24 декабря 2023 в формате Zoom-конференции состоялась 95-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Егор Евсюков и Евгений Сыроваткин. Разбирали литературные критики Валерий Шубинский, Ирина Чуднова, Ольга Балла, Дмитрий Гвоздецкий (очно), Роман Шишков и Мария Мельникова (заочно). Вели мероприятие Борис Кутенков, Григорий Батрынча и Андрей Козырев.
Представляем стихи Евгения Сыроваткина и рецензии Марии Мельниковой, Ольги Балла, Елены Наливаевой, Валерия Шубинского и Бориса Кутенкова о них.
Видео смотрите в vk-группе мероприятия.
Обсуждение Егора Евсюкова читайте в этом же выпуске «Формаслова».
Рецензия 1. Мария Мельникова о подборке стихотворений Евгения Сыроваткина
Место действия стихотворений Евгения Сыроваткина — не ад, хотя очень, очень похоже. Здесь живут мертвецы и родственники мертвецов, персонажи низового славянского фольклора, герои кинофильма «Покровские ворота», акторы советской цивилизации и персонажи, с чьей биографией без отдельного литературоведческого исследования не разобраться. Здесь постоянно что-то портится, гниёт, разрушается, гибнет, плачет, как-то особенно не везёт — увы, бедный призрак Ходасевича, — попавшим сюда зёрнам. Но жизнь здесь бурлит — весьма устрашающим тёмным смысловым бурлением. Чтение Сыроваткина — процесс медленный и небезболезненный, он сравним с распутыванием преступления с сильно нарушенной картиной или судорожным вниканием раздолбая-первокурсника в анатомический атлас накануне экзамена. Понятно, что всё со всем соединяется, но как и для чего??? Однако, повторимся, это не ад, это просто разновидность нижнего мира, в который по закону гравитации нападало огромное количество прошлого, традиции, приёмов, аллюзий, воспоминаний. Возможно, стоит назвать это место подсобкой тёмного театра.
Подход к образной реальности как к хранилищу артефактов, доступных для манипуляций, — подход крайне небезопасный. Он чреват скатыванием в страшную пошлость — но лишь в том случае, когда манипуляциями с артефактами автор старается возместить всё то, чего ему недостаёт. Это не случай Евгения Сыроваткина. Здесь в подсобку явился не беспомощный паразит, а способный инженер-конструктор с достойными познаниями в области оккультизма.
Во имя практического удобства сложную для восприятия поэзию можно разделить на четыре не претендующих на академизм категории: «неприятно и непонятно», «приятно, но непонятно», «всё было замечательно, пока было непонятно, но потом я разобрался и стало скучно» и «всё было замечательно и непонятно, потом я разобрался и всё стало ещё интереснее». Поэзия Евгения Сыроваткина относится к четвёртой категории. Перед нами автор, чрезвычайно сильный как эстетически, так и семантически. Если даже не пытаться ничего расшифровывать в этих произведениях, отдавшись авторской звукописи (к ней Сыроваткин подходит очень серьёзно) и впечатлениям первого, самого верхнего слоя восприятия, радость общения с текстом вам — при должной степени доверия к авторской манере говорения — обеспечена. Все когнитивные трудности и лишения, которые придётся испытать вдумчивому читателю, будут вознаграждены яркой радостью интеллектуальной.
Постмодернистский игровой процесс — важный, но не главный в творчестве Сыроваткина. Скелет его произведений — не заёмный. Все существа, заимствованные им из общекультурного бестиария, отправляются в его личный заповедник со своей экосистемой, а его смысловые ребусы однозначно созданы не для щекотания, а для тренировки и укрепления нервной системы. Продвигаясь по художественному пространству Сыроваткина, вы вынуждены буквально идти по приборам — никакая строка не позволит угадать следующую, местами даже слово не позволит угадать следующее слово. Это страшно. Но следует помнить, что в фольклоре (который автор однозначно уважает) нижний мир — не приговор, а место, в которое можно оговорённым способом попасть, добыть что-то полезное и, соблюдая технику безопасности, вернуться домой. Евгений Сыроваткин пишет тексты, с которыми можно и нужно сражаться и которые можно победить — мирной познавательной победой без проигравшего.
Рецензия 2. Ольга Балла о подборке стихотворений Евгения Сыроваткина
У Евгения Сыроваткина можно заметить несколько основных поэтических тенденций. Первая из них кажется двумя — начерно обозначим их как «фольклорную» и «мифологическую» — но в конечном счёте это два русла или, вернее, два уровня одного и того же.
