27 ноября 2021 состоялась 68-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Влада Баронец и Александр Сараев, разбирали Ольга Балла, Светлана Богданова, Ростислав Ярцев, Гора Орлов, Ирина Чуднова. Вёл мероприятие Борис Кутенков.
Представляем обсуждение Влады Баронец и рецензии Ростислава Ярцева, Ольги Балла, Горы Орлова и Светланы Богдановой. Обсуждение Александра Сараева читайте в следующем номере.
Рецензия 1. Ростислав Ярцев о подборке стихотворений Влады Баронец:
Мне хотелось бы высказаться о подборках обоих обсуждаемых поэтов, Влады Баронец и Александра Сараева, одновременно. Причиной тому — несколько обстоятельств.
Первое — опасность повторить самоочевидное: перед нами поэты с большим творческим потенциалом, со своей философской и эстетической оптикой.
Второе: поиск точек отталкивания и сближения авторов — путь удобный и продуктивный.
Невзирая на неизбежные случайные «провисания» и промахи в отдельных местах, Сараев и Баронец видятся поэтами в достаточной мере свободными, но при этом не разнузданными: их воля не превращается в произвол, она подспудно управляет силовыми линиями текста — почти всегда очевидными, но неизменно странными. Я рассматривал бы именно модусы остранения в этих стихах. Кажется, остранение, деавтоматизация, попытка испуга как озарения — то, что роднит поэтику Баронец и Сараева.
Но — по порядку.
И тот, и другая пишут лирику, но лирика эта стремится при всей фрагментарности и скомканности к эпической панораме жизни в себе и вне себя. Лиризм как поэтическая эмоциональность пробуждается в стихах за гранью нарратива; средством такого лиризма становятся смысловые сдвиги в нарративных структурах. Ср. у Баронец:
Вышла старушка из кресла
Мусор вынесла
Ковер вытрясла
И воскресла
и у Сараева:
Ты помнишь, как бомба сказала и смолкла,
И все разлетелись орехи и дрогнул рыбак,
И пчелиные соты, чернеющие на берегу арматурой,
Надежным бетоном, наскальным письмом
Сообщали, что море
Давно надоело, что нет того моря,
Что било в сухие лодыжки Гомера,
Что ело в Тавриде беспечность Назона.
Пространные лирические этюды Баронец и Сараева предельно ассоциативны, они наследуют Элиоту («Смотри как волнуются наши дома…» Сараева и «Панельные дома всегда находят выход…» Баронец) и, шире, модернизму в его экспрессионистском, акмеистическом и абсурдистском изводах. Правда, орнаментальность этих стихотворений соткана из деталей сугубо бытовых, приземленных, едва ли не случайных — тех, что подсказаны лирическому субъекту «памятью сердца». Сентиментальная модальность в таких случаях выражается имитацией детской речи, диминутивными, уменьшительно-ласкательными формами. Ср. у Баронец:
Но вот садовые камешки
И так мы запомнить смогли
Они сверкали на зимней скатерти
Покрыты капельками смолы
Или, например, у Сараева:
Заглянем елочке под юбочку
(В петле гирлянды не застрянь),
Все впитывает сердце-губочка,
Любую ласковую дрянь.
Как легко заметить, остранение (юбочка елочки, «камешки… на зимней скатерти») и ирония (о ней далее) сбивают высокий пафос онтологического блуждания героев, в результате чего абсурдность существования в реальном мире кристаллизуется в афористических резолюциях вроде умозаключения о «сердце-губочке», оценочный характер которого выдает истинную фигуру говорящего и вспоминающего. Это человек не в прошлом (детстве), а в настоящем, и настоящее довлеет ему своей нелепостью и безобразием, невозможностью найти нужные образы и слова. На их поиски оба поэта и выходят. Правда, каждый своим путем.
Через творчество Баронец проглядывают традиции ОБЭРИУ, московского концептуализма и лианозовской школы. Наверное, нельзя назвать эти линии определяющими все ее творчество, поскольку мы имеем дело с подборкой из семи стихотворений, но точно так же, как и в случае со стихами Александра Сараева, значимые для автора прорывы к сильным и продуктивным траекториям развития поэтики разбросаны по разным текстам, и их невозможно пропустить.
В стихах Влады можно выделить несколько направлений остранения: связанные с субъектной сферой, а также со сферами семантики, ритмики и лирического хронотопа.
