21 апреля исполнилось 75 лет со дня рождения Татьяны Александровны Бек — поэта, литературного критика, культуртрегера; «замечательной, штучной и незабываемой» (Инга Кузнецова). «Собственно, все в ней было важным, и поучительным, и целебным — и страсть к защите и сопереживанию, и готовность возмутиться, и способность к несогласию с теми, кого любишь (а это очень тяжко дается). И щедрость, любопытство, девическая и даже детская готовность к авантюре. И, может быть, главное: настойчивое одиночество, отдельность, умение оставаться в собственных границах, не соглашаясь быть ничем иным — как бы ни хотелось. Это все немного шире или уже того, что принято называть разговором о стихах. Но если верить, что эстетика есть подвид этики, ее расширение, так сказать, крона этого прямолинейного ствола — разницы действительно нет», — так вспоминает о ней в интервью известный поэт и прозаик Мария Степанова, одна из студенток ее семинара в Литературном институте (напомним, что как педагог Татьяна Александровна помогла становлению предельно разных поэтов, таких как Евгений Лесин и Леонид Шевченко, Надя Делаланд и Максим Амелин, etc.).
Команда журнала «Формаслов» решила провести опрос «Молодые поэты о Татьяне Бек». Мы предложили порассуждать о ее творчестве представителям условно «младшего» поэтического поколения — тем, кто родился в конце 90-х и в 2000-е. Нам интересны рецепция и взгляд именно тех, кто только начинает свой путь в литературе.
1) Повлияли ли на Вас стихи Татьяны Бек? Если да, в каких формах? Дороги ли они Вам и, если да, какие из них Вы отметили бы?
2) Значима ли для Вас деятельность Татьяны Бек в других ипостасях — как литературного критика, эссеиста, культуртрегера? Какие из этих форм ее работы для Вас важны и почему?
На вопросы отвечают Василий Нацентов, Данила Кудимов, Марта Бартновская, Дариа Солдо, Денис Плескачев, Ярослав Минаев, Гора Орлов, Саша Ембулаева, Максим Плакин, Алиса Вересова, Егор Моисеев, Илья Склярский.
Василий Нацентов:
«А мир оказался старик и трус в обличии диссидента!»
Сейчас стал вспоминать, когда впервые услышал о Татьяне Бек. Кажется, в связи со знаменитым «Письмом сорока двух» — там была и ее подпись. Тогда же прочел стихи. Ясные, афористичные, смысловые, беспроигрышно точные.
На ветру безудержно полощется
зелень перепуганных берез…
Я приду — заступница, помощница,
просто утирательница слез.
Тогда, на первых курсах университета, мне не нужна была ни заступница, ни помощница. Мне, конечно, понравились стихи, они не могли не понравиться, но не больше. Прочел и пошел дальше — меня ждали Аронзон, Соснора, Губанов — хотелось метаметафоричности, кипучести. Но рядом (или уже глубоко внутри, в сердце?) звучал другой голос — непримиримый и простой.
…И снова шли, и разбивали сад,
и не умели приходить на помощь,
и жили наутек, и невпопад,
и поперек, и насмерть, и наотмашь.
И падали, и знали наперед,
переполняясь ужасом и светом,
что если кто устанет и умрет,
то шествие не кончится на этом.
Теперь я читаю Татьяну Бек другими глазами. Наверное, поэт приходит к читателю всегда вовремя — необходимый и незаменимый. Впрочем, загадка еще и во времени, не только в читателе. Читаю сейчас стихи Татьяны Бек и понимаю, что сейчас ее время. А что бы она могла написать сегодня? Ведь могла же! Как бы звучала сегодня ее «последняя прямота»? Я уверен, что нам всем было бы свежее и легче.
Стихи Татьяны Бек накрепко вписаны в эпоху. Но как пронзительны, как современны они сейчас! И не только потому, что это настоящие, большие стихи, которые всегда вне времени — не помещаются! — и говорить нечего.
А чего мне хватает,
так это кладбищенской хвои!
О простор ненаглядный,
родной и оплаканный весь…
Невозможно отторгнуть
проклятое это, живое,
это древнее, горькое,
неповторимое здесь.
Это «здесь» становится все непоправимее, а «там», которое уже было когда-то и о котором мы снова говорим шепотом, — все неизбежнее. И в этой ситуации за голос Татьяны Бек, стойкий и неподатливый, можно держаться, как за дерево (может быть, дуб? — говорят, она очень любила желуди) посреди выжженной злой степи и средневекового ветра.