Вот о первой тенденции в двух её обликах. В самом первом стихотворении поэзия, не переставая быть самой собой, не утрачивая наработанного за столетия опыта, спускается к своим долитературным истокам — к фольклору, укладывает сюжет некоторой явно страшной сказки в лёгкие (по видимости), портативные размеры и востребует для дальнейшего создания самой себя фольклорные ресурсы (но это приём старый, тут он не первооткрыватель).
«… вот это семечко тебе,
а это, значит, мне
трясти в накинутой торбе
на тоненьком ремне» —
бубнит и гладит мертвеца
продрогшая сестра
в просторном образе гребца
условна и востра
Чем дальше, тем больше становится ясно, что Сыроваткин вообще — опять же, во всеоружии наработанных на протяжении литературной истории технических навыков (образующих, так сказать, защитный костюм для глубоко погружающегося аквалангиста), — старается спускаться к долитературным формам восприятия. И если в первом стихотворении это, скорее, фольклор — то есть что-то более-менее одомашненное, человекосоразмерное, с чем можно играть (автор это, в общем-то, во многом и делает), то дальше — уже грозная, всё менее сообразующаяся с человеком, превосходящая его разумение мифология. Хтоника. (Мне кажется, это неслучайным образом связано с тяготением поэта к твёрдым силлабо-тоническим формам: они именно что защищают, дают устойчивость, поскольку то, с чем отваживается иметь дело поэтический субъект Сыроваткина, — в конечном счёте, нечеловеческое.)
Вот, например, нечто подобное он делает в «защитном костюме» старой советской песни о том, как по улице где-то одинокая бродит гармонь (соединяя заодно как будто несоединимое — лирику и хтонику, человековместимое и невыносимое. Не то чтобы они совсем уж соединяются — но напряжение, распирающее эти тексты, безусловно создают):
а в ручьях гепариновой крови
на песчаной подножке ларька
с опрокинутым черепом вровень
одинокая бродит рука
и не может привычных отверстий
обнаружить в коросте волос
словно ищет в потёмках инверсий
но найдёт только то что сбылось
Несомненно, в контекст освоения / присвоения / актуализации мифа вписывается и монолог от лица «парковой мавки» (стихотворение «Парковая мавка»).
А вот, пожалуй, ещё одна тенденция — чем-то родственная уже названной: похоже, для Сыроваткина характерна работа-игра (тут неразделимо) с обломками советской жизни — именно что с обломками, выпавшими из своих родимых контекстов на то самое дно, куда спускается лирический субъект всех этих стихов и куда уже упали многие другие обломки — иных времён и цивилизаций, в придонную взвесь: все эти «косынка пионерская», «горн» — наверняка тоже пионерский, «конферансье советский».
В этих стихах вообще есть что-то посткатастрофическое: описание такого состояния — цивилизации, мира, человека в них, — когда разрушение уже состоялось, обломки разбросаны (и все они, в своей обломочности и разбросанности, равноценны друг другу: утрачены связи, утрачена иерархия), но что делать с этими обломками, ещё не понятно. Этот мир, похоже, как-то не очень обитаем: в нём почти не видно живых существ (разве что одна только «сестра», оплакивающая мёртвого жениха в первом стихотворении). Во втором стихотворении вообще ни единой живой души (кроме разве нечеловеческих — «девственных чудовищ», а «туловища», для которых предлагается «сыграть» некоторому «овощу», — уже «мёртвые», а «жрецы осевшего холма», гревшиеся в некотором месте, — были там «прежде», теперь их тут явно нет), в основном — нагромождения вещей, брошенных прежними владельцами и разрушенными или разрушающимися, портящимися: «ветхая занавесь», «проломленные фигуры», «гипс, брошенный в снегу» покрыт пятном «тирады мерзкой». (Та же тенденция — в следующем стихотворении, также строящемся вокруг идеи смерти, мёртвого, умирающего: замки тут «сорванные», ключ к ним «запоздалый», «прогорклый лев калитки поперёк»; живые люди присутствуют, я бы сказала, исчезающе, в модусе почти-не-присутствия: «ни у кого вокруг той импозантной фальши…»; «разлучницы в шапках ski» упоминаются только в связи с их клубом — «пустотелым» — значит, покинутым, значит, их там уже нет. И сам адресат вполне риторического обращения, «фрондирующий фат конферансье советский», по всей вероятности, уже пребывает под тем надгробием, которое вынесено в заглавие.
Усталость плоти, её старение, её глубокая осень.
