21 января 2024 в формате Zoom-конференции состоялась 96-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Александр Хан и Женя Мореева. Разбирали Ирина Чуднова (очно), Ольга Аникина, Лиза Хереш, Евгения Риц (заочно). Вели мероприятие Борис Кутенков, Григорий Батрынча и Андрей Козырев.
Представляем подборку стихотворений Александра Хана и рецензии Ольги Аникиной, Лизы Хереш, Евгении Риц и Елены Наливаевой о ней.
Видео смотрите в vk-группе мероприятия.
Обсуждение Жени Мореевой читайте в этом же номере «Формаслова».
Рецензия 1. Ольга Аникина о подборке стихотворений Александра Хана
Несколько лет назад в рамках проекта «Полёт разборов» я уже писала рецензию на подборку Александра Хана, поэтому мне было интересно посмотреть, что произошло с автором за эти несколько лет, куда его привёл избранный метод и где та точка, из которой он говорит в данный момент с собой и своими читателями.
Я убедилась в том, что Александр крепко держится за единожды обретённые приёмы говорения, ещё раз подтверждая их органичность избранному языку и их неслучайность — они используются не «от балды» и не в качестве способа выделиться: просто в его мире такие правила.
Отсутствие заголовков — как текстовых, так и привычных глазу «звёздочек», замена их цифрой, имеющей значение только для самого автора, в сопровождении знака решётки — хэштэга, который имеет ещё одно значение — музыкального знака «диеза», — наталкивает на мысль о том, что последовательность стихотворений чем-то сродни ступеням, по которым поэт куда-то поднимается.
Обозначенные таким образом, стихи приобретают свойство сливаться в некую единую численно-буквенную последовательность, которая создаёт дополнительный контекст, ограничивает собой особую территорию, где работают только законы, утверждённые самим поэтом: то, что бессмысленно в других краях, здесь имеет значение, и наоборот. Ещё раз убеждаюсь, что это отличная находка, чтобы разграничить мир поэтического текста и мир обычной речи, которая, впрочем, по замыслу автора иногда пробивается сквозь проницаемую мембрану.
Александр внедряет в поэтический текст мелкие свидетельства реальности, они протекают в смежном для поэтического пространства мире и создают эффект фонового шума. «Щелчок от лампы», «скрип ручки» и «кашель» из давней подборки со стихотворением о китах — своеобразные маячки, авторский знак, который призван напоминать читателю о правилах, существующих на этой территории.
В этой подборке Александр не чурается экспериментов, которые, впрочем, ему не всегда удаются. Учитывая то, как органично он чувствует себя внутри свободной формы, и то, насколько внутренняя рифмовка отдельных его стихов полна находок («как длинные воспоминания кудрявью по воде / и созерцаю медленность их превращения въявь»), работа с классической рифмовкой сильно проигрывает всему, о чём сказано выше, — возможно, она для автора скучна и/или сложна. Рифмованный текст приобретает черты странной конструкции, которая выглядит скорее как речевое упражнение, — вот уж воистину «круг семиотик — / бег / по колоннаде / мест». Беспомощно выглядят рифмы «маеты — сны», «день — тень» и «смерть — твердь» в этом тексте, созданном из обломков слов (причём сами слова обломаны очень удачно). Этот текст — попытка прорваться туда, где кончаются пограничные столбы тщательно огороженной «собственной територии» поэта. Здесь установленные автором законы не работают. Почему?
Полагаю, вот почему. Свободный стих даёт автору проявить свою внутреннюю, лишённую резких звуковых акцентов речь, которая так органично помещается в ячейки безымянных опусов. Речь эта научилась оплетать читателя сокровенным бормотанием, похожим на беседы с самим собой, она наполнена смутными внутренними мелодиями и при всех рефлексиях почти лишена (в отличие от прошлой подборки Александра) авторской самопрезентации. Но текст, в котором выбранная форма жёстко диктует акценты, лишается всего того, что автор привык помещать в глубину, под неподвижную гладь внешней оболочки. Завихрения формы возмущают течение мысли, кастрируют эмоцию и толкают автора за буйки. А это означает, что столь удачно обретённый поэтом голос пока ещё не может проявляться независимо от избираемой им формы.