Субъект поэзии Влады Баронец — не просто неклассический, а вытекающий из традиций авангарда и концептуализма, местами вообще подменяемый сложно построенной объектно-ориентированной онтологией изображенного мира. Стоит привести пару примеров — и сразу же станет ясно, что субъект — носитель речи и сознания — конструируется за счет транзитивных образов, сообщаемых наблюдателю извне.
Ср.:
И розовые городские
Усиливались грозовые
Местами зацвели перебивая
В плацкарте с юга
Прибывая
Здесь сообщительность переживаний говорящего субъекта и воспринимаемого им мира достигает предельного, но мнимого слияния в процессе созерцания. Подобный метод говорения или письма вроде бы отсылает к древнему виду ретрансляции нарративной рамки, который можно было бы сардонически определить как «песня старого акына» («что вижу, то пою»), но синтаксическое остранение намекает нам, что говорящий не инклюзивен по отношению к говоримому. Дистанция, разрыв между речью и субъектом доводятся до абсурда, о чем свидетельствует финал первого стихотворения из подборки:
Такие простоят недолго
Нельзя так безнаказанно
Гореть
Но если можно
То давайте вместе
Нам хватит
Над районом полететь
И никогда
Одна не оставалась
Метафизический трамплин, с которого срываются образы лампочек и облаков, слитые воедино, впрочем, конституируется как раз незримым дискурсивным вмешательством субъекта, его властным речевым приглашением «над районом полететь». Перед нами в поэтической форме зарисовывается что-то вроде «Над городом» Марка Шагала. Последнее двустишие позволяет добиться эффекта перформативного «подвешивания»: «никогда / одна не оставалась» — вроде бы безоценочное утверждение, констатация факта. Однако финал, сильная позиция текста, относится ко всему предыдущему лирическому нарративу (об облаках, пауках, начальнике паспортов). Так что читателю остается неизвестно, желанно ли одиночество для героини (идиоматически кажется, что да: «оставьте меня одну» более устойчиво для выражения желания быть в одиночестве, чем утверждение, скажем, «хочу быть одинокой»). Перед нами — противоречивый мир, балансирующий на грани безумия и предельно рационализированного сценария дополняющих друг друга дискурсов и поэтических фигур.
Второе стихотворение эксплуатирует жанры народной смеховой культуры в духе скоморошины (по аналогии вспоминается дель-артовский блоковский «Балаганчик») и райка. При этом история разворачивается явно трагичная, что не отменяет возможностей работы с осмеянием. Важно, что осмеянию и ироикомическому остранению подвергаются не сами чувства, а их проекции и прецеденты. Так, сексуальное и эротическое находит отображение в духе раблезианской символики:
Шанька мяч бросал а я бросала
Шанька пряник брал а я брала
Игровое начало в тексте организует пространство суггестивных образов, непрестанно двоящихся, а то и вовсе сводящихся к парадоксу: «от радости седая» героиня рассказывает трагическую историю в сугубо травестированном ключе, «балаганчик» помогает ей выйти сухой из беды. Лишь на льду, выводящем героиню в неизвестное новогоднее будущее, остаются «следы секретные».
Необходимо подчеркнуть, что поэтика Влады Баронец с ее карнавализацией хронотопа довольно удивительна для современности и уже потому необходима. Рассмотренное стихотворение напоминает опус Сапгира, где сюжет развивается в несколько иной плоскости:
Вышла замуж.
Муж как муж.
Ночью баба
Разглядела его, по совести сказать, слабо.
Утром смотрит: весь в шерсти.
Муж-то, господи прости,
Настоящий обезьян.
А прикинулся брюнетом, чтобы, значит,
Скрыть изъян.
Обезьян кричит и скачет,
Кривоног и волосат.
Молодая чуть не плачет.
Обратилась в суд.
Говорят: нет повода…
Случай атавизма…
Лучше примиритесь…
Не дают развода!