Этот мотив — увядания, угасания, ветхости, приближения к концу или конца уже достигнутого — пробивается даже в тех стихах, где речь как будто идёт совсем о другом: «угаснувшим лорнетом», «пространство закатившихся квартир», которое «тусклее ископаемой монеты»; «поникшее мясо», «не кляни узловая излёт».
Третья тенденция: проблематичный статус «я», поэтического субъекта в этих текстах. Оно тут тоже в модусе почти-не-присутствия: иногда — как в стихотворении «есть шаткий норматив для плоского кармана» — никакого «я» нет вообще (одно лишь неопределённое «нашей» — жизни частной), иногда оно несобственно-авторское (как в монологе невесты мертвеца в первом стихотворении или парковой мавки); иногда присутствует, ускользая, — только в форме притяжательного местоимения (как в стихотворении «без алмаза не разбиться стеклотаре из сети…» — «моя жар-птица»). По большей же части его тексты явно тяготеют к бессубъектности — предоставляя действовать самим мирообразующим, безличным, нечеловеческим силам без чьего-либо сознательного, осознанного вмешательства («шумит окно», «ширится пятно», «барокко <…> сожгло мышей», «вздымается насыпь», «масть не идёт», «присутствия катится убыль» и даже «капризное “ещё”», которое тоже журчало). В них очень мало людей; они если и появляются, то будучи обозначены принципиально непонятно к кому относящимися местоимениями: «его несут», «она взмахнёт», «ёлочки точёные твои» — чьи же? — не принципиально; или просто глаголами, указывающими на какое-то так и не появляющееся лицо / лица — кто несёт «его»? — остаётся неизвестным (а иной раз и тот — та, кто по всей вероятности человек, — предстаёт в нечеловеческом обличье: та самая «моя жар-птица»). (Антропоморфизация мира и деантропоморфизация человека?) Открыто и прямо называющий себя субъект появляется только в стихотворении «Луговая арфа», двучастном, диалогическом («и начинаю разговор / с невидимой тобой») и предназначенном, как указывает автор, «для двух совсем детских голосов» (как, видимо, позиция очень наивная, которая при вырастании преодолевается): «я лёг на травяной бугор…» и т.д., — эти «я» — зеркальные, мужское и женское, и, по всей вероятности, оба не авторские, а масочные, ролевые.
Тут пора честно признаться в том, что понимание ныне обсуждаемого поэта далось мне с трудом и предстоит ещё понять, как именно связаны между собой названные тенденции (а связаны они несомненно; это один, так сказать, событийный комплекс) и что в его стихах происходит кроме этого — потому что очевидно, что к названным тенденциям они совсем не сводятся.
Рецензия 3. Елена Наливаева о подборке стихотворений Евгения Сыроваткина
«О чём эти стихи?» — вопрос, который беспокоил в процессе чтения подборки, а постфактум не собирался отпускать. О стихах Евгения Сыроваткина в рамках «Полёта разборов» говорилось разное:
— трудно не отметить традиционную форму стихов Евгения, строгое следование классическим размерам (преобладает ямб), привычную глазу рифмовку;
— мета(повторить эту приставку n раз по желанию читателя и/или критика)метафоричность заставляет задуматься и погрузиться в ткань стиха
— тексты энигматичны и трудны для понимания, с ними нужно сражаться.
«Встреча чудесная, вид непонятный» — этой фразой Руслана из либретто оперы Глинки «Руслан и Людмила» можно было бы обрисовать реакцию критиков: все будто бы осторожничали в высказываниях, потому что стихи Сыроваткина сложны и неоднозначны. В них долго приходится разбираться, «прилаживая» одну строку к другой в поисках важного и ускользающего, расставляя воображаемые знаки препинания, удивляясь нарочито неверным ударениям (например, в первом катрене первого текста: «…трясти в накинутой торбе́ // на тоненьком ремне» — зачем поэту вольное ударение здесь?.. он обычно придерживается литературных норм языка, но не в этом случае… это приём?..).
Стихи выдают недюжинный интеллект автора. Бэкграунду человека, способного с полуслова процитировать любой поэтический текст наизусть (в рамках «Полёта» случился моментально подхваченный Сыроваткиным Гандлевский), можно только завидовать.
Из всего накопленного автор создаёт своё. Причём «своё» это настолько туго заплетено в косы с лентами / перьями из птичьих крыл / лебединой чешуёй / шёлковой травой / матушкиным платком, что не расплетёшь, и возникает мысль, что это уже не столько косы даже, сколько дреды, которым как минимум несколько месяцев.
