Подписаться на Telegram #буквенного сока
Михаил Квадратов // Александр Чанцев. «Духи для роботов и манекенов». Сборник рассказов. «Т8 Издательские Технологии / Пальмира», 2023
Часть 1. Заметки о книге
«Меньше всего читают — литераторы. Подари им свою книгу — они даже не скроют вида, что и не собираются ее читать».
Те, что похитрее, все равно прочитают. И новую книгу Александра Чанцева в том числе. Потому что это не только хорошая проза, но и яркое собрание мыслей. И обыкновенные читатели тоже не пропустят «Духи для роботов и манекенов», хотя сейчас можно встретить механическое сканирование художественного текста по тэгам, зашитым в мозг. Выискал вредное или обидное — дальше не читаем, миссия выполнена. После этого писатель может получить как с левой, так и с правой. Ведь настоящий автор пишет про (и для) себя. Против всех. Сочинишь для других, для вторых и третьих — потом будешь жалеть. Или не будешь.
«Мне тут интересна не фрагментарность прозы, а ее совокупный эффект, эффект хаоса»
Рассказы работают по принципу действия машины сновидений или метода пуантилизма. Однако такие механизмы основаны на чередовании простых компонентов. У Чанцева же ценен каждый элемент, он самостоятелен, просто невелик по размеру. Очищен от лишнего. Бывает, что главную мысль заворачивают в комок ветоши, каким иногда является толстый роман, чтобы где-нибудь в середине подсунуть ее читателю. Александр Чанцев собирает драгоценные камешки, чтобы выложить на освещенную полку: «Берите!» Впрочем, этого не получится без опыта в литературной критике и огромного количества прочитанного. Не все уловишь, но пойманное идет на пользу. А еще обязательно найдешь для себя новое имя (для меня в этот раз — Владимир Казаков). Азартный читатель унесет полезное: обидное оставим морализаторам. Пересказывать сюжеты рассказов из книги бесполезно. Что-то объяснять еще труднее, нужен высокий литературоведческий уровень. Смерть, жизнь, земля, небо. Вообще похоже, что фрагментирование — хороший способ вовремя свернуть со скучной накатанной дороги. А сюжеты про время, проведенное на природе, и семейные отношения необходимы, чтобы покрепче заземлиться, не соскользнуть, ведь в книге много переходов в верхний и нижний миры.
«Моя проза все время ходит в тени Розанова — с ним сравнивают в рецензиях. Сколько сам не говорю — Чоран, Юнгер, французские афористы, наши даже современные, до Останина и Чипиги включительно, нет. Клише мышления убьют его когда-нибудь».
Часть 2. Художественные приложения
«Бутоны жасмина над головой не отличить от звезд. Звезд-детей.
В древности у всех народов мертвецов снабжали крепкой обувью — путь-то предстоит неблизкий. Индейцев хоронили непременно в мокасинах, египтянам давали крепкий посох и сандалии, в “Книге мертвых” фигурируют “белые кожаные сандалии”, в Лотарингии, пишет Пропп, на мертвых натягивали сапоги, в Скандинавии приготавливали обувь, годную для каменистой местности, и т. п. А у нас хоронят в обуви на бумажном ходу. Сдуть с ладони прах от листка. Пропись забудется, после нее столько построится.
В фольклоре пахнут не мертвые, а живые. “Он очень воняет! Он не мертв!” Сейчас запах отняли и у мертвых, и у живых, ибо запах — обнюхивание животных, знак фундаментальных свойств вроде страха, желания и т. д. — есть свойство целого. Люди, расфасованные на кьюбикалы, не могут пахнуть. Единственный дозволенный запах — продающийся в таких же коробках.
<…>
Как тени в полдень, исчезают люди.
Мясные листья плещутся в жаре. Воздушные грибы.
Каждое утро обхожу посаженные саженцы. Почти считаю новые листочки. Как тут же на даче на косяке двери зарубки делали, отмечая сантиметры моего роста. Деревья-дети.
Просто жизнь на даче, что радость сама и есть, сама самая, только тихая, не для кого.
Кладбищенская библиотека. Страницы могил.
Я пью дачу, как сухая земля дождь.
<…>
Как же я люблю это тихое небо осени, холодные объятия замирающих трав, цвет яблок, бессмертника, клена, боярышника, калины. Тишину октябрьской дачи, замершей в состоянии отъезда. Пустые просеки, редких людей. Листья, листья. Приехать, убрать все на свои места после работника Миши, поболтать с ним, узнать последние мелкие новости, остаться одному. Люблю просто быть здесь, такие даже доказательства дней — нажечь и оплатить электричества, прогревать дом печкой, ходить по участку, жить тут, жить осенью. Скосив или притоптав траву, оставить чуть печати на этой земле, быть с ней — знак жить, пока не стать ею. Дача осени, пронзенная холодной ясностью, беспримесный кислород пробуждения. Даже спиленную старую яблоню я возвращаю — дымом ее из печной трубы, дымом от сигареты — вплетаюсь в этот воздух, быть с ним. Запах печек к вечеру — знак огня не сжигающего, но восстанавливающего. Тут даже мои саженцы щекочут королевский бархат ночи. Мой символ веры тут, можно даже и так сказать».