Эмоциональная окрашенность подборки также наталкивает на мысль о кризисе творческого метода: «идея — тяжелейший труд», «человек как упругий жгут наложен у линии сгиба», «у них получается то что меня пугается», «и живу — в растерянности, / в желании быть оценённым по / воображаемому достоинству», «Эндо и злость, / спад», «Последние шесть лет я безбожно влюблялся, / не мог писать, / с трудом удерживал себя на земле…»
Финального заключения в моей рецензии не будет: я просто надеюсь не упускать Александра Хана из виду и лет через пять (шесть?) посмотреть на его тексты ещё раз, новым взглядом. Надеюсь на то, что Александр найдёт ещё один способ, чтобы «удержать себя на земле».
Рецензия 2. Лиза Хереш о подборке стихотворений Александра Хана
Поэтическая подборка Александра Хана, читающаяся на одном дыхании, как будто при этом несёт в себе неожиданный сюрприз прозаической прививки. Это стихи, двигающиеся вслед за открытиями психологической прозы XX в., внутренних травелогов и исторических путешествий. Это размывает пространство художественного мира Хана — кажется, что этот мир уже знаком и герою, и нам, и даже первое знакомство лирического путешественника с местами, в которых он пребывает, не становится первым на самом деле. Эта усталость впечатления, которую критиковал и описывал Эдвард Саид, становится ещё одним напоминанием о памяти жанра и жанровом хронотопе. Субъект текстов Александра Хана не то что бы чувствует себя уютно в обретённом безымянном Востоке или жаре туристического транспорта. Скорее, он попадает туда из-за отсутствия каких-либо собеседников, не считая текстуальных, так что он обращается к последним — и, перенимая этот язык, чувствует ту же самую меланхолию.
Холодная размеренность и механический темп прогулки, организующий тексты Хана, кажется инерционной: действительно, войдя в этот поток («отдаюсь реке», как пишет сам Хан), избавиться от привычной скорости наррации становится почти невозможно. Хан решает эту задачу фрагментацией поэтического текста: распадом слов, разделением слогов, дроблением строф. В стихотворении #95 разъятие лексических и образных единиц противостоит, напротив, связывающему и ползущему, как ледник, уверенному письму модерниста, его внутреннего монолога. Последний в том числе произносится из позиции уверенности в том, что он необходим и интересен, — и разламывающиеся слова обманывают его, дискредитируют и одновременно приковывают внимание.
В этих сложных отношениях сгущения и, напротив, насильственного разъятия я нахожу пример удачнейшего решения художественной проблемы, которую можно увидеть в поэтике подобного механизма — окаменения, статуарности, холодной уверенности. Меня как читательницу обычно, напротив, интересуют те позиции лирического «я», в котором оно исходит из неуверенности и неэкспертности, где оно сомневается и не видит достоинств в том, чтобы быть наивным, — при этом делясь этой наивностью в единственной доступной этому «я» форме — форме поэтического высказывания. Хан же, при риторической ясности и декларативности, приходит к сомнению не в самом себе, но в формах, которые он использует. Взламывая целостность речи, он превращает тексты в ориентальные коллажи — и тогда ориентом может выступить, распространяя своё значение на всё, что угодно, любой литературный жанр или форма речи. Именно внимательность взгляда, обращённая вовне, а не внутрь, проводит различие между Александром Ханом и ферганской школой (хотя к последней ему, конечно, абсолютно не обязательно стремиться — но, как мне кажется, уроки зрения могут быть ему полезны).
Рецензия 3. Евгения Риц о подборке стихотворений Александра Хана
По-видимому, сегодня день философской поэзии. На этот раз не детская, а напротив, подчёркнуто взрослая философия. Александр Хан создаёт образ современного человека, погружённого в быт и повседневность, но одновременно на шаг от этой повседневности отстоящего, постоянно рефлексирующего, что же происходит. «Думать» — здесь ключевое слово.
Говорят, мужчины не умеют думать
о двух (и более) вещах одновременно. Но я научился,
чтобы — скитаясь по песку и среди камней,
прикасаясь взглядом к керамике, ганчу, хлопку —
не опустеть окончательно.
