В цикле рассказов Элины Лехциер «Коленные чашечки» главные персонажи — внуки, правнуки, дедушки, бабушки. Мамы и папы — редко, ведь им всегда некогда, но и они появляются за семейным столом. «Четыре поколения коленка к коленке между салатами и фирменным курником». Между детским любопытством и стариковской памятью. Сначала смешил взрослый мир, нелогичный, дурацкий, «…а в дровнях мозжечок…», потом что-то щёлкнуло, мелькнуло, это как раз промчалась так называемая настоящая жизнь, и вот уже на всё наложил лапу Альцгеймер, а потом и смерть. Но иногда было весело.
Михаил Квадратов
Элина Лехциер окончила Самарский университет, филолог-лингвист. Преподаватель английского языка. Публикация прозы — в альманахе «Артикуляция».
.
Элина Лехциер // Коленные чашечки
Чёрная дыра
Посвящается любимому дедушке Яше
Между внучкой и её дедушкой — горизонт событий. Ничего уже не вернётся. Не будет ответа. Он снится, идущий своей бодрой походкой, ведущий её за собой куда-то по ту сторону. Налегке, без нагруженного яблоками рюкзака.
Точка невозврата, ловушка времени. Всё словно замедлилось. Дни текут в бесконечном молчании из его комнаты. Марс краснеет, воткнутый в розетку, подсвечивая коллаж из фотографий на стене, почти проявляя, как в комнате фотографа, новые оттенки. Старые истории.
— Что думаешь о теории чёрных дыр?
— Звучит интересно. Но надо, так сказать, ещё разбираться… — почесал лысину между двух кудрявых седых рядов.
Квантовая запутанность, особая взаимозависимость между двумя старшими частицами одной семьи. Он жив в вакууме памяти этой конкретной девочки. Конкретно её бабушки.
Он стал фотоном. Заряд равен нулю.
На обложке диска с песнями, записанными им в студии, зелёное название «Горизонт».
Что там? За горизонтом событий? Чёрная дыра в груди бабушки. Она поглотила её желания, её улыбку, её уверенность. Дементор высосал всю радость, прислуживая смерти.
— Ты веришь в жизнь после смерти? — спрашивала внучка дедушку в седьмом классе.
— Понимаешь, наука этого не доказала.
Бабушка положила крашеное яичко на могилку. Помолилась о том, кто верил в законы физики. Протёрла фотографию.
— Скажи ты мне, как мне теперь жить, а? — взвыла волчицей. В приложении внучки вот-вот должен показаться Марс.
Полки
Слоны на полке, поднявшие хоботы, смотрят в одном направлении, в сторону окна. В сторону свободы. Они трубят, что пора на водопой.
— Ты знаешь, что в джунглях есть негласный закон: на водопое хищники не охотятся, — объяснял папа дочке, читая Маугли.
В одном слоне круглые дыры по всему телу, как будто душа разбомблена. Внутри живёт детёныш. Он никогда не оживёт, как Буратино. Он вообще никогда не родится, одеревенел.
У другого разбился нос. Он был рождён хрустальным, как башмачок Золушки, но не танцевал. Другой, французский серый, покрытый лаком, стоит на одной ножке на табуретке, боясь шелохнуться. Слон в штанишках играет ему на скрипке. Наверное, «Лехаим».
— Ну что, будем жить, — подняла рюмочку бабушка, когда только похоронив мать, родился внук. — Лехаим! — сглотнула комок вместе с коньячком. — Глаза мамины, — тряхнула головой, задрожав крупными серебряными серьгами, как монетами.
У этой бабушки своя пустыня верблюдов. Они бродят по полкам опустевшей квартиры, как Моисей по пустыне. Они видели громкие политические споры за столом между фаршированными яйцами и паштетом. Они больше не слышат подростковых оправданий. Только её слова, когда кладёт трубку, поговорив с внуком на другом конце географической карты. Широта взглядов, долгота ожиданий.
Верблюдам и слонам, смотрящим в разные стёкла, никогда не увидеть друг друга. Знавшие ещё времена репрессий, верблюды слушали пьески на фортепиано, сыгранные детскими пальцами в ожидании папы из концлагеря. Верблюды проезжали поля дынь, тихо напевая «Джуджалярим». Потом они бросили корни на самарских полках, соседствуя с Солженицыным и Бродским, поглядывая на старые семейные фотографии.