Данила Кудимов:
1. Татьяна Бек вошла в мою жизнь совершенно случайно. Наверное, стоит сразу сделать оговорку, что я совсем не эксперт в области биографии, творчества и поэтики Татьяны Александровны, а простой человек, можно сказать — очевидец (который ничего не видел, но смог ощутить внутри себя). В 2021 году я поступаю на филологический факультет МГУ. И становлюсь слушателем курса лекций по введению в литературоведение замечательного профессора Олега Алексеевича Клинга. На одной из лекций Олег Алексеевич прочитал нам стихотворение с загадочным посвящением:
О. К.
Я в детстве, как лесная ель,
Мечтала, чтоб меня срубили
И нарядили в канитель
Под выхлопы и тили-тили…
Но мир свирел в свою свирель,
В сердцах одергивая: — Ты ли?
Мой ангел был мертвецки пьян,
Земные дни ополовиня, —
Меня менял самообман,
Как грандиозная давильня…
Но слава Богу, что туман
Впотьмах сгущается — до ливня.
Спасибо голосу, что пел
В избытке жалости, как пыла.
…Царила мель. Крошился мел.
Обожествляли конвоира…
Но дух
свирел
и свирепел
По наущенью Велимира!
Студенты нашего курса почти сразу догадались — стихи посвящены лектору. И сам факт такой связи произвел на меня очень большое впечатление. Я вдруг понял, как иногда тесно переплетаются судьбы, как кажется на первый взгляд, посторонних людей. Какая таинственная и глубокая жизнь кроется за еще не очень знакомыми нам (первокурсникам) именами. И как быстро эта витальность может ворваться в нашу жизнь.
После лекции было невозможно остаться равнодушным. Решил поискать другие стихи Т. Бек и случайно наткнулся на некролог «Татьяна Бек не смогла оправиться от травли» за авторством Виктории Шохиной. Эта история ошеломила меня. Резко «Бек» из загадочной фамилии стало чуть ли не звуком моего собственного сердца. Пульсом самой жизни. Хрупкий человек не выдержал под напором ненависти. Не станет ли это поводом для нас посмотреть вокруг себя и спросить: что доброго в мире? И если не случится нам отыскать вокруг себя добра, то своими же руками посадить его семена. Вспомнить об оставленных. Об униженных, оскорбленных нами. Попытаться залечить те обиды, которые мы каждодневно плодим вокруг себя.
2. Еще раз вынужден оговориться — в связи с моей некомпетентностью я вряд ли способен оценить деятельность Татьяны Александровны во всей ее полноте. Можно ли назвать «жертву» ипостасью? Для меня история Бек в первую очередь пример нашего безразличия. Нашего жестокосердия, которое в среде поэтов не редкость. Хочется процитировать из Розанова: «Господи: есть же люди на Руси, которые меня любят. Где они? Господи, где». Или: «Нашим всем литераторам напиши, что больше всего чувствую, что холоден мир становится, и что они должны предупредить этот холод, что это должно быть главной их заботой. Что ничего нет хуже разделения и злобы, и чтобы они все друг другу забыли и перестали бы ссориться. Все это чепуха. Все литературные ссоры просто чепуха и злое наваждение. Никогда не плачьте, всегда будьте светлы духом». Мир становится холоден. Мы можем все изменить.
Марта Бартновская:
Непросто говорить о влиянии, мне кажется, влияние — бессознательный процесс, и этим ценный. Мне очень близок трепет, переплетенный с твердостью, в стихах Татьяны Бек.
Я отношусь к ее стихам несколько осторожно, они как будто держат что-то за спиной, что-то пытается прорваться и никогда не прорывается. Удар не случается, но заявляет о себе.
Есть здесь какая-то прерывистость дыхания, то от напряжения, то от трепета. Очень во мне отзывается первая строка в сплетении с напряженностью последней:
Не лицо мне открылось, а свет от лица.
Долгожданное солнце согрело поляну.
Я сказала себе,
что уже до конца
Никуда не уйду и метаться не стану!
В одной — трепет, в другой — напряженность, и подобное я чувствую почти во всех ее стихах, знакомых мне.