Егор Фетисов // Ксения Буржская. «Пути сообщения». Роман. Издательство Inspiria, 2023
Часть 1. Заметки о книге
Роман Буржской состоит из двух частей, написанных в двух разных жанрах, которые (жанры, хотя и части тоже) ей удается соединить в единое целое, избежав главной, на мой взгляд, опасности — съехать в подражательную антиутопию. Автор перемещает повествование из 1936 года в 2045 настолько осторожно и мастерски, что читатель понимает: контекст изменился, но суть осталась прежней, или реалии изменились, а контекст прежний. Узнаваемый. И не названный впрямую, что хорошо. На самом деле роман «Пути сообщения» — о пространстве между тридцать шестым и сорок пятым. Мы в пути, мы все еще едем. И видно, куда едем. Будущее вычитывается легко, 2045 год узнаваем. Потому что рельсы. Куда свернешь с рельсов? Героиня Буржской Нина пробует это сделать, жертвуя оба раза собой, своим образом жизни, счастьем, идентичностью. Лязг и скрежет зубовный, система перемалывает тех, что решили не по рельсам. Роман, в общем-то, хорош не своей идеей (то, что через жертву и только так, понятно даже создателям «Матрицы»), а тем, как он написан. Точно, взвешенно. Прямо с первой же фразы красиво: «Тьма накрывала город бесшумно, подкрадывалась за спиной. Нина чувствовала запах вспоротой земли и паровозного дыма, чуть горьковатый, копченый, как тот, что появляется, если тереть камнем о камень». Это не просто описание ландшафта, или, точнее говоря, вовсе не оно. Это суть всей книги. Здесь и кромешное зло, тихосапное, норовящее зайти со спины, отвлекающее внимание праздниками, машущее флагами и транспарантами (не зря роман начинается первого мая). И тема вспоротости, разлома человеческой жизни. И, конечно, тема дороги, побега, оставляющего послевкусие горечи. Это емкий текст, я имею в виду, весь роман, не только первую фразу. Он и про любовь (в том числе нынче запрещенную) и про семью, и про то, как остаться человеком. В общем: крошка-сын к отцу пришел, и спросила кроха… Я бы дал крохе почитать «Пути сообщения», чтобы не вырос из крохи персонаж, коих Буржская именует «кремлинами»…
Часть 2. Художественные приложения
«Домой Ганя пришла не собой, а прозрачной тенью — легла на кровать и сутки не вставала. Нина привела и увела Владика, принесла ей воды, но Ганя даже не пошевелилась. На вторые сутки вышла на общую кухню попить воды — соседи разбежались по комнатам, как тараканы от внезапно зажженного света. Из каждой двери, она знала, на нее сейчас смотрели или прижимались ухом к стакану, стакан — к двери, за каждой дверью шептали: вот она, вот она, ишь какая. Бросилась к соседке Анне Сергеевне, доброй женщине — она так плясала на их с Андрюшей свадьбе, так радовалась — они вместе переехали в эту квартиру из барака, Ганя ей помогала всегда: ходила в магазин, приносила “сердечное”, иногда просила посидеть с Владиком, тот ее даже бабулей звал. Неужели и она? Ганя стучалась в дверь, билась, как ночная бабочка в зажженную лампу, но Анна Сергеевна сидела тихо, будто вымерла, и, когда Ганя ее в коридоре подкараулила, отшатнулась со словами:
— Ты не подходи ко мне лучше, а то я на тебя донесу, что ты жизни простым людям не даешь в собственном доме.
— Да что вы, Анна Сергеевна, — заплакала Ганя. — Это же я, Ханна!
На плач выскочил из комнаты Владик, увидел, что мама плачет, не понял и тоже кинулся в юбки:
— Бабаня, бабаня, что мама плачет?
— А мамка твоя плачет, потому что папка твой — вор. Вор и преступник.
— Зачем вы так! Зачем! — закричала Ганя. — Вы же знаете, что он бы не взял!
— Здесь, может, и не брал, а там взял, им виднее, — и Анна Сергеевна хлопнула дверью в свою комнату, не давая Гане возможности ни защитить, ни оправдаться.
Больше Ганя в квартире ни с кем не здоровалась. Ходила, опустив голову, изредка на кухню и в уборную, понимая, что жизни ей тут не дадут. В этом доме, который она так любила, который ждала — они с Андрюшкой хотели жить именно здесь, вступили в кооператив и верили, что новая жизнь будет счастливой.
Все теперь было ей чуждо и тошно: и потолки, и стены, и окна, за которыми просыпается солнце, и вид на широко раскинувшуюся во все стороны Москву, и перестук колес товарных вагонов, и садом разросшиеся комнатные цветы, и большое зеркало, наполнявшее комнату воздухом и светом».
