25 февраля 2024 в формате Zoom-конференции состоялась 97-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи читали Алиса Вересова и Владимир Коркунов, разбирали Ольга Балла, Влада Баронец, Лев Оборин, Лиза Хереш, Валерий Шубинский. Вели мероприятие Борис Кутенков, Григорий Батрынча и Андрей Козырев.
Представляем стихи Алисы Вересовой и рецензии Льва Оборина, Ольги Балла, Влады Баронец, Лизы Хереш и Валерия Шубинского о них.
Видео смотрите в vk-группе мероприятия.
Обсуждение Владимира Коркунова читайте в этом же выпуске «Формаслова».
Рецензия 1. Лев Оборин о подборке стихотворений Алисы Вересовой
Свободный, лишь слегка ритмизованный стих Алиса Вересова использует для утверждения чистоты на грани инфантильности (в лучшем смысле этого слова) — это ощущение чистоты складывается и из образов (ребёнка, матери, колыбели, ангела), и из синтаксиса, простого, но всё же не прямолинейного, восходящего скорее к Геннадию Айги, чем к Арво Метсу. Поэтика пуанта (то есть завершённости), свойственная даже таким «мягким» верлибристам, как Метс, в случае Вересовой замещается поэтикой разомкнутости: два самых отчётливых намека на пуант мы видим в стихотворении «прячась в ботинок…», где «резинка с волос», падая, будто мечтает «распустить / дыхание мира» (и падение, и случайное убежище вроде бы не предвещают такой мысли, но лёгкость и материала, и движения подтверждают, что угадано верно) — и в самом первом стихотворении подборки, когда становится ясно, что «моя птичка», засыпающая рядом с говорящей, — это собака; здесь закольцовываются переносное и буквальное значения слов, имён, и Вересова подчёркивает это, произнося: «как много в тебе Имени». Имя с прописной буквы означает если не прямо божественность, то уж точно одушевлённость; в принципе, вересовские стихи можно вписать в традицию той религиозной поэзии, где именование чувства (например, радости, доброты, «детскости») как бы гарантирует появление этого чувства: назови, и оно появится. Такая поэзия рассчитывает на магию слова, соприродную религиозной категории чудесного; она не готова здесь ни к какому отказу; в тавтологическом сопереживании можно сказать — «отказывается от отказа».
Как вовлечь в это чувство читающего? Айги делал это, создавая в своих текстах целые пространства, просветы, места света, поля (такие попытки мы видим у Вересовой в стихотворении «на ладонях снега́…»). Аронзон делал это, экстатически рифмуя — буквально работая с рифмой как с источником эпифании. И оба делали это как будто в первый раз. Так поступает и Алиса Вересова, но голос её скромнее, а стиль почти лишён индивидуальных примет: тем не менее выбраться к искомому вовлечению он может только через них, через какие-нибудь слова вроде «бодяк», через неожиданные, нестёртые формы вроде «стрижонок», через метафорические сочетания типа «котомка ветвей». Именно сюда я бы посоветовал смотреть, если бы автор спрашивал моего совета. Если просто произносить «добро», «ангельский путь», «радость ослепительная» — это работает в лучшем случае как намётки, как указатели в сторону более сильных голосов. А вот если говорить «беспредельно ласковы и / добры // собачьи ресницы во сне», это дает нам наблюдение, которого ещё не было. И здесь вспоминаются стихи Василия Бородина, мастера таких наблюдений — часто, как раз в таких коротких текстах, они делались почти за пределами индивидуального стилистического приёма, новизна появлялась именно во встрече с одной-единственной, нужной деталью. То, что такое получается у Алисы Вересовой, — хороший знак, я бы ему доверял.
Рецензия 2. Ольга Балла о подборке стихотворений Алисы Вересовой
В тех стихах Алисы Вересовой, что представлены для сегодняшнего обсуждения — практически во всех — прослеживается устойчивый образно-смысловой комплекс (вернее сказать, клубок, — все нити перепутаны друг с другом), части которого не просто друг с другом связаны, но, кажется, представляют собой разные стороны одного и того же. Ведущая сила у них, однако, явно разная; их возможно разделить на главные и подчинённые / образуемые главными.