Есть стихотворение, которое мне врезалось в память, кажется, потому что в нем трепет пересиливает твердость, именно пересиливает, а не затмевает, это врезалось и осталось со мной. И если обычно мое чувство к лирике Татьяны Бек осторожно, здесь оно полностью открыто:
2. Для меня встреча с поэзией всегда случайна, в том числе и с Татьяной Бек. Возможно, я совсем не права объективно, но когда я встречаю откликающиеся стихи, они видятся мне такой ценностью, больше которой поэт произвести просто не может, и все, что сказано в стихах Татьяны Бек, сказано от самых тайных уголков. Я знакома с ее эссеистикой гораздо хуже, чем с поэзией, и это знакомство уже не случайное. То, что сказано ею в прозаической форме, мне представляется гораздо менее значительным в смысле выражения человеческого, появляется огромное пространство для суждения, и, мне кажется, здесь приятнее говорить о стихах, чем о суждениях, даже если они красивы.
Дариа Солдо:
Думаю, в своем первом поэтическом сборнике поэт предстает словно нежный росток, заключенный в почку, — и в этом «зародыше» он весь перед нами: сомневающийся, мятущийся, едва начинающий познавать жизнь. Потому мне дорог сборник «Скворешники» (1974): на момент его написания Татьяна Бек — примерно моя ровесница; я могу очень хорошо прочувствовать ее смятение, робость, страхи («А мне не пишется, не пишется…»; «Я знаю, что те слова, которые я ищу, // Давно до меня разысканы и охают надо мной // <…> Все выстрадано, все высказано, все найдено до меня // Зачем же тогда, зачем — опять карандаш в руке…»), но в особенности — эту радость узнавания, открытия нового даже в самом обыденном, ахматовском «соре». Ведь чудо жизни может проявляться в мелочах, на которые невнимательный человек не всегда обратит внимание, — но Бек неизменно обращает: «Господи, какое счастье! // Чайки, сосны, комары». Скромная действительность способна обернуться сказкой для чуткого сердца: «На какой-то попутке, в какую-то даль, // В тридевятое царство осенних берез!»; «Оттуда спрыгнет богатырь в тулупе. // Он на меня снежинками дохнет».
Любимое мое стихотворение из сборника — про лыжи («Я из этого шумного дома…»): из «шумного дома», где «весь день голоса не смолкают», лирическая героиня убегает по незнакомой «прозрачной апрельской лыжне» — от всей этой суеты «наносного» (в другом стихотворении, «Точильщик», она признается в том, что хочет «сточить» «наносное» — с «главного», чтобы добраться до самой сути вещей). Сколько дыхания в этом тексте: почти на физическом уровне ощущается, как от скорости, на которой несешься по этой лыжне вместе с героиней, тебя обдает свежий ветер — и краснеют на морозе щеки.
Если бы меня попросили охарактеризовать сборник одним словом, я бы сказала, что он — прелестный. Этот скромный — в хорошем смысле — поэтический мир («Я — река. Не большая, не бурная…») очарователен. Он — нет, не заставляет — но лишь предлагает остановиться и прислушаться к тихому биению жизни («Опять говорю с ежевикой // Опять не могу без осин // Дрожишь // и над малой травинкой, // Когда остаешься один»), проникнуться малым, чтобы увидеть в нем нечто большее, понять, «что дух, // невысказанный, пленный» — это «бескрайний белый свет», «огромная маленькая вселенная».
Сложно говорить о непосредственном влиянии творчества Бек на мою поэзию, но подобное видение мира мне однозначно близко, как близка и акмеистическая традиция, которую поэтесса наследует.
Кроме того, не будем забывать, что автор, как и мы сейчас, переживала переломные моменты истории (времена «перестройки», болезненный слом веков), а значит, в ее поэтическом голосе для нас могут звучать особенно близкие ноты.
Я не слишком хорошо знакома с другими «ипостасями» Татьяны Бек, но верю, что ее научные работы и составленные ею антологии (поэзия Серебряного века, особенно — «Антология акмеизма») также достойны самого пристального внимания и серьезного изучения, а значит — все впереди!