Ощущая отсутствие почти физически.
Мысль вычленяет и таким образом творит физические объекты. При этом лирический герой не претендует на какую-то исключительность, он всё время подчёркивает, что он человек среди людей, люди нужны ему, он жаждет любви и испытывает экзистенциальное одиночество. И потребность в людях возникает именно вследствие философствования, не вопреки ему, но оно же позволяет нащупать ментальную преграду между разными Я. Александр Хан скорее ставит вопрос, чем решает его, и в этом волшебство — уже именно поэтическое — незавершённости, магия намеченного, но не пройденного пути.
Рецензия 4. Елена Наливаева о подборке стихотворений Александра Хана
Общение со стихами из неназванной подборки Александра Хана настойчиво подталкивает к чувству ностальгии по романтизму *зачёркнуто* переосмыслению романтизма в XXI веке *зачёркнуто* отчётливому сознанию потрясающей живучести — вернее, неубиваемости — романтического мироощущения у современного творца.
Пусть душа лирического героя романтиков сложна, а литературное высказывание часто стихийно, черты текстов Хана можно собрать в строгий нумерованный список.
- Эффект личного дневника.
Так как лирические естества автора и его героя романтически соприкасаются, взаимопроникают и отождествляются, действующую в стихах сущность можно обозначить составным именем Автор/Герой.
Итак: Автор/Герой будто бы пишет сиюминутные заметки, не задумываясь о форме повествования. На страницы попадают пережитые впечатления, порождённые разумом изречения, фантазии, перечисления событий, воспоминания etc., etc. Излияние мысли абсолютно свободно, как поток сознания (возможно ли представить это словосочетание без коннотаций литературного термина? Вряд ли, а нужен акцент на банальной процессуальности слова «поток») *всё в скобках зачёркнуто*.
К примеру, текст #89, открываясь предельно конкретным указанием на воспоминание («это было в пятницу»), в дальнейшем начинает претендовать на моноспектакль с органично внедрёнными ремарками («щелчок от лампы», «скрип ручки»), позднее Автор/Герой переходит в новое, божественное измерение и будто возносится, как Создатель, а потом низвергается до обыкновенного человека. Форма повествования разомкнута, финал открыт, полёт мысли будет продолжен.
«Дневниковость» зафиксирована в номерах заметок. Автор/Герой движется строго хронологически: #89, #95, #126, #127, #133. В самих цифрах таинственных смыслов нет, а вот пропуск номеров, будто страницы с ними из дневника вырваны, напускает некоей загадочности.
- Жажда общения, со_чувствования, понимания.
Все стихи обращаются к незримому собеседнику, будто руки, безнадёжно протянутые в пустоту. Романтический герой отчуждён, одинок, но отчаянно жаждет общения. В разных стихотворениях Александра Хана читаем:
а.) Я разговаривал с собой
посредством текста. Потому что
мне больше не с кем разговаривать;
б.) ведь если жизнь циклична и всё повторяется
повторяется [оправдан ли повтор слова?.. — прим. рецензента] то ты никогда это не прочтёшь;
в.) Но для тебя я раскрыл свой рот —
расцепив свои губы двумя крюками,
привязав концы двух лесок к земле и небу,
посреди перелесья рассыпаюсь в словах,
которые за меня произносит воздух
и тишина деревьев…
Есть и настоящий манифест отчаянного взывания к собеседнику:
Я разговариваю с вами
на вашем языке. —
Автор/Герой ради понимания готов освоить любую речь, только бы собеседник был. Это диалог в монологе, потенциальный диалог, разговор по душам с кем-то воображаемым, кого остро недостаёт.
- Неординарность, богоизбранность.
Автор/Герой неоднократно подчёркивает свою уникальность. Он читает много книг и набирается мудрости, как Фауст; он отдаёт всего себя, как Данко; он способен узнать Бога в лицо, да что говорить — он сам способен стать Богом («Я выслушал весь мир, как мог, / и давал любому, кто был рядом / ощущение дома»). Взгляд Бога на мир откуда-то из небесных чертогов воплощён в текстах #89 и #95.