Слоны расплодились уже в новой стране старых ошибок. Среди них есть один мамонт, подаренный. Ровесник верблюдов. Он предпочёл их обществу книжную полку. Соседствует с коллекцией белемнитов, собранной правнучкой. Он смотрит в полосатую стену, где только свадебная фотография на одном гвозде ещё держится.
А в дровнях мозжечок
Шестилетняя внучка придумала головоломку для тренировки его глаз. Приехала с мамой на проходную, чтобы увидеть его в красной рубашке в клеточку. Прижаться, понюхать.
Бурундук-филателист собирает марки на своём теле. К нему подключают трубки, чтобы как следует капать на мозги.
— То есть головокружения от этого мозжечка? Что же с ним происходит?
Симбиоз нейронно-цифровых соединений. Плёнка возвращает забытое из корзины. Отменяет удаление в памяти. Загружает прошлое на Яндекс Диск.
— Везёт лошадка дровенки, а в дровнях мужичок, — четырёхлетняя дочка сбивается с мелодии. — Папа, где мужичок?!
— Уехал он, уехал. Давай, давай, пой дальше! — шумы в записи на диктофоне. — Декабрь тысяча девятьсот девяносто четвёртого года.
Его дочка часто переслушивала голос, когда нюхала фланелевую рубашку в мелкую клеточку. Передавала с мамой письма, рисовала рисуночки в больницу.
— Живём, кварталов теснотой зажаты. // Лишь скудный свет сочится в наши норы… — внимательно читала тоненький переплёт маленькой чёрно-белой книжечки, сидя рядом на диване.
Прижалась к балконному окну, с дочкой, стоящей на табуреточке. Забубнила по памяти, по инерции, как старая кассета, бесцельно озирая пустой тёмный двор.
— Люблю тебя, — брошено неловким волейбольным пасом, из-за спины.
Сильно подкинуть никогда не умела, запястье зудело и краснело от каждого мяча, как от сваренного горячего рака. Гороскоп сделал его львом, с разницей в два дня. Она так и осталась членистоногим.
Кухня безмолвно слушает разговоры о жизни и смерти, скрипя дверцами на старых петлях. А в дровнях мозжечок… И что-то случилось с его координацией. Всё меньше лошадиных сил: подрубает. Самое время. Узреть. Корень. Проблемы.
Лягушачья кожа
В девяностый юбилей прабабушка держалась ещё ничего. Ходила уже с бадиком, едва вставала, но сидела бодро в самом нарядном халате. Улыбалась полным комплектом вставленной челюсти.
— Мама, ты у нас молодец! Мы тебя все любим. Здоровья, здоровья и ещё побыть с нами подольше, — выпивая рюмочку домашнего яблочного вина.
— Д, куды ж ещё! — сипловато смеётся. — И так хватит уж, поди. За что токо вы меня так любите?
Старшая дочь запевает их любимую, застольную.
— Встаю я рано поутру.
Четыре поколения коленка к коленке между салатами и фирменным курником.
— Спееешу яа нааа свида-а-а-нье. Роодныые все мееняяа браняят.
— Бееезуумноой наазываа-а-ают, — старательно надрывается десятилетняя правнучка с волнистыми волосами до попы.
Она красила губы в малиновый, одевая зелёный сарафан с кокошником, как лягушачью кожу перед выходом на школьную сцену. В её голове и сейчас растягивался баян на изношенных коленках баяниста, обдувая табаком на выдохе.
Висящий на вешалке в классе сценический наряд вызывал у всех жаркую реакцию, как горчичники на её груди при гриппе.
Как в малахитовой шкатулке, в изумрудном ежедневнике спрятала запись, что «в мире всё наказуемо».
— Как человеку, мне очень больно от этого, — десятое марта две тысячи третьего года.
Девочка учила девяностолетнюю бабушку выдуманному языку. Пела на нём с фольклорным звукоизвлечением на улыбке. У старенького серванта. Представляя, что вместо бокалов ей светят прожекторы. Бабушкин бадик подтанцовывал на месте, топая, превращаясь в голове девочки то в Диму, то в Серёжу.
Прабабушка тихо хлопала иссохшимися ладонями, вспоминая балалайку покойного мужа.
— Эн ты звонко как!
Потом правнучка строила машину из голубых квадратных табуретов, и они с бабушкой уезжали на гастроли, во Францию.
Собачка
Причёска — это хорошо. Можно притвориться, что всё успеваешь. Но макияж — чудо мазь. Намазал — и «атлант расправил плечи». Синяки под глазами прячутся за кулисами, готовятся к выступлению вечером. А лучше сутра пораньше. Морщины, конечно, ещё репетируют, им впервые предстоит выступать.