«Случаем атавизма» стихи Баронец назвать никак нельзя. В них проступают контуры проблем очень серьезных: исторической памяти, не/возможности лирического высказывания, иллюзорности воспроизводимых дискурсов. В качестве иллюстрации последней проблемы можно привести текст о кухонном комбайне (невозможность точного следования точным рецептам) или о промоутере — раздатчике рекламных листовок. На деле они оказываются криком человека о помощи в его бедственном положении. Криком, за которым непременно следует акт юродства:
Написано
Я никакой я грустный
Колючий свитер человек
Я в обществе
Имею вес
Бумажного комка
Кусочка А4
Я мамин кукушонок
Паразит
Но это ведь нескучная
Причина
Хоть капельку всеобщей
Попросить
Работая на грани знаменитых «Случаев» Д. Хармса и воззваний Дмитрия Александровича Пригова, Влада Баронец вырабатывает собственный способ говорения в реальности о ее абсурде. Человек здесь функционирует как безвольное звено, как объект, подлежащий сухому описанию и переписыванию, к тому же описанию людьми безграмотными, отождествляющимися с аппаратом власти. Ср.: «в реестре вписана была», «Жила рождалась в Ленинграде»: так можно сказать, лишь имея огромную и холодную дистанцию от субъекта, функционирующего в качестве объекта, вещи. Отсюда и объектно-ориентированная онтологичность этих стихов, их аграмматизм и внешняя нелепость, ошибочность:
Она в моем купе сидит
А я внизу идет
Условным стуком на двери
В передней иволга вдали
И на крючке пальто
Крючок прибитый на груди
Вот я смотрела что
Перед нами уже картины не русских модернистов, а Фриды Кало, зарисовывающей кошмары ее жизни, с ножницами, втиснутыми в грудную клетку, и другими деталями сюрреалистического вещного мира, преследующего героиню.
И все-таки иногда в поэзии Баронец появляется и не механически собранный аффект, но модальность живого человеческого переживания. Во всяком случае, Баронец справляется с внедрением эмоциональности в сюжет посредством яркой вещной образности:
Игрушечка елочная
Синяя в темноте
Осторожно Юлечка
Никого в комнате
Игрушечка здесь — символ единственной оставшейся у человека сентиментальной ценности, связывающей его/ее с его/ее прошлым. Интонационно финал (да и весь текст) сильно перекликается со стихотворением Д.А. Пригова:
Конфеточку нарезывает он
И на хлеб кладет
О, деточка болезная
Послевоенных лет.
Когда бы то увидел
Какой капиталист
То он при этом виде
Весь задрожал б как лист.
Вот детка человечая
Насекомая на вид
Головкою овечею
Над сладостью дрожит.
Физиологические зарисовки Пригова пародируют эмблематическое искусство классицизма; эта концептуальная установка сознательна и характерна для всего «творческого проекта» Пригова, тогда как установки Баронец не вполне последовательны. В отличие, скажем, от дадаистов или от сюрреалиста А. Бретона, Баронец нередко идет напролом, бездумно, и тогда элементы автоматического письма не успевают стать сознательным приёмом, а потому производят впечатление неубедительного и сырого текста.
Когда авторка уходит от простого юродства, шутовства, ей удается вывести героев своих текстов в метафизическое измерение. Хочется верить, что в будущем поэтесса обретет собственный голос и отойдет от механистического сращения художественных методов, не всегда соответствующих ее авторским задачам.
Рецензия 2. Ольга Балла о подборке стихотворений Влады Баронец:
К характерным чертам поэтической речи Баронец стоит отнести предложения, которые я бы назвала «открытыми» — с принципиальной неполнотой состава, например, без подлежащих: «И розовые городские / усиливались грозовые / Местами зацвели перебивая / в плацкарте с югна прибывая» (причём по характеру действий невозможно даже точно определить, о каком субъекте этих действий здесь говорится, — можно себе представить, например, что это жизнь в целом, с множеством лиц); «хоть капельку всеобщей / попросить» (3), «И поднимется / со дна тяжёлое», «Выйдут повидаться на крыльцо» (5), «приехал в шарфике / Сказал имения разорены» — что / кто это делает – неважно, важно действие; без дополнений: «не забудь … растопить растереть развеять растоптать / А потом с подсолнечным смешать» (5) — с каким объектом всё это проделывается, опять-таки неважно – важно действие, которое становится самостоятельным действующим лицом, низводя своего носителя до полной незаметности. Вариант этого – неопределённость действующего лица, которое как будто указано, но не названо и вследствие того практически не определено: «Она стоит в низинке / Над ней жуки горят / <…> Она дошла до насыпи / Забыла / И смотрит <…>», — здесь фактически тоже важнее всего действие, которое избирает себе носителя поневоле, не будучи способным без него обойтись. То же самое, если не более радикальное в своей неопределённости, происходит с «они» в стихотворении (1): «Они так любят / Летом просыпаться // Такие простоят недолго». Эти пропуски, нарочито разомкнутые структуры я бы назвала смысловыми «окнами» или даже «дверями», оставленными для того, чтобы туда входили разные возможные содержания.