Переплетённость, спутанность рождает вопросы. Кто, к примеру, выступает субъектом, действующим в стихотворении? Кто лирический герой?
В первом тексте, например, главной героиней поначалу воспринимается сестра, которая «в просторном образе гребца // условна и востра». Затем фокал уплывает, и вместо слов сестры появляется будто бы говорящий от лица другого лирического персонажа текст в последнем катрене: «и я как ты теперь ты мой // воркую и реку». Кавычек Сыроваткин не ставит, и кажется, будто что-то не складывается, не стыкуется. Будто взгляд на сестру со стороны становится взглядом самой сестры, активно включившейся в действие. Возможно, это тоже приём в духе упомянутого ранее вольного ударения?..
В замешательство может привести и вопрос о месте действия в стихах Сыроваткина. Во втором тексте мини-цикла «Луговая арфа» трава и навес не стыкуются друг с другом. Место действия неясно, над ним ломаешь голову. Впрочем, интуитивное приятие места и героев приходит после нескольких прочтений.
Замечательный текст в подборке — «Ансамбль». В нём создаётся живое ощущение мёртвого, заброшенного советского лагеря со всеми его реалиями. Актовый зал и бытовка-гримёрка за ним, тяжёлый багровый занавес, уродливые статуи с проломленными головами, отбитыми руками, сколотыми носами — пусть всё это ветхое, канувшее в забытьё, но в каждой детали сокрыто былое величие. «Ансамбль» — самый конкретный текст в подборке.
«позолоти мне щёчку овощ» — обращается в этом стихотворении лирический герой к… солнцу, похоже. И всплеск солнца заставляет все мёртвые артефакты заброшенного лагеря ожить. Это невыразимо, трепетно красиво: солнечный луч, прогуливающийся по галерее висящих на стенах портретов, он же — алый лоскуток пионерского галстука на разбитом гипсе какой-нибудь девушки-с-веслом… Текст полон синестезии: светом пробуждается звучание, прошлое поёт. Удивительно. Спонтанный ансамбль, представший глазам наблюдателя, диссонирует с пустотой, внутри которой герой находится. Лирическое «я» отстраняется, отдаляется. Диссонанс драматичен, потому что жизнь сиюминутна и эфемерна, а пустота смерти реальна.
и лишь когда осенний шелест
замажет бурая зима
сойди туда где прежде грелись
жрецы осевшего холма —
эпитафия сожаления. Солнце заходит, краски хмурятся и тускнеют. Костёр, у которого собирались попеть песен, погас давным-давно и стал похож на могилу. Те, кто грелся вокруг него, умерли, обратившись в жрецов из иного мира.
Последняя строфа «Ансамбля» — опустошающая.
Стихотворение «обнимая поникшее мясо…» жутковато. В нём многое воспринимается будто через кровавую пелену перед глазами. Это о смерти, разложении, захоронении прошлого, которого больше нет, но в мыслях лирического кого-то оно живёт и ранит, ранит фантомной болью отсутствующей конечности. Поникшее мясо, собаки с клавишами кусающих зубов — символы разрушения (мысль о смерти и разрушении проходит вообще через все тексты подборки кровавой полосой). Вздымающаяся насыпь, глинозём, короста в волосах — спутанные, перемешанные свидетельства ужасающей аварии. Стихотворение до отторжения физиологично (дыра в голове, короста в волосах).
Лирический герой текстов Евгения Сыроваткина созерцает останки, любуется ими, но в то же время между строк сквозит ирония по отношению к прошлому.
Тешусь надеждой, что разгадала хотя бы немногие стихи подборки. Беспомощное «о чём?..» обрело пусть неуверенный, но всё-таки ответ.
Рецензия 4. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Евгения Сыроваткина
Стихи Евгения Сыроваткина я уже знал до этого обсуждения, и эти стихи мне сразу понравились. В них есть некая магия, сразу же завораживающая читателя; они погружают в собственный очень выразительный и сложный ассоциативный мир. Причём привлекательность этого мира связана с контрастом между формульной чёткостью отдельных четверостиший и странными сдвинутыми образами в других, в том числе соседних четверостишиях. Пример такой странной, но очень жёсткой внутренней чёткости:
есть шаткий норматив для плоского кармана,
для вылинявших икр под остовом одра —
докуренный вулкан, подсушенная рана,
несимпатичный стон за стенкой до утра.
Удивительная внутренняя отчётливость. Ты понимаешь, что автор хочет сказать. И в то же время рядом возникают образы, которые требуют очень сложной расшифровки. И у читателя возникает вопрос, как всё это устроено? Как устроены эти стихи? Есть три варианта.