Михаил Квадратов // Сухбат Афлатуни. «Рай земной». Роман. Издательство «Эксмо», 2019
Часть 1. Заметки о книге
Натали и Плюша живут в одном подъезде стандартной пятиэтажки на краю поля, где лежат расстрелянные в 1937 году поляки. Не смотри в окно, там неспокойно, там ходят сталкеры, и не только они. «Это неважно, — говорили голоса с поля, — во сколько лет нас убили. Мертвый, он всегда ребенок. И взрослости никакой нет, и старости, одна иллюзия, Плюшенька». Дети не понимают взрослых, взрослые не помнят, как были детьми. И в главных героинях много детского, причем не того, умилительного: в одной — беспомощность, незащищенность, во второй — непосредственность, непримиримость. «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» (Мк. 10:14). Иеромонах Фома тоже лежит где-то на пустыре. В начале 30-х он написал «Евангелие детства» для племянников, оно приобщено к протоколам допросов. Здесь апостолы — дети, восставшие против взрослых. «Если говорить о смерти, то в естественных условиях она встречается в двух видах: мужском и женском. Оба этих вида между собой не общаются, между ними идет борьба за территорию…». Оглядись, уж не смерть ли ходит около. А еще хорошо бы понять, где рай и где ад. «…Про одну монахиню рассказывали, что она была незлобива и не имела никакой привязанности к земному. Когда при кончине явился к ней ангел смерти, старица попросила: “Не забирай меня, я и здесь всем довольна”. Она и на земле переживала рай. И ангел, вздохнув, ушел». Рай земной и поле смерти. Поле под окнами, а рай разыгрывают в любительском спектакле. И жизнь, и радость, и любовь, и борьба, и предательство. В книге несколько слоев: повествование о смерти, где магическое переплетено с житейским, и еще про то, что когда-то смерти не было, а потом вдруг райское яблоко превратилось в сухой огрызочек. По большому счету, это роман-притча. Интересно читать отзывы о книге, они часто противоположные: текст правдивый, а это не всегда удобно. И тут еще роман попал в короткий список «Большой книги» (шел тогда 2019 год): доносятся отзвуки битвы издательств, членов жюри, сочувствующих. Все это переходит в вечный спор о том, для чего нужны книги. Развлекать, придумывать новое (существующее не всегда вдохновляет). Или не отрываться от реальности (а что это такое, не совсем понятно).
Часть 2. Художественные приложения
«Вспоминаю всё первый свой арест: тогда еще и владыка, и все на воле были, но уже начиналось…
На Покров было. Служили литургию в Покровской, архиерейским чином. Прибыли туда, а верующих никого, пустой храм. Настоятель, старичок протоиерей, трясется; дьячки разбежались, на клиросе пусто, ветер гуляет. Накануне вроде власти местные по избам прошли, всех “по-хорошему” предупредили. Кого-то из непонятливых, кто попытался к церкви пройти, утром уже забрали. Нас, однако, пропустили…
И вот топчемся в алтаре, на владыку глядим, а он, хмурый обычно, тут слегка даже улыбнулся: облачайтесь, мол, что стоите… Облачились.
“Может, в город вернемся, — предлагаем. — Для кого служить, церковь пуста”. А владыка еще веселее стал. Посмеивается над нами, какие мы маловерные и нерадивые.
Дальше… Начали службу. Первый антифон, второй антифон. Прислушиваемся: может, скрипнет дверь, хоть кто войдет. Никого. Страшно в пустой церкви служить, ни одна свечка не горит, ни лица одного молящегося. Прочитали “Блаженны”. “Радуйтеся и веселитеся…” Пусто. Никого.
Перед Входными движение началось. Дверь хлопнула, сапоги затопали. Я в алтаре был, вижу, к владыке диакон наклоняется: “Владыка… Вам уйти бы. Ироды пожаловали”.
А владыка наш чуть в ладоши не хлопает: “Ироды! Радость-то какая… Отцы, радость! Ироды пожаловали!..” Мы даже, грешным делом, подумали, может, владыка наш того… от переживаний. А он все радуется: “Сейчас мы такую, такую литургию им отслужим!”
Так и было. Такой радостной службы больше и не вспомню. Особенно когда Царские врата распахнулись, и мы из алтаря выходим и начинаем в голос: “При-и-дите, поклони-имся и припадем…”
И такая радость у нас на лицах и в нестройных голосах!
И эти, шинели и кожанки, до конца смирно достояли, не творя безобразий. Потом, правда, забрали нас всех. Мы после такой литургии в тюрьму как на именины ехали. Улыбками обмениваемся, взглядами.
Кого посадили, кого, как владыку, на Соловки. Все сгинули.
Только старичка протоиерея пожалели, просто совсем уж плохой был, не жилец. И еще меня, месяц промурыжив, отпустили. Повезло, можно сказать: следователь моим пациентом оказался. И начальник ГубЧК тоже. Пользовал их по всем правилам. Стонали они у меня, зубами скрежетали. Но излечились, ироды.
Потом еще два ареста было. Высылка, возвращение.
Сейчас, кажется, к последнему аресту дело идет».