— Ну, как там? — думают юные тоненькие линии на лбу, слегка выглядывая.
— Ждут! — нервно пульсирует закрытый занавес глазного века.
— Ну, поехали! — на сцене показался маленький холмик, затем ещё и ещё. Целая горная цепь: какие декорации!
Кудри фарфоровой куклы, сидящей на табурете за дверью всегда прочные, тугие, как неспелые абрикосы. Мои торчат, как слои обгоревшей на солнце кожи: пора стричься.
— Я не кукла! — смеясь, ворчала дочка, измученная обнимашками. Её мама, нежно извиняясь, принялась тереться усталым лицом об её щёку и шейку. — Собааачка, — улыбаясь, погладила девочка большое лицо мамы. — Собааака.
— Тяф! — мама-собака чмокнула свою живую куклу в носик и закрыла глаза.
— Смой свои глаза! Ты какая-то урочная мама…
Собачка побежала за диском с волшебной мицеллярной водой, потом сразу подскочила на место.
Прозревшие лицевые складочки, родинки, красная точка под глазом и даже лопнувший сосуд на щеке спрятались в ванильной неге, детской колыбели, душистой холодной щеке. Им больше не нужно притворяться, стесняться, извиняясь закрываться слоем тонального крема. Они дома. Они раздеты, как в дУше. На душЕ спокойно.
Трясогузка
Бабушка Нина — щупленькая, низенькая, под конец не ходила, летала. Только волосы побелели. Без химической завивки-то, как будто ощипанные были. А раньше губкой кудрявой стояли, черные, как у Пушкина. Только вместо бакенбард еврейские усики проглядывали. Голос дрожал хвостом трясогузки.
У них с дедушкой Мишей была маленькая дача. Она ещё от первого мужа осталась. По тем временам шикарная! Яблони, кусты малины, ряды клубники. Место, где собирались всей семьёй, играли в карты или шахматы. Бурно вели политические дебаты между рядами малины и крыжовника. А как-то ночью она сгорела. Тихо и внезапно, как и сама бабушка Нина много лет спустя. Говорили, что это был поджог.
Бабушка Нина выходила из дома редко. Внуки уже совсем взрослые были, у старшего своя дочка. Встречались у них дома в День Победы. Девятое мая стало семейным поводом с тех пор, как они съехались с дедушкой Мишей. Просто, по-соседски, спасались от одиночества. Всё в дурака играли. Так и познакомились во дворе когда-то. Решили вместе доживать. Доигрывать.
Его квартира была этажом ниже. Вся в медалях, орденах. Дедушка Миша прошёл Великую Отечественную. Был стрелком, такие истории за столом рассказывал. Правнучка бабы Нины даже об одной написала в письме на радио. Её потом прочитали в прямом эфире, а девочке подарили энциклопедию. Правда, почему-то по истории Европы.
В семьдесят его взял в плен Альцгеймер. Кто знает: спасся ли он? Нина с Мишей таблетки пили одновременно. А как-то осенью приехала Мишина дочь, почуяв в воздухе аромат грамотного завещания. И увезла силком. Тот тоже уже соображал плохо.
Бабушка одна осталась. Недалеко от её дома стучали по рельсам поезда. Первый муж Нины, кстати, был главным инженером на железной дороге. Но его поезд уехал рано. Рак мозга завёз в тёмный тоннель и сошёл с рельсов. Нина очень горевала. У них было два сына. Младший, Лёня, тоже стал железнодорожником. Руководил электротехнической лабораторией. Часто выезжал на поезде с проверкой электрических проводов. Был большой весельчак! В юности был самарским стилягой. Носил такой яркий оранжевый галстук и танцевал рок-н-ролл. Показывал класс у теннисного стола. Потом передал ракетку сыну. Оба любили погонять друг друга на той самой даче. Сгоревшей за одну ночь.
И Яша, и Лёня исхудали, как шпалы. На рельсы вышло членистоногое, оборвало их провода.
Бабушка Нина, божий одуванчик, стремительно теряла память, как семена на ветру. Первый раз поняли, когда её за руку поймали в одной сорочке у соседнего подъезда. Хорошо, что узнали, привели домой.
Рвалась, сына не всегда узнавала. Она сама как-то тоже порывалась слететь с балкона птицей. Возможно, чтобы найти Яшу. Или, может, Мишу. Мозги у неё самой как будто отсырели, как штукатурка в их подъезде от времени.
Так и ушли Нина с Мишей. Почти одновременно. Только не поняли. Уже не вспомнили.
.