Денис Плескачев:
Вопреки тому, что творчество Татьяны Бек я очень долго обходил стороной, так же робея перед ее трудами, как перед Библией, все равно наступил момент, когда существование рядом ее поэзии, как и наличие темной материи во Вселенной, игнорировать стало невозможно. Здесь уместно процитировать ее строчки из сборника «Снегирь», которые о нашей с ней, — «о нашей» с большой долей шутки, естественно, — встрече в будущем:
— Век мой, будь любезен:
Ты потом пометь крестом
Лучшие из наших песен!
В случае со мной эта формула работает, если под «веком» здесь понимать некоторого исследователя, возможно, еще не родившегося на момент написания этого стихотворения, но который точно явится на свет и, вооружившись литературоведческим инструментарием, начнет судить: одобрять и браковать, принимать и отбрасывать.
Примечательно, что сборник «Снегирь» — второй по счету у этого автора. На момент его издания поэтессе чуть более 30 лет. Сложно определить, в каком конкретно возрасте Татьяна Александровна это пишет, потому что датировка везде отсутствует, но, допуская, что в среднем люди в определенные года жизни переживают стандартные для этих годов психологические кризисы, можно посмотреть на стихотворение «Тебе — через сто лет…» Марины Цветаевой, где последняя обращается к подобной теме в 27 лет, и сделать соответствующий вывод.
Так какую из «песен» Бек можно назвать лучшей и тем самым «пометить крестом»? Боюсь, что никакую, потому что передо мной совершенно «мой» поэт. Откликается во мне и пронимает меня до костей каждое стихотворение. К тому же в ее творчестве очень много случайных (или нет) совпадений с моим личным восприятием жизни и пережитым опытом. Какие-то строки звучат нарочито пророчески. Я сейчас не только о том, что цитировал выше. Создается впечатление, будто она знала, что я сегодня сяду за блокнот в смартфоне, и сравню ее поэзию с черной материей (не в смысле темноты, обреченности или чего-то другого негативного, а в смысле нефиксируемости и всеобъемлющего проникновения в окружающие материю, пространство и время), и в одночасье наткнусь на:
Кому понадобилось это —
По мне опять
Соотношенья тьмы и света,
Шутя, сверять?
Если бы я был более суеверным, то сказал бы, что «холодок пробежал по спине». Кстати, к разговору о темной материи: когда читаешь стихи Татьяны Бек, напрашивается умозаключение, что она сама была не чужда точным наукам. Пусть и не понимала этого, ошибочно считая свои трактаты по теоретической физике и биологии метареализмом или суггестивной лирикой:
…О, где ты, дорога прямая
От внутренней сути до внешней!
Закрыта, тисками зажата,
Живу ощущением странным:
Я жду, что глубинные струи
Ударят открытым фонтаном.
Я знаю: они существуют
Невидимо, тайно, подспудно.
Или:
О, куда бы ни вел меня путь,
Мне повсюду маячит мое же…
Наше внешнее — это не суть.
Мы родные! Мы очень похожи.
От рождения нас в кожуру,
В чешую, в оперенье одели…
Я умею глядеть сквозь кору
И поэтому, жалуясь, вру:
Мне не так одиноко на деле!
Или:
Я единственна в мире. Но в мире
Не бывает отдельных судеб.
Что это? Теория струн? Большого взрыва и эволюции? Зеркальных нейронов и коллективного бессознательного?
Мне сразу вспоминаются слова Татьяны Черниговской: «У художников (в широком смысле этого слова) есть как бы такие “щупальца”, с их помощью они открывают вещи, которые наука открывает куда сложнее и дольше».
Радует, что автор может не только делать предсказания на свое посмертие, но и корректировать судьбу в пределах еще длящейся жизни, пользуясь опытом поэтов-предшественников, выходцев из обожаемого Серебряного века. Бек отказывается ждать смерти всех коллег по поэтическому цеху, чтобы уже постфактум скорбно перекликаться с ними на страницах «Воздушных путей» или читать кого-то, как письмо, темной, свежей ветвью бузины, а фиксирует прелесть момента, пока еще все они живы. Даже если кто-то из этой четверки всего лишь «Сашенька», ждущий пробуждения в себе Блока, а не состоявшийся поэт с непререкаемым голосом, — главное сознавать их здесь и сейчас, несмотря на заоконное лето, потому что — вспомним Анну Ахматову — лето, как праздник за окном, будет снова — независимо от чего-либо —, а дом может стать опустелым.