- Природа — зеркало души
Автор/Герой рефлексирует через природу. Природа так или иначе фигурирует во всех текстах, но наиболее показательны «Страна птиц», где происходит фатальный разговор с птицей о смысле жизни (любопытно: птица в этом тексте будто уподобляется змею-искусителю и яблоку познания одновременно, открывая Автору/Герою смыслы, разрушающие все его привычные представления о бытии) *всё в скобках зачёркнуто*, #126, где слова языка человечьего произносятся воздухом и тишиной деревьев, и #133, где Автор/Герой видит истинную суть природы, слившись с нею, погрузившись в морскую воду (ах, какие роскошные аллюзии!.. и внутриокеанские мысли Мартина Идена в последний час, и «Колыбельная ручья» в цикле Шуберта «Прекрасная мельничиха»… вода, вода… «возьми меня с собой, пурпурная река…») *всё в скобках зачёркнуто*.
Природа в текстах Александра Хана близка к совершенству, невинна и прекрасна. Так же прекрасен, но далёк и недостижим, объект высокой лирической любви Автора/Героя. Из чего следует
- — Обязательное присутствие романтического идеала.
Можно было бы говорить и о смерти в осмыслении Автора/Героя, и о бегстве от реальности, — это могли бы быть доказательства романтического в подборке под пунктами 6 и 7. Щедро оставим седьмому пункту все тексты подборки, а шестой максимально раскрывается в суицидальном #127.
В текстах Александра Хана есть сияющие кристаллы поэтического вещества:
Спустившись в долину, я зашёл в небольшую лачугу.
Там, на полу у кровати, сгорбилась старая женщина.
Схватив её за плечи, я тряс что есть сил,
чтобы стряхнуть всю задумчивость с морщин на лбу… —
буквально физически ощущается, как «расходятся морщины на челе», и дальше по Лермонтову.
«Полукомната мансардного окна» — как визуально красиво рассечена диагональю привычная коробка жилища!..
Но есть и несуразности.
«Полукомната… окна»: принадлежность одного другому неясна.
«человек дохромал до вершины бескрайней пропасти»: пропасть — это пространство, пустота, ничто, у неё не может быть вершины, особенно при факторе бескрайности. При внимательном разборе стихов возникают вопросы к употреблению слов, их формам и родам, согласованию словосочетаний, семантике, наборам однородных членов предложения etc. Также тексты порой «назывны»: явления обозначаются и даже избыточно расшифровываются: «Здесь не будет сложных слов, / всё понятно и легко»; «Здесь не будет сложных размышлений, / Только ясность и вся правда» (#89), «солнце — немного день» (#95) etc. В единственном рифмованном тексте (#95) некоторые рифмы спорны, иные знатно потёрты временем. Эпиграф к #127 «Если лето — это маленькая жизнь, то август — это маленькая смерть» видится давно чьим-то, безымянным, уже придуманным когда-то. Но такие вещи неизбежны в текстах автора, находящегося в развитии, движении.
Назвать подборку Александра Хана неоромантическими стихами? Пожалуй, это было бы неточной формулировкой, хотя романтизмом веет из каждого текста. Возможно, окрестить эти стихи всплеском новой искренности? Новой меланхолии, эмпатии? Уже многое так называли.
Говорят, это метамодерн.
Что ж.
Подборка стихотворений Александра Хана, представленных на обсуждение
Александр Хан — поэт, прозаик, переводчик. Окончил аспирантуру кафедры сравнительной истории литератур РГГУ, а также специалитет кафедры теории и практики перевода КубГУ. Автор сборника поэзии, эссеистики и афористики «Разумеется, сборник». Работает учителем английского и немецкого языков в школе. Живёт в Москве.
#89
Это было в пятницу.
Я разговаривал с собой
посредством текста. Потому что
мне больше не с кем разговаривать.
Здесь не будет сложных слов,
всё понятно и легко.
Идея — тяжелейший труд,
тупик без тупика, поскольку
дорога бесконечна. Да, она не лжёт,
но и правду никогда не скажет.
Так, я читаю много книг и набираюсь мудрости, однако
по вечерам я всё равно иду на улицу
и покупаю в магазине пустоту,
чтобы несколько часов не видеть пустоту.