Тут и само «я» представлено главным образом не в лирическом своём модусе, то есть в чувствах, мировосприятии (в нём – минимально: «…я / боялась пауков»), но в модусе деятельностном, — через его действия и обстоятельства: «я бросала», «брала», «вписана была», «выросла»… и т.д. (2), «Я еду … / Мелькаю и смотрю / … стелю» (7). Вряд ли это «я» автобиографическое, но гендер у него есть — чаще женский («боялась», «брала» и т.п.), но иногда и нет: «Я никакой я грустный / Колючий свитер человек».
Далее, тут, пожалуй, есть основания говорить о том, что я назвала бы неустойчивостью «я» или «мерцающей идентичностью» (может быть. отмеченный выше переменный гендер – её разновидность?). «Я», от имени которого ведётся речь, почти незаметно – но притом резко – меняющее точку локализации, переходящее от субъекта к субъекту, легко меняющееся местами и обстоятельствами с другими «я»: до некоторых пор в Ленинград едет некоторая «я», от первого лица которой ведётся повествование, затем «я» и упомянутая «она» меняются местами – и, кажется, судьбами: «Она дошла до насыпи / Забыла / И смотрит я смотрю / и едет в Ленинград». Вот тут — по этим двум последним строкам — проходит граница между поменявшимися местами «мной» и «ею», и дальше уже «Она в моём купе сидит / а я внизу идёт» [в третьем лице, видимо, потому, что «я» ещё не освоилось на новом месте, оно ему ещё чуждо]. В самом конце происходит (после временной петли! — уехавшая в Ленинград вместо повествовательницы «она» успевает прожить там целую жизнь: «Жила рождалась в Ленинграде», — судя по последовательности глаголов, время в этой петле идёт вспять: вначале жила, потом рождалась), кажется, обратный обмен: «Она вернулась / Я посторонилась» и возвращение в исходную точку описанного здесь путешествия: «И проводник билеты проверял». Это, пожалуй, самый яркий в подборке случай мерцающего «я», в других представленных текстах, пожалуй, есть основания говорить о его неустойчивости: в стихотворении (1) «я» в самом начале пытается, довольно неуверенно, заявить сам факт своего существования — «А я а я / А у меня» — но тут же безличная жизнь вытесняет его. Чуть позже «я» пытается вернуться: «А где-то я / Боялась пауков», — однако немедленно обозначается его пассивность: «Меня им выдавал / Начальник паспортов…» — и далее до конца текста оно уже не появляется как таковое, предприняв только ещё одну, не очень уверенную, попытку возвращения, уже в составе некоторого «мы»: «…Но если можно / То давайте вместе / Нам хватит…».
В стихотворении (5), где «ты» — вполне внятное, даже с именем (Оля), «я» растворено в некотором «мы» с неясным составом и границами: «…у нас / рецепт неуловимый / спрятан…», «Мы … прочтём». Нечто подобное происходит в стихотворении (6): адресат речи — снова определённый и с именем (Юлечка), повествователь же, упомянув себя лишь вскользь и косвенно («…она у меня последняя»), говорит далее от имени некоего «мы» («И мы собрали местоимения…»).
Временные петли, сложные временные ходы тоже надо назвать в числе заметных форм авторского мироописания, хотя эта форма используется не в каждом тексте, но случаются очень интересные ходы. Вот, например, как выглядит временная схема стихотворения (1) настоящее: «…настаёт» — (2) прошедшее (а) продолженное: «Усиливались…» — (б) завершённое / однократное: «…зацвели» — (3) снова продолженное: «боялась», «выдавал», «моргала» — (4) снова настоящее: «любят … просыпаться» — (5) будущее: «простоят», (6) скорее всего, снова настоящее: «Нельзя так безнаказанно гореть» — по всей видимости, описывается некоторое наличное состояние дел: нельзя сейчас или вообще, — (7) будущее: «хватит … полететь», — и снова прошлое (взгляд в него из некоторого, оценивающего его будущего): «никогда … не оставалась».
Временная структура стихотворения (2) простая: перекличка между настоящим («А зимой не угадаешь / Кто я в варежках иду») и прошлым (точнее: двумя прошлыми разной степени удалённости, — в прошлом более раннем (а) «Спали под огромным одеялом», а потом (б) «пора пришла», — время, в котором Шанька и повествовательница выполняли разные вспоминаемые действия: «Шанька мяч бросал а я бросала»).