Первый вариант — это стихи-ребусы. Если мы разберёмся в этих образах, мы увидим вполне чёткое, конкретное, физически описываемое содержание. Так работал, например, Бенедикт Лифшиц; так построены многие стихи раннего Пастернака. Второй вариант — автор начинает с чего-то явного, вполне понятного, конкретного, посюстороннего и дальше погружается в ассоциации, через которые выходит к чему-то неожиданному и иррациональному. Это путь зрелого Мандельштама. И третий путь — автор начинает с вполне рационального — случайных ассоциаций, порождённых рифмами, звучанием строки, синтаксисом, и из этого абсолютно рационального рождается некий сюжет, некий нарратив, некое иррациональное содержание. Это путь Введенского.
Какой же путь здесь превалирует? Или, может быть, присутствуют несколько методов одновременно? Я так и не смог себе ответить на этот вопрос. Но в поисках ответа я решил проанализировать несколько стихотворений, что я и предлагаю всем нам сделать: медленно прочитать тексты Евгения Сыроваткина.
«… вот это семечко тебе,
а это, значит, мне
трясти в накинутой торбе
на тоненьком ремне» —
Есть два семечка: семечка чего? Это зачатки какой-то жизни, какого-то существования, которые достаются, соответственно, субъекту речи и её адресату. И каждое из этих семечек надо нести в «торбе» (здесь вольное ударение). Кто это говорит?
бубнит и гладит мертвеца
продрогшая сестра
в просторном образе гребца
условна и востра
Здесь, конечно, ощущение очень вольной ассоциации, связанной с созвучием, рифмой: скорее в духе Введенского, чем Мандельштама. «Сестра в просторном образе гребца». Но дальше мы видим возвращение к мотиву первой строфы, его развитие и его проработку. Это уже мандельштамовская линия.
он мёртвый лёг на душу ей
пошёл жених по дну
у лебедей под чешуёй
свернуть себе жену
Тут опять возникает очень вольный полёт ассоциаций, словно бы не мотивированный ничем. «Под чешуёй» — то есть это лебеди, подобные рыбам? Получается, что мёртвый пошёл по дну «свернуть себе жену», — то есть жену можно свернуть, как шею, или завернуть под чешуёй лебедей? Это очень странный образ.
живые шёлкова трава
и матушкин платок
жуют потребные права
на труд и поводок
а этот больше ни ногой
не топнет ни с руки
не расплетёт петли тугой
нордической тоски
Мы вновь возвращаемся к началу — к тому, что у этой сестры есть некие «живые». Но что это за живые? Это некие абсурдные существа — «трава и матушкин платок». И ведут они себя по-обэриутски абсурдно: жуют «потребные права / на труд и поводок». Эти права им нужны, они их жуют, рутинно пользуются ими.
а этот больше ни ногой
не топнет ни с руки
не расплетёт петли тугой
нордической тоски
«Этот» — мертвец. Он не сделает того, не сделает другого; это очень странная синтаксическая конструкция.
у самовара кран отверст
на тысячу невест
Появляется некий самовар — обэриутский образ — из которого льётся вода «на тысячу невест»: таких же, видимо, невест, как эта сестра, которая поёт «для мертвеца». И хотя самовар даёт некую воду «на тысячу невест», но никто не «доест» «тронутый червями перст» — это, видимо, перст мертвеца. Он достаётся, видимо, одной этой сестрице. И сестра говорит:
и я как ты теперь ты мой
воркую и реку
осой над раненной хурмой
истекшей по глотку
Тут возникает очень красивый и вполне посюсторонний образ: хурма, раненная, истекающая соком, — и над ней оса.
Мы видим, как построены эти стихи, как возникают несколько способов работы с образами, как всё это сложно и интересно устроено. Дальнейшие стихи мы не будем разбирать так подробно, но в любом случае, создаётся странный, необычный, сдвинутый мир. Этот мир достаточно индивидуален, он занимает воображение, он волнующ. Перед нами автор, которому больше сорока лет; неизвестно, как долго он пишет. Но если он недавно начал писать или находится в процессе обновления своей поэтики, то, возможно, он как-то более внятно пропишет для себя эти законы, по которым живёт этот странный мир, и странность этого мира станет ещё более впечатляющей для читателя. В любом случае, это интересный и самобытный поэт.