(щелчок от лампы)
Вот так я и живу — в растерянности,
в желании быть оценённым по
воображаемому достоинству. Случайно нажил
потребность быть кому-то нужным
и нуждаться в ком-то. Но на деле
(скрип ручки)
я отдаю всю значимость другим,
не в состоянии хоть как-то разделить
их радость или боль. Ибо все, что я умею,
так это — отдавать.
Здесь не будет сложных размышлений.
Только ясность и вся правда, на
которую способен.
человек как упругий жгут наложен у линии сгиба
я смотрю на людей и завидую мрачной завистью
ведь у них получается то что меня пугается
и с опаской проходит мимо
Казалось бы, я должен это
послушно воссоздать в любом из видов текста.
Но нет. Я отдаюсь реке,
извечной mater своего отчаяния.
Влюблённые киты плывут по морю вдоль течения смерти,
необъяснимый он рассматривает их,
огромный город сталкивается с другим, гораздо меньше,
и красота граничит с рассуждением о ней.
Я выслушал весь мир, как мог,
и давал любому, кто был рядом
ощущение дома. То есть то,
что мне пока что не дано познать.
они захотели больше
чем было возможно найти
от сирии и до польши
сметая в совок клочки
и сдержанность анаколуфов
писать уже больше нечем
смешение сутр и звука
как упражнение речи
Спустившись в долину, я зашёл в небольшую лачугу.
Там, на полу у кровати, сгорбилась старая женщина.
Схватив её за плечи, я тряс что есть сил,
чтобы стряхнуть всю задумчивость с морщин на лбу
и обратить её взгляд на себя.
Я назвал свою жизнь по имени
и узнал своего бога в лицо.
Через туго сплетённый верес и заледеневшие реки
человек дохромал до вершины бескрайней пропасти
и сказал в потемневший воздух:
«Я всегда так хотел оказаться здесь,
но представить себе не мог,
насколько же тут красиво».
#95
Эндо и злость,
спад.
Старость плеча,
сон.
Всё улеглось;
над
небом начал
он.
Patris et fi-
lii,
spiritus sanc-
ti
nomine in
и
гносис и бхак-
ти.
Кони и сто те-
лег,
здравие младе
чресл,
круг семиотик —
бег
по колоннаде
мест.
Пыль, молчаливый
дом.
Камни. Дорога.
Тень.
Жаркий обливи-
он.
Солнце — немного
день.
Плитка на красно-
мел,
угольный ого-
род.
Странно помоло-
дел
родив собако-
вод.
Будка, вольер,
хвост.
Тюли на ок-
не.
Складки венер,
звезд,
жир на живот-
те.
Грубый кирпич
вкруг,
двадцать экран
в нем.
Дверь в обналич-
ку,
комнат метал-
лом.
Шесть подземе-
лий,
три ореол-
нимб.
Скат по воде
лил,
как доброволь-
ный.
Звон и удар ку-
валд
голой спины:
бах!
челюстью по зу-
бам
жуть раздробил
в прах.
В фисисе суме-
рек,
в сутолке мае-
ты
прикусом супер-
эг
пломба ломает сны.
Надеюсь, один. Спишь.
Кровать посреди —
твердь.
Я сохранил
лишь
память и смер-
ть.
СТРАНА ПТИЦ
(начало эпиграфа)
Когда я утром скрещиваю ноги,
сосредотачиваясь в поиск света,
ты сонно раздвигаешь шторы
и полчаса проходят незаметно.
(конец эпиграфа)
Говорят, мужчины не умеют думать
о двух (и более) вещах одновременно. Но я научился,
чтобы — скитаясь по песку и среди камней,
прикасаясь взглядом к керамике, ганчу, хлопку —
не опустеть окончательно.
Ощущая отсутствие почти физически.
Ведь мне хватило нескольких встреч,
чтобы в полукомнате мансардного окна
помнить каждое слово, сказанное тобой,
наполнять присутствием пустоту между стен,
между «мнити» и «яти».
Чем восточнее, тем все красочней и больше сигналят на улицах.
Города, как люди — на одно лицо.
Туристы пытаются выглядеть, как местные,
и от этого (в дополнение к
ошалелым глазам и боязливой походке)
выглядят ещё смешнее.