Но тему лета и буйной субтропической природы было бы сложно обойти совсем, слава богу, ее и не обошла Бек. Я очень люблю теплое время года: жару на солнце, прохладу в тени, быстро улетучивающуюся влагу дождя, густую зелень, особенно ценны в такие минуты незамысловатые детали, которые инкрустируют собой тривиальную архитектуру постсоветских курортных городов. Эти «детали» хорошо подчеркнуты в стихотворениях, посвященных Грузии:
Парк неопрятный со следами бури,
Балкон в плаще из дикого плюща…
И как бы окунувшись в проблемы житейского уклада всякого курортного города, поэтесса несколько высокомерно говорит:
Письма на север пославши,
Тем раздадим, кто послабже,
Ящерок, славок, сирень!
Интересно, что это ведь не только про то, что не все выдержат долгое пребывание в курортном городе, который окружен дикой природой, с которой где-то нужно сразиться, чтобы испытать ее блага и красоту, что тяжело привыкнуть к его размеренному и неторопливому укладу и аномальной жаре после стольких лет жизни в северных мегаполисах. А еще и про, в какой-то мере, бахвальство, вызванное ехидным желанием поделиться теплом с теми, кто далеко и лишен его. Я сам часто бываю на южном берегу Крыма, где климат очень близок к грузинскому, и каждый раз не могу отказать себе в удовольствии продемонстрировать фотографию цветущего посреди февраля дерева друзьям, замерзающим в Москве или Петербурге.
Все-таки Татьяна Бек — это поэт больше для человека, чем для литературоведа. Конечно, в ее творчестве можно выискивать аллюзии и реминисценции на тех или иных литературных деятелей, проводить параллели и пристраивать связи, гадать на кофейной гуще: своей строкой «так обида и боль непременно нужны позади» вторит ли она Иосифу Бродскому в адрес его «Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди. / Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади» или нет. Но лучше всего-навсего получить от нее совет, как отвечать на чужие замечания, который станет словами поддержки, убеждающими тебя в непогрешимости и собственной правоте:
— Был он ерник, и затворник
И не весть чего поборник,
Но судить его — не вам!
Или оправдает твою нелюбовь к чтению своим собственным опытом:
Книгу раскрою при лампе настольной,
Но через десять минут,
Как — не замечу, дорогой окольной,
Исподтишка, со шкодливостью школьной
Мысли мои улизнут.
Но важно заметить, что от чего-от чего, а от стихов Бек мысли точно у меня не улизнут никогда.
Ярослав Минаев:
Я не могу сказать, что творчество Татьяны Бек непосредственно повлияло на меня, поскольку мое знакомство с ней произошло довольно поздно. Однако, открыв для себя этого поэта, я с удивлением обнаружил некоторые пересечения с ней, общий спектр лирических тем и интересов.
Татьяна Бек — это непривычный синтез двух совершенно разных поэтик: поэтики монументализма XVIII века (в чем, возможно, проявилась мистическая связь ее творчества с происхождением ее предка, поселившегося в России по приглашению Петра) и совершенно далекой от этого поэтики искреннего, неподкупного чувства. Чувство в творчестве Татьяны Бек выходит за рамки советского сентиментализма и представляется скорее как тайное знание, полученное вследствие мистического откровения, нежели как простая игра человеческих страстей. Это отчасти роднит Татьяну Бек с такими выдающимися поэтами, как Николай Заболоцкий и Леонид Аронзон. Но, в отличие от них, Татьяна Бек явственно не показывает нам, как устроен этот мир. Она лишь намекает на присутствие у нее этого знания, не облекая его в четкие постулаты.
Это придает работам Татьяны Бек оттенок недосказанности, из-за чего у некоторых читателей может сложиться впечатление поверхностности лирического восприятия автора, что не соответствует истине. Как настоящий мистик, она прячет концы в воду.
Человек в работах Татьяны Бек — это не противник мира, но его неотъемлемая часть. Он призван дать изменяющемуся миру закон, форму. Эта деталь творчества Татьяны Бек роднит ее с рационалистическим сознанием XVIII века.
Именно поэтому нарушение нравственного порядка для Татьяны Бек — это не столько нарушение человеческого уклада, сколько покушение на устойчивость и непоколебимость мира.
Возможно, именно это представление и было источником борьбы Татьяны Бек со всем тем, что, по ее мнению, нарушает естественный ход вещей, и тем печальнее осознавать неизбежность такого финала жизни, который был ей уготован.