Стихотворение (3) целиком в настоящем («раздаю», «стою…»), что по видимости просто, но настоящих тут два: (а) сиюминутное – те самые «раздаю», «стою», «кричу» — и (б) протяжённое, объемлющее эту преходящую ситуацию: «Я в обществе имею вес // Бумажного комка…», «Я мамин кукушонок»;
Стихотворение (4) устроено опять сложно: (1) неопределённое настоящее, растянутое до условного «всегда»: «Панельные дома всегда находят выход», — затем начинается хроника происходящего, написанная в режиме, так сказать, сиюминутного прошлого, отдельных завершённых действий: «треснула» — «вышла» — «вынесла»… и т.д. — с парадоксальным разрешением этой цепочки событий: «воскресла». Потом снова прошлое в том же режиме: «выросли» — (3) затем короткий проблеск в будущее: «Хватит на кухне места» — снова отступление в прошлое (однократное): «Свирель позвала бессмертная», — (4) прошлое продолженное, протяжённое: «скрипели», «сидели», «жила», «росла» — (5) снова прошлое однократное: «Стало жильцам тесно».
Самое простое во временном отношении стихотворение (5): оно почти целиком в настоящем, из которого и ведётся повествование, ну разве ещё с некоторым заглядыванием в будущее: «поднимется», «выйдут».
В стихотворении (6) тоже просто: повествователь из настоящего — образующего временную рамку текста: с него всё начинается, им же и заканчивается, — заглядывает в прошлое: «приехал», «сказал», «запомнить смогли», «сверкали», «собрали», «завернули».
Стихотворение (7) выписывает очень прихотливые временные петли: (1) начинается с простого сиюминутного настоящего: «Я еду в Ленинград / Мелькаю и смотрю / Простынки безымянные / Стелю»… и т.д. до первого взгляда в ближайшее прошлое: (2) Она дошла до насыпи / Забыла» — (3) новое переключение в настоящее: «и смотрит я смотрю / и едет в Ленинград». Далее, — упомянутая (см. выше) временная петля с обратным ходом времени («жила рождалась»); время этой части текста в целом может быть оценено как «прошедшее в будущем» — «посмотрела вышла на перрон…»; кроме того, здесь два параллельных временных потока: уехавшей в Ленинград «её» — и повествовательницы, которая, пока та жила свою ленинградскую жизнь, «смотрела … / Как падает окно» и т.д. — (4) снова настоящее: «Она в моём купе сидит / а я внизу идёт», но, возможно, это настоящее-в-прошедшем: «Вот я смотрела что», — комментирует повествовательница. И (5) снова чистое прошедшее: «Она вернулась / Я посторонилась» и т.д.
В целом можно сказать, что наблюдаемая мной небольшая, но, кажется, репрезентативная подборка Влады Баронец позволяет с некоторой уверенностью судить о том, что её поэзия, по самой поверхностной видимости занятая человеческими взаимоотношениями и взаимодействиями, на самом деле анализирует структуры существования, их парадоксальность, нелинейность, неочевидность, для которых человеческие взаимодействия — всего лишь одна из (ближайших, подручных, удобных для рассмотрения) форм.
(Пометки на полях: остаётся лишь догадываться, из каких соображений в стихотворении (7) город назван своим давно утраченным именем; предполагаю, что из соображений звукописных — из-за того холодного, звонкого ритмического звука согласных в слове «Ленинград», которое позволяет ввести в стихотворение почти физическое ощущение стука колёс по рельсам, которого в слове «Петербург», более тяжёлом и статичном, нет. — Столь же загадочным осталось для меня смещение ударения в последней строке стихотворения (6): «никого в комнатЕ».)
Рецензия 3. Гора Орлов о подборке стихотворений Влады Баронец:
Первое стихотворение в подборке напоминает графическую поэзию трансфутуристического начала. В работе Баронец со словом видится подход Сергея Сегея и Ры Никоновой, когда единицей поэтического текста является не слово, а слог. Помимо их влияния, ощутима перекличка с концептуалистом Всеволодом Некрасовым, который, как и вышеперечисленные, расширял значение словарных понятий за счет их дробления и парцеллирования. «А я а я» у Баронец — и полноценные слова, и буквы алфавита, что делает первую же строку первого стихотворения игровой и интересной.