Рецензия 5. Борис Кутенков о подборке стихотворений Евгения Сыроваткина
При чтении этой поэзии вспоминаются Алексей Цветков и Иван Жданов (и отец их Мандельштам). Отсутствие знаков препинания в очень плотной силлабо-тонической поэтике отсылает к условно «позднему» Цветкову, но в подборке Сыроваткина не чувствуется его иронии и некоторой механистичности, твёрдого знания освоенного приёма (хотя ирония в этих стихах присутствует как исключение, и этот пример я ещё приведу). Предельная сдержанность и серьёзность, некоторая холодноватость внутри очень суггестивного регулярного стиха напоминает скорее об Иване Жданове.
Евгений Сыроваткин работает на опасном краю поэзии — и надо понимать, что эта поэтика поляризует аудиторию. С одной стороны, очевидно, что автора ждёт признание профессионалов (но могут возникнуть — и наверняка возникнут — претензии к приверженности архаическому регулярному метру, разговоры об инерции и усталости силлабо-тонической поэтики: неблизкая мне точка зрения, и её, на мой взгляд, опровергает лирика Сыроваткина). С другой стороны, очевидно непонимание более консервативных читателей, которые как раз будут реагировать не на формальную «архаичность» (она для них скорее плюс, ибо синоним якобы неизменной традиции), а на принципиальную тягу к непонятности образов. Так и хочется сказать, что этот автор для одних «слишком левый», для других «слишком правый». В связи с этим «промежуточным» положением мне вспомнился также Арсений Тарковский: отсутствие новаторства формы до сих пор позволяет считать его довольно консервативным, однако в поэзии Тарковского есть суггестивная сила стиха и плотный метафорический ряд, которые как раз не дают консерваторам отождествить себя с ним. Это диссонанс близкого мне Арсения Тарковского; это диссонанс мой. В Евгении Сыроваткине я узнаю проблемы собственной поэтики — и узнаю ту поэтику, которую сам люблю и предпочитаю у других: её приметы я не так давно перечислял в рамках опроса журнала POETICA (как ни удивительно…) о метареализме, напомню: «генеалогически связанную с Мандельштамом как с предтечей суггестивной лирики; инобытийную; ставящую выше внятного лирического героя его ассоциативное растворение в слове; интуитивную в поиске метафор, но целостную в их взаимосвязи; апеллирующую к нерационализируемости творческого акта».
Опасный край, повторюсь. Думаю, что если автор твёрдо выбрал подобную работу, то стоит чётко осознавать свои удачи и свои опасности — и не мешало бы чувствовать, что восприятие этой поэтики во многом будет основано на доверии (что опять отсылает к вопросу поляризации аудитории). Я читаю и верю, что эти стихи органичная речь, что они растут из сюжета — и не просто «зашифровывают» внебытийную, «посюстороннюю» (как сказал бы Валерий Шубинский) сторону этого сюжета, но имеют дело именно с пограничьем видимого и невидимого. Это другой язык, другая реальность, не замещающая первую метафорическим шифром, а альтернативная ей. Реальность эта, как уже отмечалось в рамках сегодняшнего обсуждения (и особенно точно — Марией Мельниковой), имеет дело с фольклором, задействует сюжеты иного мира. В нём есть «хлопотная хтонь» и «одинокая бродит рука», а взаимосвязь сюжета основана на глаголах и не даёт ассоциативной поэтике уходить в произвольность; последовательность действий связана неочевидными, но явными нитями.
Опасность же, как мне кажется, заключается в излишней порой сконцентрированности метафор, которая местами ведёт к самопародии. Проблема схожа с той, которую я подмечал при обсуждении подборки Егора Евсюкова, при всей разности интонаций и при ощущении, что у Евсюкова эта проблема проистекает скорее от скорости энергетики и метафорического захлёбывания, у Сыроваткина же — от некоторой старательности в поиске метафор и неизбежных при этом сбоев вкуса. Именно в его случае можно говорить о невольной самопародийности. Например, вот эта строфа:
фрондирующий фат конферансье советский
позвольте мне посметь и ворса супротив
настричь червлёных букв салической стамеской
к той горстке что уйдёт гвоздичку прихватив
По моим ощущениям, она звучит как пародия невежественного читателя на так называемую «актуальную» поэзию, представление о которой размыто в его представлении и сводится к чеховскому «они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном». Когда появляется такой стёб (наверняка многие сталкивались в литстудиях) над современной лирикой, якобы имитационной, якобы излишне сложной и излишне культурной (эти пародии на самом деле — атавизм советского времени), она пишется именно так: с форсированной звукописью, с намеренным смешением лексических рядов и избытком метафор, доходящих до комизма. Мне кажется (хотя и не вполне очевидно), что и в самой строфе чувствуется ирония, но на фоне стиля Евгения Сыроваткина, который в целом серьёзен, это пограничье довольно тонкое. Его не мешало бы чувствовать и, возможно, более явно акцентировать.