— Одна из ведущих тем (образных линий) — детство / детскость: «детских снов», «колыбель»; «будь послушней / смерти / ребёнок», «буду <…> тишиной из детского слова», «косынка ребёнка», и даже «детство Бога»; вообще: маленькое, к которому постоянно обращают уменьшительные суффиксы, нагнетаемые здесь в большом количестве — я бы сказала, более среднего: «птичка», «золотко», «гнёздышка», «лодочке», «речка», «ушками», «самолётиками»… Более всего такими словами насыщено первое стихотворение, но они есть и в других: «ватки», «скворчонок», «простынке» (эта нежная малость вдруг появляется — неожиданно и совершенно неслучайно — в стихотворении, говорящем о смерти), «стрижонок»… Маленькое (называемое и прямо: «окаймляя тебя маленькой / жизнью») в этом поэтическом пространстве — в каком-то смысле большое, потому что существенное и напрямую говорящее о главном. Тут важно обратить внимание на то, что всё, даже самое малое, особенно оно, имеет отношение к контакту с миром в целом.
— Далее, это ангелы: «ангела души тишина», «ангел, сияюще тих…» и вообще ангеличность, родственная всему маленькому, тихому, нежному (снежинка точно ангелична — «…оберегая снежинку / её ангельский путь»). Ангел, в свою очередь, — вещественен: «…он весь — / чаша из ватки» (в цитируемом стихотворении сказано не очень внятно: «тёплая зимняя ночь / точно ангела души тишина / вышла, идёт по тропе / ко мне, сделать меня / ничьей / ведь он весь — / чаша из ватки»; единственный, к кому можно отнести местоимение «он», — «ангел»).
— Ещё одна важная, настойчивая линия, ведущая происхождение, по-видимому, от пережитой автором в детстве болезни лёгких, о которой прямо говорится в одном стихотворении: дыхание: «дыханье души», «снится утёс вещим / свободным дыханьем», «дыханием — я — с — тобой»; «дыхание мира», которое «мечтает» «распустить» упавшая с волос резинка).
— небо — неизменно очень близкое к земле: «спи всегда под рукой, в нашем / небе» — тут важна и «подручность» неба, и вообще то, что его возможно присвоить. оно уже присвоено — «наше»; его не только можно любить — «буду камни любить и небо», — им даже возможно стать: «буду небом».
— Интересна настойчивость мотива снега, вообще всяческой зимней образности: «зимний отсвет полей»; «на ладонях снега́»; ребёнок «оберегает снежинку», «снег на носу», соседствующий с радостью и явно очень родственный ей («это снег на носу / это радость твоя»); а «саночные следы» (мыслимые, понятно, только зимой и на снегу) и вообще рисуют детство самого Бога.
Темы / образные линии, сопутствующие этому:
— лёгкость («и я благодарю / легчая»);
— нежность (даже «трава — всходы нежности», но более того, как мы заметили, даже о смерти говорится нежно!);
(С этой принципиальной нежностью, нежностью как позицией кажется как-то связанным избегание твёрдых, регулярных стихотворных форм: чтобы не затягивать речь-и-дыхание туго, не сковывать их, дать им свободу).
— доверчивость (к миру), открытость ему.
(Лирический субьект тут, я бы сказала, стремится к максимальной прозрачности, к слиянию с миром, к исчезновению).
У Вересовой можно заметить также нежную, непафосную родственность природного и сакрального — или даже размытость границы между ними, а то и попросту то, что оба они — лики одного и того же; их перепутанность, перемешанность, постоянный переход друг в друга: «церковных трав», «божиих бодяков», «псалмы полей» (вообще, правда, в цитируемом тут стихотворении нагнетание религиозной лексики кажется мне несколько избыточным, нарочитым, не стоит так передавливать), а может, и вообще мирского и сакрального: «портфель на руках несу / как молитву».
А также: соприкосновение человека и мира (почти) без посредничества культуры, цивилизации, истории (от культуры с цивилизацией здесь почти одни только мелкие бытовые детали: резинка, детские сандалики… — такие мелкие, что сливаются с природой. (Правда, один раз появляется целый трамвай, но это трамвай не механический, не «цивилизационный», а сказочный — он живой и звенит «от радости ослепительной». «…может быть / как явленное евангелие» — это уж не о трамвае ли сказано?). От истории нет ничего вообще, она вся за рамками.