Текст Баронец напоминает работы иронистов — например, Нины Искренко, которую к ним относили. Такой поэзии свойственна народность, у Баронец заключенная в простой парной рифмовке и в алогичном сближении в тексте созвучных слов вроде «перебивая» и «прибывая». Так же и у Искренко: муж сделал «харакири» и «хачапури». Это рождает иронию на фонетическом уровне. Прозаическая речь старается избегать случайных рифмовок: в ней созвучие рядом стоящих слов часто кажется неуместным, а поэзия занимается как раз обратным — обнаружением этих схоже звучащих слов, которые потом как-то поэтически сближаются. Поэтому здесь подобные находки работают.
Выражение народности происходит в поэтике Баронец также через стереотипные представления гендерного неравенства: «истинный мужик», «сила и опора». Они свойственны традиционному обществу, которое господствует в мире, описанном поэтом. Здесь «холодец сварила и ушла» — детерминированное разделение гендерных ролей, а глагол «ушла» — потому что иного для ее роли не уготовано в понимании других. Из этого же – крайней степени выраженности гендерных ролей — и рождается тот грубоватый юмор, противопоставляющий мужской и женский космосы.
В нарочито простых текстах Баронец встречается использование скрытых цитат из пословиц и поговорок, что приближает эту речь к устной. «Милый тешится» у Искренко — трансформация пословицы «милые бранятся только тешатся»; у Баронец можно встретить «Я мамин кукушонок Паразит», что отсылает нас к известному «кукушонку».
Однако эти стихи внутренне рифмуются с имажинистами. «Колючий свитер человек» напоминает о работе Мариенгофа с метафорой. Он вспоминается и при чтении следующих строк:
Вы что это
Вы может пьяница?
Нет
Я листовки раздаю
Возьмите
Вам должно понравиться
Не зря я здесь стою
О его поэтике напоминают и вопросительная интонация, и манера дробления строк, и внутренние паузы, и созвучная метафора листовок и карточек.
я понимаю
время такое
счастье пошло на убыль.
даже вот эта юная парочка
тут
на скамейке
возле левкоев
разве целуются?
нет
выдает по карточке
сердце свое и губы
— Мариенгоф.
Последнее, на что видятся похожими тексты Баронец, это стишки-пирожки. Опять же, из-за комического пафоса внутри стихотворений. Обычно ограничивающиеся четверостишием, эти — набрались смелости вырваться за пределы конвенциональной нормы и не побоялись заявить о себе более масштабным образом. В этом, на мой взгляд, есть большая авторская смелость.
Рецензия 4. Светлана Богданова о подборке стихотворений Влады Баронец:
Хочу сразу оговориться: это быстрые заметки, а не полноценная критическая статья. Отсюда — лоскутность текста, его непричесанность, а местами даже тезисность.
Влада Баронец, как мне кажется, уже состоявшийся поэт, осознанный творец (как я поняла, Влада закончила филологический факультет Ростовского университета).
В стихах Влады много детства, много осмысления прошлого опыта, много попыток сымитировать детский взгляд на окружающую действительность и в то же время не отпускать какие-то взрослые точки внимания, делая эти точки остраненными.
А где-то я
Боялась пауков
Меня им выдавал
Начальник паспортов
Со сроком действия
И лампочка моргала
(Стихотворение «А я, а я…»)
Начальник паспортов, моргающая лампочка — все здесь как бы немножко юродивое, немножко лубочное.
Так и выросла не споря
Стала детский массажист
А Шанька сила и опора
Бровями истинный мужик
(Стихотворение «Ничего не предвещало»)
Кстати, я недаром использовала слово «остраненные», это слово мне напоминает о творчестве Набокова, и неслучайно. Некоторые стихи Влады для меня созвучны со стихами Федора Годунова-Чердынцева из романа «Дар». Та же детскость, та же легкая, едва заметная, печаль — видимо, ностальгического толка, та же дистанция, та же невозможность уже избавиться от взрослости, от нынешнего.
Игрушечка холодная
Синий стеклянный снег
Не трогай она у меня последняя
Уронишь и выключат свет
А так мы с тобой в шарике
Сосновой веткой озарены
С нами сельдь и приехал в шарфике
Сказал имения разорены
(Стихотворение «Игрушечка холодная»)
Новогодняя атмосфера, зима, детство, и вдруг — опасность, начинается все с того, что выключат свет, потом оказывается, что имения разорены.