Также думается мне, что иногда не помешало бы заземление, выход из плотной метафорической поэтики в сторону того, чтобы дать воздух стихотворению. Разбавить плотность либо конкретикой, либо сердечным жестом, обращённым к читателю; отпустить эту плотную метафорическую стихию на волю открытости (но точечного свойства, не меняющей корневые свойства стиля) — в этом будущность поэтики Евгения Сыроваткина, и я с искренним интересом буду наблюдать за её развитием — возможно, в этом направлении. Будущность — именно в точечной работе на контрастах. Об этом — о приёмах, которыми пользовались классики, чтобы сойти с метафорических котурнов, — есть замечательная статья Ирины Роднянской «В погоне за флогистоном. Лирическая дерзость» позавчера, вчера и сегодня» («Арион», № 1, 2010).
А от претензий в непонятности (которых наше сегодняшнее обсуждение, к счастью, избежало именно в качестве претензий — но не стоит слишком преисполняться иллюзиями: они неизбежны), конечно, нужно будет уметь внутренне защищаться. В этом смысле я желаю автору стойкости и внутреннего самостояния в отстаивании собственной территории.
В том, что территория эта поэтическая, — нет сомнений.
Подборка стихотворений Евгения Сыроваткина, представленных на обсуждение
Евгений Сыроваткин родился в городе Воронеже в 1982 году. Учился в Воронежском Художественном училище и Воронежском Государственном Педагогическом Университете. Был инициатором нескольких независимых образовательных проектов, направленных на изучение неофициального искусства советского периода. Работает преподавателем.
***
«… вот это семечко тебе,
а это, значит, мне
трясти в накинутой торбе
на тоненьком ремне» —
бубнит и гладит мертвеца
продрогшая сестра
в просторном образе гребца
условна и востра
он мёртвый лёг на душу ей
пошёл жених по дну
у лебедей под чешуёй
свернуть себе жену
живые шелкова трава
и матушкин платок
жуют потребные права
на труд и поводок
а этот больше ни ногой
не топнет ни с руки
не расплетёт петли тугой
нордической тоски
у самовара кран отверст
на тысячу невест
но тронутый червями перст
едва ли кто доест
и я как ты теперь ты мой
воркую и реку
осой над раненной хурмой
истекшей по глотку
Ансамбль
по трубам девственных чудовищ
опознаю поющий край
позолоти мне щёчку овощ
для мёртвых туловищ сыграй
крепи серпы седой надеждой
на ветхой занавеси плюш
пройди рядов учёных между
как миновавший чепчик рюш
виси косынкой пионерской
среди проломленных фигур
затми пятно тирады мерзкой
на гипсе брошенном в снегу
пусть каждый горн в кладовке тесной
на твой угрюмый юбилей
по паре капель красной песней
плеснёт сиротству тополей
и лишь когда осенний шелест
замажет бурая зима
сойди туда где прежде грелись
жрецы осевшего холма
Ещё надгробие
фрондирующий фат конферансье советский
позвольте мне посметь и ворса супротив
настричь червлёных букв салической стамеской
к той горстке что уйдёт гвоздичку прихватив
отнюдь не мародёр а начерно не хуже
позволено земле опричь учеников
зажатый визитёр в тисках ноябрьской стужи
как запоздалый ключ от сорванных замков
кому бы его сдать найти ломбард не примут
самим прогорклый лев калитки поперёк
жуира не увёл неукротимый климат
от жуткого крыла влекущего под бок
ни у кого вокруг той импозантной фальши
инерция темна а шейные платки
коль вынесут брыла грассируя как раньше
то в пустотелый клуб разлучниц в шапках ski
Парковая мавка
повилика земная озёрная
иноземного горла коснулась
для него ли безвольные зёрна я
запираю в ратин и сутулость
как он плыл мы его и не чаяли
по оливковой летней аллее
помню оба брикета растаяли
на ракетке в руке возле ели
говорил позабыл о предчувствии
а неделю как встретил предтечу
будто я постоянно учусь у ней
опираться на твёрдые речи
говорил и твердил мне про лопасти
будто воздух у них за оградой
только божьих годится жуков пасти
да биплан обтекать над парадом
я смеялась а он гуттаперчевый
всё просил за кота-копьеносца
на часах мол в урчание вечера
ни одно копьецо не вопьётся
ибо время шарманка карманная
карамель на фанерке для белок
и венок примеряла романа я
у осины чей ветер так мелок
***
есть шаткий норматив для плоского кармана,
для вылинявших икр под остовом одра —
докуренный вулкан, подсушенная рана,
несимпатичный стон за стенкой до утра.