Вообще складывается уверенное чувство, что всё это написано изнутри райского состояния или воссоздаёт его, хотя бы и внутри лирического субъекта. Кстати, на эту мысль наводит и то, что в стихах Вересовой (по меньшей мере в некоторых из них) нет времени — все времена, как в раю, сразу: снежная ночь тепла; ребёнок бежит явно в летней обуви — «сандаликах» — оберегая при этом снежинку; а божественным может оказаться едва ли не всё, что угодно, — и уж не всё ли таково? — Имя с большой буквы: «…как много в тебе Имени» — способно оказаться в собаке единственно потому, что собака любима. Не говоря уж о том, что тут «все на свете живы». (Кстати, обратим внимание и на то, что ни в одном из представленных стихотворений нет явно злых, тёмных, разрушающих сил, явлений, существ — как мы уже заметили, даже смерть не такова! Уязвимость и хрупкость живого есть, а зла нет, оно не явлено.)
Интересно также, что сияние у Вересовой объединяет смерть и «несмерть» (вечную жизнь?): с одной стороны, «всё сияет, как чей-то тихий шёпот о несмерти»; с другой, ангел, забирающий душу бабушки и омывающий её от боли, — «сияюще тих», — настолько, что смерти можно наконец поверить.
В первом стихотворении, кстати, интересно, что любимое (в данном случае любимое живое существо) совершенно освобождается от своих земных, преходящих координат: то, что оно волею случая собака, становится ясно только в последней строчке, вообще в последнем слове. В нём главное то, что оно любимое — и адресат нежности, втягивающей в себя целый свет: и ночь, и речку, и чуть ли не вечность в её постижимом. вместимом облике — «всегда».
Мелкие придирки:
— Есть некоторая путаница — возможно, намеренная, но смысла её разгадать не удалось — в первом стихотворении: «как много в тебе Имени / веточек-гнёздышка-хранимого / меня тобою» – непонятно, что тут к чему относится: хранимого гнёздышка? хранимого меня? ко гнёздышку ли и к его ли веточкам относится Имя с большой буквы — вряд ли ведь? (Некоторая версия, правда, есть: это магическое бормотание, род глоссолалии, при котором слова вместе с их смыслами исступают из своих привычных пазов и, вступая в новые соотношения друг с другом, образуют новое целое).
— Строчка «точно ангела души тишина» видится мне неудачной как из-за множественной инверсии, которая не просто нарочита, подобно всякой инверсии, но попросту запутывает понимание (и, на самом-то деле, не требуется ни той ситуацией, о которой идёт речь, ни общим ритмом стихотворения, — скажем прямо: «тишина души ангела» — будет ли хуже?), так и из-за двух подряд существительных в родительном падеже, из-за которых читатель запутывается уж совсем. У поэзии достаточно собственной таинственности, стоит ли добавлять её искусственно? 🙂 И тем ещё более, что вообще-то для автора такие конструкции не характерны, она умеет говорить точно и прямо. (Впрочем, допускаю, что «души тишина» могло быть сказано из эвфонических соображений: тихо шуршащее «ши тиши» говорится как бы на выдохе, означая сразу и дыхание и тишину. Возможно.)
— «с него выпрастывается лес» — не просторечие ли? не правильнее ли «из него»?
Рецензия 3. Влада Баронец о подборке стихотворений Алисы Вересовой
Подборка Алисы Вересовой местами довольно наивна, как, например, стихотворение о бабушке и ангеле или объясняющая концовка второго стихотворения «сделать ничьей — для Него». Но есть здесь и по-хорошему непонятные, «взрослые» тексты. Я думаю, одна из причин такой неровности заключается в том, что Алиса работает с категорией детского, проявляющегося и в наивном восприятии, и в «ангельскости», связи с Божественным. Здесь важно занять такое положение по отношению к лирическому субъекту, при котором личное воспоминание или переживание будет не только фиксироваться, но и претворяться в поэтическое высказывание. Одним словом, необходима дистанция.
Когда чувство отрефлексировано, текст прекращает повествовать о чуде и начинает быть им. Находятся образы, где конкретное, индивидуальное приобретает черты общего, укрупняясь и усложняясь: «косынка ребёнка / распустившаяся от ветра» соединяется с голосом учительницы и тетрадной клеткой, «самый скромный стрижонок» семантически связан и с небом, и с детством, причём именно с оттенком застенчивости. Предельно интимное приобретает экзистенциальное значение в контексте фундаментального вопроса о конфликте между человеческим желанием удержать то, что удержать невозможно, и мыслью о неминуемом освобождении «стрижонка».