Гора Орлов:
В «Снегирях» Татьяны Бек — комплекс самозванца, однако в какой-то мере выраженный поэтически, словом. Ее неуверенность в себе, о чем пишут многие, передалась и стиховому ремеслу. Есть ли смысл идти постакмеистской тропой, есть ли смысл писать, если нет «орехов в моем орешнике»? Будут ли поэтические вещи без изначального смысла хоть чем-то еще наполнены? Такие вопросы формулирует в своей поэтике Бек. Она вообще ставит под сомнение свою поэтику, расписываясь в формализме, пустотности («Заморозки»). Для нее письмо — свет, приближение к божественному опыту. Бела тетрадь — пуста, а свет — не бел. Сочинительство есть яркость, потенция, творческий экстаз, напитанность электричеством.
Эти слова «охают над ней», потому что она повторяется, потому что занимается перепевками, потому что — развивает чужое, потому что идет той же тропой. И в этом смысле нужно запастись хорошими аргументами, когда отправляешься в подобного рода путешествие. И когда начинаешь с троекратного: «мандарины, мандарины, мандарины».
Свою поэзию характеризует как «дуру-замухрышку», говоря, что ее стиховое вещество не способно на риск. Что оно — не способно на собственного «соловья». Уместно вспомнить «Соловья спасающего» Елены Шварц, которая разрешила себе все: и быть вторичной по отношению к ряду других, разрабатывавших ту же тематику от Александра Пушкина вплоть до Кари Унксовой, и — голос сам по себе. Татьяна Бек же избирает позицию саморазоблачения.
Поэтому наша аргументация, тех, кто решится покритиковать Бек, так или иначе будет скатываться в повторы и пересказывать слова лирической героини. Сложнее — найти аргументы в пользу такового письма. Во времена послемодернового отсутствия иерархий мы можем заключить, что всякая поэзия ценна эксклюзивным опытом, его наличием.
Бек недовольна своей музой из-за стихов. Из-за того, что итоговое не устраивает автора в полной мере, поэтому просит «выучить жить по-другому». То есть поэзия в какой-то мере приговор. Предписанность к букве, к словесному. Бек ощущает себя рабой Эвтерпы. Для нее соприродно плести словесное кружево в том числе о том, что она видит, и переживает.
Если в 74-м году она еще набирается смелости на птиц, пока только силуэт оных в «Скворечниках», то в «Снегире», вышедшем в 80-м, она решается на более активную птичью метафору. Но что же такое птица? Это — свобода. Поэтическое освобождение.
«Мои баскетбольные плечи в ахматовской шали» — разрешение себе быть собой, любой. (Хотя вещи тут и повторяются из предыдущего, но — репрезентованы с иным посылом).
Здесь же уже без экивоков упоминается избранный Цветаевой «бузинный куст», к которому — тоже с претензией, но — иного формата. В «После России» Марина Ивановна сравнивает его с болезнью века, тогда как Бек укоряет растение за стыдливость, мрачность и гордость. Лирической героине последней куда милее ландыш. Бузина — издревле мифологически ассоциировалась с заброшенностью. Поэтому в кусте бузинном Цветаева воспроизводит потерянную Россию. Российскую империю, царство и царствие. Бек же, чье существование пришлось на более мирный период государства Российского, может себе позволить романтическое чувство без оттенков политического. Однако — равно одинаковое неудовольствие кустом бузинным. При разной причинности этого.
Саша Ембулаева:
1. Честно говоря, с творчеством Татьяны Бек я знакома совсем недавно и очень поверхностно: ее стихи впервые попались мне на глаза в этом году (вероятно, именно из-за предстоящего юбилея) — во ВКонтакте, в сообществе «Избранная поэзия с М. Плакиным». Уже позже, из любопытства к новому для меня литературному имени, стала читать этого автора больше и глубже. Поэтому на данный момент пока сложно говорить о каком-то влиянии стихов Татьяны Бек на мои тексты. Однако стоит отметить цикл (?), который как-то особенно звонко прозвучал во мне — хочется без конца перечитывать — «Девочка с бантом» («Новый мир», № 7, 1998). В нем нашлось все, что очень близко мне сейчас, с удивительной точностью: тема взросления, причем — обязательно какого-то мучительного и пугающего («А мир наплывал как любовь и угроза…»), любовь как неконтролируемое, но (все-таки) законченное событие («преодоленный хаос») и даже размышления о бессмысленности слов по сравнению с молчанием (эти-то мысли, кажется, и мешают мне писать новые стихи). Еще отмечу стихотворение «Все мои близкие сходят с ума…» — с ним у меня произошло совпадение по уровню боли. Вот это, пожалуй, и дорого — когда пишут о том, о чем бы ты сам написал, если б хватало сил.