негромко прозвенев по нашей жизни частной —
о, вымерший трамвай, огонь свидомых лиц —
пусть вдумчивый камыш взойдёт над битой паствой,
ориентир, а не — барьер семи страниц.
ведь почему иным неочевидным вкладкам
дана такая власть над прошлым малыша,
с богатствами в траве и молоком несладким,
внушаемых имён со звёздочки ковша;
самим не уследить, но вечно шепчет кто-то, —
когда бы не оно — летели б эти семь,
как карточный король родительской субботой
над островерхим дном к нейтральной полосе,
и трёхэтажный слог не мнимости воздушных
падением грозил, строительство губя,
а разгрызал бы твердь, радевшую о душах,
но слившую дожди на самоё себя.
***
без алмаза не разбиться стеклотаре из сети
там сидит моя жар-птица до положенных шести
погрузив в резинку хвостик мнёт часы переводя
лица в дырочках авосек в тщетном поиске гвоздя
или выбрав автостраду голосует на краю
за оставленное царство в летнем смешенном строю
ждёт покуда навык сгинет у преграды подавать
высохшую кисть в кувшине земляного рукава
видно жестом рефлекторным из пылинок колеи
не поднять слепые зёрна в иллюзорные слои
полстраницы не навеет мёртвый жреческий поклон
тёплым боком батареи не прельстит балкон
только скалится обратно глядя из-под потолка
на коричневые пятна расплетённая рука
словно тени канители голубей и бахромы
три сестрички в общем теле посреди зимы
***
как водопад шумит окно
шестую ночь подряд
у двери ширится пятно
о нём не говорят
иной струне хватило б их
кивков пехотных поз
на подношение живых
цветки ведёрки слёз
а там капризное «ещё»
журчало потому
теперь на третий и течёт
выдёргивать братву
из топких кресел номера
выискивать в сети
конторы скорой на хера
же это всё прости
минуту хлопотную хтонь
пока его несут
она взмахнёт оставь не тронь
и свалят прямо тут
на лавочке где так сидел
как будто и не врал
не перепрятал камень бел
под самосвал урал
***
…Ну что же, что в ложноклассическом стиле
Есть нечто смешное…
А. Кушнер
нырнувшее барокко под ампир
сожгло мышей угаснувшим лорнетом
пространство закатившихся квартир
тусклее ископаемой монеты
по голосу кефирного судьи
не смели снять касания паучьи
где ёлочки точёные твои
чьи жертвенные скрипы так певучи
поверишь ли ваяниям каким
с махровой тогой в качестве зарока
возможности исхода не сухим,
так без перебинтованного бока?
***
обнимая поникшее мясо
не кляни узловая излёт
тут по ветру вздымается насыпь
да и под ноги масть не идёт
глинозём перочинный обувку
клонит лечь на сучки и штыки
и на всякую личную букву
западают собачьи клыки
больше клавишей белые зубы
рад бы скорчить ладошкой бульдог
и присутствия катится убыль
по сверкающим веткам дорог
а в ручьях гепариновой крови
на песчаной подножке ларька
с опрокинутым черепом вровень
одинокая бродит рука
и не может привычных отверстий
обнаружить в коросте волос
словно ищет в потёмках инверсий
но найдёт только то что сбылось
Луговая арфа (для двух совсем детских голосов)
1.
я лёг на травяной бугор,
нависший над водой,
и начинаю разговор
с невидимой тобой,
и мне не важно, как поймут,
куда потом пойдут,
нашествию сердечных смут
я больше не редут,
сопротивление тому,
чего в помине нет,
сейчас напомнило Фому,
приметившего свет
в сквозном отверстии, — как тот
загадочный осёл,
он выход опознал и вход
и сразу понял всё.
оставьте круглому столу
кормить синичку с рук,
стеклянную свою стрелу
разбейте о каблук;
на заострённые концы
простёртых крыльев птиц
давно наложены щипцы,
таких как я девиц.
перо от пары глаз в траве
зависимо пока
и крапинки на голове
не спрячут облака,
дождя упала пелена,
открылись все пути,
из-под навеса я одна
сама должна уйти.