Первое стихотворение подборки, мне кажется, ближе всего подходит к Божественному в аспекте невыразимости, которую текст всё-таки должен каким-то образом выразить:
забравшись под руку
засыпает со мной моя птичка
моя добрая, золотко
хорошая
как много в тебе Имени
веточек-гнёздышка-хранимого
меня тобою
в лодочке ночи
речка реет, играет твоими
ушками-самолётиками
спи всегда под рукой, в нашем
небе
моя собака
Имя здесь упоминается только один раз, но подразумевается в каждом образе — образ же ускользает от завершения. То, что названо птичкой, может быть чем угодно: обращения «моя добрая, золотко» и «моя собака» это подтверждают. Неопределим не только адресат речи, но и место события, называемое одновременно и «лодочкой ночи», и речкой, и небом. Грамматические связи становятся теснее, замыкая синтагму в самой себе: «веточек-гнёздышка-хранимого / меня тобою». Такой текст можно воспринимать только на глубинном уровне, где всё «хранимо» одной благодарностью — чувством религиозным, но в этом стихотворении ещё и личным, лишённым абстрактного пафоса.
Рецензия 4. Лиза Хереш о подборке стихотворений Алисы Вересовой
Камерные стихи Алисы Вересовой при поверхностном чтении могут создать впечатление текстов, не требующих от читателя много, — и потому особенно важно почувствовать важное психофизиологическое условие чтения этих стихов, при соблюдении которого поэтика этой авторки становится особенно убедительной.
Кажется важным следить за дыханием текста: притом что центральными строками подборки мне кажутся как раз отрывистые «дыханием—я—с—тобой» — «только и помню». Сопричастность этим текстам, следуя за программным в подборке стихотворением, тоже должна происходить по линии телесного доверия: доверия небольшому объёму текстов, анжамбеманам, коротким строкам и повисшим в воздухе текста строкам.
Нередко в текстах Вересовой возникают и чужие слова — и, обрамлённые кавычками, оставляют ещё больше совместного с читателем дыхания. Устный характер этой поэзии похож на внимательное и осторожное дыхание альпиниста, привычного к опасной степени разряженности воздуха.
Ещё одна функция физического слоя этих стихов — терапевтическая, заговаривающая. Героиня, просящая в одном из текстов сказать «что-то о добре», в итоге может объять весь мир самостоятельно. Вместе с дыханием дробятся его составляющие, и пространство постепенно открывается нам через движения глаз героини.
Наконец, дыхание рвётся из грудной клетки, и стихам Вересовой не всегда удаётся удержать его. Самые маленькие стрижата, как слова, не пребывают в спайках, но рвутся через, по Аронзону, ячейки стихотворения. Так как это свойство органически присуще дыханию и поэтике стихов Вересовой, утрата сменяется радостью нового вздоха. Его же свобода позволяет предметам перетекать друг в друга. Это образные прозрачные всполохи, стянутые верёвкой сильных лёгких.
Рецензия 5. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Алисы Вересовой
Прежде всего эти стихи обаятельны. Обаяние обеспечивается удачной пойманной интонацией и природным чувством ритма. Они создают читательское доверие автору — что является первым условием поэзии.
Однако всегда ли это доверие оправдывается? При более внимательном чтении становится очевидным: авторский выбор слов не просто приблизителен; природная нежность голоса вырождается в сентиментальность — потому что поэт невнимателен к лексике и идет по легчайшему пути. Эллиптический синтаксис напоминает про Айги. Рискну показаться ниспровергателем святынь, но и у этого, конечно, очень большого поэта мне порою мешает беспрерывная возвышенность тона, недостаток «контрапункта». Но и возвышенность не равна сентиментальности (не остранённой, но окаймлённой игрой, иронией).
Временами трезвый анализ строк Вересовой вызывает чувства, явно не предусмотренные автором.
Так, «моя птичка моя добрая, золотко хорошая» (именование собаки «птичкой») невольно вызывает в памяти Олейникова — «о муха, о птичка моя». Или:
скажи о добре что-нибудь
как зеленеет трава и
густеет мёд
как ребёнок бежит
на сандаликах оберегая снежинку
Очевидно, что ребёнок одет явно не по погоде.