2. Татьяна Бек известна мне только как поэт. Однако в будущем постараюсь познакомиться с ее эссе — люблю этот жанр за непредсказуемость и свободу. Вообще, для меня тексты — первостепенное; для меня всегда значимее то, как и что автор пишет сам, а не то, что и как он критикует или занимается ли он распространением культуры.
Максим Плакин:
Я не могу сказать, что стихи Татьяны Бек повлияли как-то существенно на, что называется, мою поэтику. Но, безусловно, они повлияли и влияют на меня как на человека, как на читателя; а влияют они, в том числе, по формуле Ходасевича: «Бог знает, что себе бормочешь, / Ища пенсне или ключи». Я бормочу: «…И зачинщик ненастья, свистя виновато, / Не любил, но казалось — полюбит вот-вот»; «…надобно жить веселей: / Тоска — это счастье для юных»; все восьмистишие, которое начинается с «Все мои близкие сходят с ума…», etc. Это попадание сразу в кровь, духовная диффузия; то, что я больше всего люблю в поэзии, — ее действенность (вопреки известному высказыванию Одена).
Не менее прекрасна Татьяна Бек как литературный критик, эссеист и культуртрегер. Читать интервью, которые брала Татьяна Бек, — одно удовольствие: Юрий Казаков, Генрих Сапгир, Дмитрий Сухарев! А ее эссе об отце, о «Волоколамском шоссе» трогают до слез, как и текст о Леониде Шевченко, которого она, как известно, выцепила из абитуры в Литературный институт (к слову, о культуртрегерстве). Это все важно, потому что это талантливо и — что не менее важно — человечно, совестливо. По крайней мере, талант вкупе с человечностью встречается реже, чем того хотелось бы. А Татьяна Бек, судя по ее творческому наследию, по воспоминаниям о ней — именно такой и была. Остается сказать — спасибо.
Алиса Вересова:
Стихи Татьяны Александровны Бек ощущаются мной как бескорыстно прозябшие в том лучшем смысле, что не просящие жалости, — и этому, конечно, стоило бы поучиться. Вообще, мне дороги стихи, от которых самоповреждаешься, разучиваясь закостенелому равнодушию. Это выводит на дорогу, по которой дышишь разрывами, полнее в отношении мира, — такая поэтика размыкает несмазанные внутренние цепи. Мне бы очень хотелось, чтобы интерес к творчеству Татьяны Бек по возможности становился слышимее. Вспоминается стихотворение «Дерево на крыше», способствующее более близкому, лично для меня, пониманию Бек.
Я — дерево, растущее на крыше.
Я слабосильнее, кривее, ниже
Обыкновенных, истинных. Они же
Мнят, будто я — надменнее и выше.
Они — в земле могучими корнями,
Как ржавыми морскими якорями.
А я дрожу на цыпочках над ними —
Желанными, родными, неродными…
И не в земле, и до небес далеко.
— Вы слышите, мне очень одиноко,
Заброшенному чудом в эту щелку! —
Лишь ветер треплет рыженькую челку.
Тот случай, когда дерево выросло не в том месте (как известно, о таком не спрашивают), нет возможности врасти корнями крепче. При первом знакомстве было непросто дистанцироваться (да и нужно ли?) от некоего трагического предчувствия, которое, увы, исполнилось в ее судьбе, как я узнала позже… еще от глубинного состояния горя, обращенного к внимательному и слушающему и одновременно сцепленного с трауром по нежности. Чувствуется, что Бек надеялась ухватиться за счастливый лоскут-билет: «Это просто усталость — еще восстановится цепь!», протянуться-нащупать руки родных, как бы предугадывая траекторию своего поезда.
Из стихотворений для прочтения я бы предложила: «При тросточке, над бездной…», «Ты неверно живешь. Ты не видишь ни грушевых веток…», «Не лицо мне открылось, а свет от лица», «В этой стеганой куртке, похожей на праздничный ватник»…
Мне еще предстоит познакомиться с Татьяной Бек. Думаю, что и в других ипостасях деятельности ждет что-то правдивое.