И уже совсем — страшное:
Окно в Варшаве
Семейный снимок дождя
Игрушечка елочная
Синяя в темноте
Осторожно Юлечка
Никого в комнате
Здесь хочется сделать ударение именно на последний слог — в комнатЕ. Это уже прямо Багрицкий и его ужасное «Не печалься, Валенька, он тебя не съест». Детство как страшилка, и страшилка эта, навязанная взрослыми, выношенная ими, сконструированная. Фокус на игрушке и на красивой зиме, фокус на елке и предчувствии Нового года — внезапно смещается. Варшава для ребенка — это и не город вовсе, а просто безумная аллитерация, рождающая самые странные образы. Лапша? Каша? Ржавый? Темнота. Предупреждение. «Никого в комнате», — здесь можно сойти с ума от ужаса, и снова мы видим это столкновение детского взгляда со взрослым, это странное скольжение с одного важного — до другого важного. Мирок становится миром, и пока происходит это превращение, Юлечка вынуждена терпеть страшную пустоту. Она не ведает, что здесь, в этой «комнате», что-то зарождается. Для нее — как для, видимо, ребенка, — эта пустота навсегда, хотя бы просто потому, что ребенок иначе воспринимает время и иначе чувствует временные интервалы. Отсюда — ужас. «Никого в комнате» — обозначает не только пустоту, но пустоту одушевленную, присутствие «никого» — это именно присутствие. И от этого — страшно.
Я знаю, что некоторые критики увидят в стихах Влады явное влияние ОБЭРИУ, и с этим я, пожалуй, соглашусь. Однако из всех обэриутов здесь я бы выбрала именно Введенского, именно на него указала бы как на предшественника и учителя Влады Баронец — с его мрачным «расскажи-ка нам, отец, что такое есть потец».
Итак, это стихи-страшилки, стихи, в которых детский взгляд разбирает мир на кубики, на составляющие, на пиксели, разрушает его, деконструирует. Давайте прочитаем последнее стихотворение в подборке — «Я еду в Ленинград»:
Только вслушайтесь:
И посмотрела вышла на перон
Жила рождалась в Ленинграде
А на кораблике играли
Нечестной жалобной игрой
Смотрела улетела прочь.
А я смотрела что?
Как падает окно
Со мной в низинку
Катится на дно
«Жила рождалась в Ленинграде», — речь о цикличности, о бесконечном повторении, о невозможности прожить и пережить нечто пугающее. Несовершенный вид глаголов показывает нам, что некое существование идет по кругу: «жила», «рождалась», «смотрела». «Улетела прочь», — вот он, разрыв, барьер, здесь мы можем выйти из круга, но снова — «падает окно», «катится на дно».
Она в моем купе сидит
А я внизу идет
Это так же странно и пугающе, как «никого в комнате». Обыденные фразы вдруг наполняются кошмарным смыслом — во многом из-за столкновения детского и взрослого взглядов, о котором я уже говорила, но и из-за этих лубочных фраз, из-за, казалось бы, исковерканной грамматики: «А я внизу идет». Словно речь идет о каком-то подменыше, о недочеловеке, об ожившей, точно у Стивена Кинга, куколке.
Условным стуком на двери
В передней иволга вдали
И на крючке пальто
Крючок прибитый на груди
Вот я смотрела что
Вообще, хочется, чтобы кто-нибудь из уважаемых коллег, подлинных профессионалов, обратил внимание на поэтику пугающего в стихотворения Влады Баронец. Я же в силах только обозначить эту важную для меня тенденцию, разоблачить ее, возвести игру в превосходную степень, поскольку и сама себя считаю homo ludens, и, поблагодарив автора и организаторов, замолчать.
Подборка стихотворений Влады Баронец, предложенных к обсуждению
Владилена Владимировна Баронец (Влада Баронец) родилась в 1981 году в Ростовской области. Окончила филологический факультет Ростовского государственного университета. Работает техническим переводчиком. Публиковалась в журналах «Звезда», «Север», «Сибирские огни», Prosodia, «Новая Юность», «Формаслов». Живет в Петербурге и в Самаре.