Здесь не ходят по одному. А если и ходят,
то идут домой или к кому-то.
Но все, к кому мне бы хотелось идти, разлетелись по миру,
как разлетаются крошки, когда режут хлеб.
А дома у меня никогда и не было.
Но есть клетчатый лист бумаги, по которому
скачут циркули, протыкая иголками,
не дорисовывая окружности даже до четверти.
я спросил у птицы в чём смысл жизни
и она упала с ветки
увидев это я сошёл с ума
и сбежал из сумасшедшего дома
ведь если жизнь циклична и всё повторяется
повторяется то ты никогда это не прочтёшь
Солнце свихнулось танцем. Боль потеряла воду
отблеском на деревьях.
Цветы поперхнулись влагой. Циркуль в петле качнулся
ножкой на жёлтом глобусе.
#126
Я разговариваю с вами
на вашем языке. В какой-то мере,
никто не слышал мою речь. Я и сам забыл,
каков мой язык на вкус
(и ладно).
Но для тебя я раскрыл свой рот —
расцепив свои губы двумя крюками,
привязав концы двух лесок к земле и небу,
посреди перелесья рассыпаюсь в словах,
которые за меня произносит воздух
и тишина деревьев.
крюки сорвались под пологой вниз-улыбкой
и профиль высоких цветов под сиреневым капюшоном
вопрошающе повернулся ко мне
я отвожу свой взгляд куда-то в сторону
и собираю волосы со глади пиджака
как длинные воспоминания кудрявью по воде
и созерцаю медленность их превращения въявь
#127
Если лето — это маленькая жизнь,
то август — это маленькая смерть.
Последние шесть лет я безбожно влюблялся,
не мог писать,
с трудом удерживал себя на земле и праздновал дни рождения
именно в августе. Рекуррентность,
повторяемость таких эпизодов пугала
и заставляла сердце сжиматься ещё в середине июля.
Мои друзья почти привыкли к этому
и начали тоже предчувствовать август. И боялись со мной разговаривать,
когда он наступал. Не самый удачный месяц,
который лучше тихо пролежать одному,
проспать и забыть, проснувшись глубоко в сентябре
с полными карманами оранжевых и красных листьев.
Я так и старался делать. Вот только во сне
я все равно неудачно влюблялся,
ничего не писал
и хотел исчезнуть с лица земли,
потому что находиться на ней было слишком больно.
Говорят, что машинист обязан
подать предупредительный сигнал, если хотя бы один пассажир
зашел за ограничительную линию.
Я слышу предупредительный сигнал,
ещё не зайдя в метро.
#133
и все переживания снаружи
ради текста внутри
Я сел у моря.
Ко мне сразу же подлетели мошки,
приветствуя меня
(хотя до этого их не было)
в волосах на ногах. Другие остались танцевать
в морской капусте — тюремном латуке
для таких же заключённых, как я.
Я не приветствую их и сшибаю
струей средства от насекомых — такой вот цид
на их территории. На чужбине.
Почувствовав запах, ко мне приближается издалека
какой-то знакомый. У него в рюкзаке
запасной блок camelа, корм для собаки,
какие-то документы
и бутылка кизлярского коньяку.
Я приветствую его и приглашаю присесть
и распить бутылку,
которой нет в рюкзаке,
которую я придумал,
как и знакомого — он не живёт в Новороссийске
и вообще здесь ни разу не был.
Говорят, здесь пахнет мазутом
и вообще, море грязное. Здесь нельзя купаться.
А мне здесь ничем не пахнет,
кроме как прозрачной водой
под разными облаками
и подвижным солнцем,
которое начинает печь уже в восемь утра,
как оладьи на завтрак.
Я хожу сюда каждое утро. Все те же лица
тоже приходят сюда каждое утро. Мы узнаем друг друга,
но и не думаем здороваться —
здесь и без этого много слов
(мы — у моря,
а море умнее нас. И я захожу в него,
чтобы научиться чему-то
за пределами себя.
И пока я колеблюсь в нём,
кто-то рисует в этом блокноте
две точки в неровном круге
и изогнутость линии).