Егор Моисеев:
Я вышел на стихи Татьяны Бек, когда усиленно читал «ахматовских сирот». Погружение в их лирический мир как-то незаметно обязало, подписало меня чувствовать скуку от иных поэтических практик. Это как в начале: увлекшись Маяковским, трилистники Анненского не воспринять. Поэтому первое знакомство с поэтом Бек впечатления на меня не произвело, и я долгое время вспоминал разве что ее рифму в посвящении Рейну «кладбищ-клавиш» (сейчас уточнил, «лукавишь-кладбищ»). Но со временем читательский вкус воспитывается и ему становятся доступны отринутые ранее вещи. Возвращение Татьяны Бек состоялось благодаря ее мудрому, не паническому, не страдальческому, но участливому отношению ко времени. Обычный, но искренний оборот третьей и четвертой строки:
Открывается даль за воротами
Неуютно, тревожно, светло…
Мы поэтами, мы обормотами
Были, были, — да время сошло.
Умение взглянуть на мир без себя в нем:
И падали, и знали наперед,
Переполняясь ужасом и светом,
Что если кто устанет и умрет,
То шествие не кончится на этом.
Переступление за «Fin de Siecle»:
Коль сгинул век, — то не себя ж беречь!
Прошла поэтическая и государственная эпоха, но это подарило Татьяне Бек не скорбь, не сожаление, а возможность понять масштаб начала прошлого века, соотнести опыт великих поэтов с лично обретенным. Поэтому и заключения, обороты ее о времени выглядят не пафосно, не скучно, но мудро, приемлемо — они содержат выжимку уже двух реальных, сущих изменений времени. Это мне очень любопытно, чтобы не сказать опрометчиво — близко. И искренности я всегда рад (учиться).
2. Пока я еще не знаком с не поэтической жизнью Бек, но я слышал о ее преподавании в Литературном институте только самые признательные и добрые слова. А это редкость!
Илья Склярский:
Занимаясь литературой, мы легко можем забыть о материях, которые на самом деле важнее самой литературы — если мы называем литературой ту ее обязательную половину, что способна впечатлить нас подбором слов, обращением с языком и иными чудесными мастеровыми вещами. И первопричинны для самой литературы — если мы называем литературой ту ее обязательную половину, что способна окатить нас светом и соединиться с нашей жизнью. Эти материи — добро и любовь. Татьяна Александровна Бек напоминает нам об их важности для поэзии, и за это напоминание я благодарен ей.
Когда я читаю стихи Татьяны Бек, первое и главное, эссенциальное, что проступает в них для меня, — любовь к миру. Это может звучать просто и это должно звучать просто, и это должно звучать еще и наивно, потому что именно такими нам часто могут показаться и сами стихи Бек. Любовь к миру предполагает чуткость к иному, но за ней не стоит забывать и о чуткости к себе. Соединяя эти две на первый взгляд разнонаправленные, но на деле, напротив, сонаправленные чуткости, Бек, как мне кажется, приходит к оптике настоящего поэта, к тому самому «поэтическому» мировосприятию. И в этом ее второе поучение.
Если обратиться к внепоэтическому труду Татьяны Александровны, то и там мы найдем проявление этой самой совмещенной чуткости. Бек выступала в роли интервьюера в беседах с Генрихом Сапгиром, Мариной Кудимовой, Светланой Алексиевич, Борисом Чичибабиным и другими. Опыт этих людей, как, стало быть, любых людей, по-своему заключает в себе целый мир, и, обратившись с любовью и вниманием, можно получить к нему ключ. Но Татьяна Бек делает не только это: она и здесь сохраняет поэтическое восприятие. Ее вопросы коротки и лаконичны, как и подобает профессиональному интервьюеру, но в них все равно умещается ее личная память, ее отысканное в прошлом или настоящем чувство, и она спрашивает именно то, что сама желает узнать от собеседника. Не только гости доверяют ей и читателям сокровенное, но и она доверяет в ответ, а точнее — в вопрос. Так Татьяна Бек учит нас еще одной банальной, но нелегкой вещи, на которую мы из-за банальности напрасно закрываем глаза, — тому, что такое разговор между двумя людьми.
.