В каждом стихотворении можем вычленить лишь по нескольку «настоящих» строк:
как много в тебе Имени
веточек-гнёздышка-хранимого
меня тобою
Или:
…в её колыбель опадает слеза
ничья
сотворённая из вещества
детских снов, церковных трав
божиих бодяков, возвещающих
псалмы полей
всё сияет, как чей-то тихий шёпот о несмерти
если луч на твоей руке
солнца луч, а не меч
Или:
саночные следы
рисуют
детство Бога
Нота постоянного умиления (даже в стихах о смерти бабушки) смущает. Мандельштам в какой-то момент написал про Кузмина, что в его стихах небо такое безоблачное, какого в жизни не бывает. Но Кузмин знал цену этой безоблачности и понимал ее изнанку. Может быть, Алисе Вересовой стоит задуматься над тем, чтобы то умиление и восхищение миром, без которого нет поэзии, нашло у нее некое оформление — через свой противовес, через умную трезвость.
А интонация, чувство ритма, умение сделать хорошие строки — уже есть.
Подборка стихотворений Алисы Вересовой, представленных на обсуждение
Алиса Вересова родилась в Псковской области. Образы стихотворений приходили с детства, переносить на письмо начала после школы. Публиковалась в журналах POETICA, «Дактиль», «журнал на коленке», «Прочтение» и на портале «полутона». Живёт во Пскове.
***
забравшись под руку
засыпает со мной моя птичка
моя добрая, золотко
хорошая
как много в тебе Имени
веточек-гнёздышка-хранимого
меня тобою
в лодочке ночи
речка реет, играет твоими
ушками-самолётиками
спи всегда под рукой, в нашем
небе
моя собака
***
тёплая снежная зимняя ночь
точно ангела души тишина
вышла, идёт по тропе
ко мне, сделать меня
ничьей
ведь он весь —
чаша из ватки
в её колыбель опадает слеза
ничья
сотворённая из вещества
детских снов, церковных трав
божиих бодяков, возвещающих
псалмы полей
весь он — точно пение
точно дыханье души
сделать ничьей — для Него
***
… воспоминание о заболевании лёгких в младенчестве
зимний отсвет полей
не робей, не жалей эту жизнь, будь послушней
смерти
ребёнок
оправятся лёгкие, если ты — со мной
скажет Дева Мария, спросит
…и ты спишь, и снится утёс вещим
свободным дыханьем
и с него выпрастывается
лес
— выбирай —
окаймляя тебя маленькой
жизнью, какой
каким дыханием
. . …
на ладонях снега́
и котомка ветвей забирает болезнь
и снимает воспаление Мария и приходит
исцеленья покой
— « — дыханием — я — с — тобой — » —
только и помню
***
сегодня небо высокое и голубое. новый год.
на подоконнике сияет
скворчонок, обличая: «моё сердце — не лёд. всё — не лёд.
и всё сияет, как чей-то тихий шёпот о несмерти. и ты возьми
и унеси с собою».
и я благодарю
легчая
***
прячась в ботинок
упадёт резинка с волос
может дразнит кого
а может просто
мечтает
распустить
дыхание мира
***
если луч на твоей руке
солнца луч, а не меч
обними меня крепче
и скажи о добре что-нибудь
как зеленеет трава и
густеет мёд
как ребёнок бежит
на сандаликах оберегая снежинку
её ангельский путь
и во рту колосок жуёт
или как
звенит трамвай
от радости ослепительной
того, кто влюблён и счастлив собрать охапку берёз, её
чистых прутьев, может быть
как явленное евангелие
или сон в котором
все
на свете
живы
***
это снег на носу
это радость твоя
и портфель на руках несу
как молитву или живую просьбу
никогда иного не понесу
буду жить и в любви оставаться верным
буду камни любить и небо
буду небом… тишиной из детского слова
сотканной на любовь, на веру, на
… мама, а ты
всегда будешь дома?
***
саночные следы
рисуют
детство Бога
***
беспредельно ласковы и
добры
собачьи ресницы во сне
***
в комнате
на белой простынке
тринадцатого сентября
навсегда засыпает бабушка
и вот ангел, сияюще тих, омывает её душу от боли
и я отчего-то
первый раз верю смерти
***
я узнала, что трава — всходы нежности
косынка ребёнка
распустившаяся от ветра
напоминает слова учительницы «пишивклеточку»
но даже самый скромный стрижонок
вылетит из неё и
улетит в небеса
о чём она думала мама
неужели это
возможно вот так удержать
