что сон
пугает одним, а на деле — другое,
что у природы и честной скуки —
честно одно: мы здесь вдвоём.
Что ты сильна, но плачешь от нежности,
что нет тепла теплей, чем средь холода,
что много слов означает одно.
И вот говорю: «Я буду честным».
2
Это — как слышать тебя, настоящую,
различать сквозь простор и ветер твой образ,
говорящий мне «я одна», «ты хороший»,
«эти сосны растут везде…»
Круг от солнца, похожего на луну,
пасмурный лист ненаписанного неба,
и вся, во мне остающимся голосом,
ты звучала — песня о снеге…
***
Разлюби слова за их свет окольный,
затемнённым смыслом своим скрипя,
в тот момент, когда говоришь, что больно,
и не больно слышащему тебя.
Потому что словом не приголубишь,
не найдёшь на чувство похожий звук,
в тот момент, когда говоришь, что любишь,
а тебя не любят. Тебя, мой друг.
В три узла запутанный, серповидный,
будешь ты не высказан до конца,
будешь ты оставаться внутри, не видный,
говорителя смысла и слов чтеца.
Полюби глаза с затаённым блеском
и черты лица, и читай подряд,
потому что это понятней, если
не словами — просто обычный взгляд…
На святых деревьях листва повисла,
зашуршало ветром, зажглись моря —
перейди на дикий язык, ведь смысла
не спасти, особенно — говоря…
Понимай, что вряд ли понятен будешь,
но, скорей, услышан, как некий шум,
потому что больше живёшь и любишь,
чем о смерти знаешь, чем просто ум…
Потому что слово светло и ныне,
как не станет воздухом во плоти:
как живое облачко в ясной сини,
как лесное утро в твоей груди…
***
Я на воздух вышел. Моргали звёзды.
По тому, как снег лежал, было поздно
и темно, хоть выколи, я заметил:
происходит что-то на белом свете…
Что-то всё же, дрýг мой, но происходит,
не молчит в покое, не где-то бродит,
не свербит внутри, не стреляет в спины,
происходит — прямо среди рутины…
От рассказов двух сердобольных женщин
о делах, о детях, о братьях меньших,
о проблемах будних, блинах субботних —
отпустило мне, я вздохнул свободней.
Эгоист, засунутый в мягкий свитер,
я курил, я в небе искал сердито,
я стоял, я думал себе неслышно,
как строку поправить, чтоб лучше вышло…
По зиме честнóй растеряв отрепья,
в полутьме поодаль росли деревья,
проносились транспорты, серафимы,
проходили люди — всё было мимо…
В суете, где призраки и надрывы,
ты стоишь — красивый и несчастливый —
из полсилы, знания и незнанья
соткан в кровь живую, в тепло желанья…
Хорошо порой, что из сна как будто
просыпаясь, ты замечаешь утро,
замечаешь вдруг затемневший вечер,
обстановку, улицу, смыслы в речи…
Невдомёк мой самый и недогадка —
кошелёк бумажек, стихов тетрадка —
как живёшь себе ты, себя тревожа,
как ещё не видишь… Как счастлив всё же.
***
Ты сойди, смотрящий с неба, и разрули
все дела мои, что наваленные кули.
Человек, живущий, ставший на самый путь,
должен верить в бога, в силу, в кого-нибудь.
Должен быть ответствен кто-то, хотя б один,
кто тебя обнимет, глянет и скажет: «Сын,
гражданин из праха, обморок забытья,
вижу, весь устал ты, знаю, душа моя…»
Прописные боги, сборщики блох, цари,
атеизм из космоса и механизм внутри
из глубокой призваны смерти, из немоты,
дать такой опоры, чтоб не растёкся ты.
А иначе, видишь: встать бы, да нет на чём —
океан безумия с брезжащим ввысь лучом,
ни любви-войны, ни почвы, где соль да жаль,
но тобой забытая — жидкая эта даль.
Знать её не знаешь, хоть и сама она
из тебя сочится, из наяву, из сна,
хоть и ровно дышишь и не согбен в дугу,
но так часто носишь бездну в своём мозгу.
За дела сердешные — хаос и полный швах —
ты на чёткой родине речью чужой пропах,
ты живёшь, как будто ищешь, идёшь домой,
на слова-сигналы: «Где же ты, милый мой…»
Органный зал
Я вошёл сюда, половицей скрипнув, —
в зал органный с чуткою тишиной,
чтобы стать убитым вот этой скрипкой,
этим деревом, этой его струной.
Средь усилий гулких и тихих ритмов
не одна лишь скрипка скрепляла нас,
но она запомнилась, как молитва,
говоримая искренне в трудный час.
Средь других играющих инструментов
так она тянула свою струну…
Так про жизнь крутила, как киноленту,
затяжную, злую, мою, вину…
Что звезда из глаза скатилась скупо,
словно всё простилось, и понял я:
этот свет скрипичный, природа звука —
это есть твой голос, душа моя…
О, убийца словом и посторонний
обитатель улиц, жилец домов,
почему же хору таких гармоний
ты давно созвучен среди шумов…
Гордецу до смерти и жизнелюбу —
деревянный зал, тишину-погост,
где Господь скрывался в готичных трубах,
где заплакал я — оказался прост…
Кузнечик
В день, что стал тяжёл и так тревожит,
в час, когда никто помочь не может,
всё реально, жизнь одна — не две,
вспомни, что кузнечик ты в траве…
Ты глазами, что озёра сами,
смотришь в небеса, на свет с часами;
синь в зените, сыплясь и слепя,
полдень бьёт специально для тебя.
А тебе нет горя: ты, как хочешь,
всё себе кузнечишь и стрекочешь,
ты куёшь на частом языке
музыку о свете, о цветке.
Ничего нет в мире больше, кроме
той травы, где ты — как будто в доме,
кроме ветра, из конца в конец,
ничего, проверенный кузнец.
В травяном лесу сквозь непролазы
зуборезы есть и вырвиглазы —
у существ зелёных на краю
затянул ты песенку свою.
Прыгая по яслям и сусекам,
насекомым зверем, человеком,
стрёкотом, безумьем на ходу —
просто кто-то должен петь в саду.
И когда звучишь ты, так отныне
в день тяжёлый лёгок на помине,
где и полуживы и мертвы, —
изумрудный голос из травы.