***
А я а я
А у меня
Но за киоском лето настаёт
И розовые городские
Усиливались грозовые
Местами зацвели перебивая
В плацкарте с юга
Прибывая
А где-то я
Боялась пауков
Меня им выдавал
Начальник паспортов
Со сроком действия
И лампочка моргала
Но если много раз
Лететь и осыпаться
Они так любят
Летом просыпаться
Такие простоят недолго
Нельзя так безнаказанно
Гореть
Но если можно
То давайте вместе
Нам хватит
Над районом полететь
И никогда
Одна не оставалась
***
Ничего не предвещало
Спали под огромным одеялом
А потом пора пришла
Шанька мяч бросал а я бросала
Шанька пряник брал а я брала
И в реестре вписана была
Так и выросла не споря
Стала детский массажист
А Шанька сила и опора
Бровями истинный мужик
Где не соглашается кричит
Башмачком разгневанным стучит
А мне нельзя ведь я
Ходила
Он ходил а я ждала
И причёсанной с ногтями
Образованной была
Куранты громко заиграли
Холодец сварила и ушла
А зимой не угадаешь
Кто я в варежках иду
Вся от радости седая
И следы секретные на льду
***
Вы что это
Вы может пьяница?
Нет
Я листовки раздаю
Возьмите
Вам должно понравиться
Не зря я здесь стою
Кричу с утра на Итальянской
Великим русским языком
Я может только сверху
Пьяница
Но это же
Чтоб соблюдать закон
А ниже
Там где лист кончается
Там где кончается игра
Написано
Спасите помогите
В моём полу виднеется
Дыра
Написано
Я никакой я грустный
Колючий свитер человек
Я в обществе
Имею вес
Бумажного комка
Кусочка А4
Я мамин кукушонок
Паразит
Но это ведь нескучная
Причина
Хоть капельку всеобщей
Попросить
***
Панельные дома всегда находят выход
Долгий холодный выдох
Стяжка бетонная треснула
Вышла старушка из кресла
Мусор вынесла
Ковёр вытрясла
И воскресла
Обои выросли виноградные
Гулянья народные
Хватит на кухне места
Шесть деревянных метров
Всех со двора
Свирель позвала
Бессмертная
Соседи скорей сюда
У ступенек вода
Мокли скрипели крыши
Молча сидели крысы
На шеях у лошадей
За пазухой у людей
А в подвале жила пеночка
И росла плодовая веточка
Сквозь рёбра жёсткости
Из капли жалости
По ресницам
По лестницам
Стало жильцам тесно
Как же стяжке не треснуть
***
Не забудь ты Оля растопить
Растереть развеять растоптать
А потом с подсолнечным смешать
В интернете
Это разве можно
Это чтобы все забыли
Кушали картинки
На салфетке
С цедрой апельсиновых духов
Оля Оля
Следуй за рецептом
Не меняй
Ни ложечки ни буковки
И поднимется
Со дна тяжёлое
Выйдут повидаться
На крыльцо
Кухонный комбайн
Удобно быстро
Порубил на ровные кусочки
И не угадаешь что
А у нас
Рецепт неуловимый
Спрятан
В опустевшей рукавичке
Приходи до нашего крылечка
Мы тебе по памяти
Прочтём
***
Игрушечка холодная
Синий стеклянный снег
Не трогай она у меня последняя
Уронишь и выключат свет
А так мы с тобой в шарике
Сосновой веткой озарены
С нами сельдь и приехал в шарфике
Сказал имения разорены
Но вот садовые камешки
И так мы запомнить смогли
Они сверкали на зимней скатерти
Покрыты капельками смолы
И мы собрали местоимения
По имени отчеству не бередя
Завернули в вату незаменимое
Окно в Варшаве
Семейный снимок дождя
Игрушечка ёлочная
Синяя в темноте
Осторожно Юлечка
Никого в комнате
***
Я еду в Ленинград
Мелькаю и смотрю
Простынки безымянные
Стелю
Она стоит в низинке
Над ней жуки горят
Там населённый пункт
Соснового забора
Она дошла до насыпи
Забыла
И смотрит я смотрю
И едет в Ленинград
И посмотрела вышла на перрон
Жила рождалась в Ленинграде
А на кораблике играли
Нечестной жалобной игрой
Смотрела улетела прочь
А я смотрела что?
Как падает окно
Со мной в низинку
Катится на дно
Она в моём купе сидит
А я внизу идёт
Условным стуком на двери
В передней иволга вдали
И на крючке пальто
Крючок прибитый на груди
Вот я смотрела что
Она вернулась
Я посторонилась
И проводник билеты проверял
И успокоясь: показалось
И жук вечерний
Под потолком летел
