Рассказы Азамата Каргинова обнаружились у нас в самотеке и сразу вызвали бурный восторг, так что мы побросали все дела и несколько часов обменивались впечатлениями. Сразу видно, что написал их не только человек умный и начитанный (позже оказалось, что автор — представитель нетривиальной профессии), но и носитель особого видения, с нерядовым мышлением и своим пониманием структуры речи. Двум рассказам из этой подборки свойственно совмещение набоковской лиричности и платоновской густоты языка, где стилистические смещения («вздрагивал на пустой шорох кишок и снова слушал») и своеобразная ирония поскрипывают на зубах, но создают то особенное гурманское звучание, которое может оценить читатель эрудированный, незашоренный и открытый.
Анна Маркина
Азамат Валерьевич Каргинов родился в 1990 году во Владикавказе. В 2012 году окончил биологический факультет МГУ по специальности «вирусология». Автор сборника рассказов «Смерть» (2023), вошедшего в длинный список премии «Гипертекст». Рассказы публиковались в сборнике питерского издательства Éditions Chat и в журнале «Дарьял». Регулярно публикуется в научных журналах International Journal of Molecular Sciences, Folia Microbiologica и др. Занимается молекулярной генетикой и геномным редактированием промышленных микроорганизмов. Живет в Москве.
.
Азамат Каргинов // Синяя карамель
Синяя карамель
Он ждал смерти, затаившись подобно человеку, прильнувшему к стене. Раздадутся ли шаги с той стороны? Нет, пока тихо. Часами он вникал в тонкое внутри себя, ведь смерть приходит изнутри. Слушал и слушал нутряную тишину, с мясным дребезгом вздыхал и снова прислонялся к перегородке между «здесь» и «там». Слушал до холодных иголок в скулах, вздрагивал на пустой шорох кишок и снова слушал. Иногда ему казалось, что он давно уже слушает с другой стороны, не заметив, как оказался уже там, но тело напоминало, что он еще жив.
Он не боялся. Для страха нужна неизвестность. Он не гадал, он был уверен, будто видел все сам: фиолетовый холод, черная трава, полная тишина, серая горькая пыль и падение вверх, все глубже в холод до полного растворения.
Нет, он не боялся, ведь для страха смерти нужно любить жизнь, а для любви к жизни нужна сама жизнь. Вместо нее у него было бесконечное вслушивание одновременно в себя и в ту, чуждую наружу.
Не боялся он еще и потому, что он не представлял себе страха. Не как храбрец, а как человек без фантазии.
И все-таки он ждал. И, конечно, он дождался. Но не шуршания черной травы и горького запаха пыли.
Однажды, когда он особенно чутко вжимался в границу, кто-то потрогал его за руку. Нет, не с той стороны. Это была обычная теплая человеческая рука. И довольно настойчивая. Поначалу он по заведенной привычке отмахнулся и еще плотнее завернулся в себя. Но раздражающая рука все не успокаивалась: снова и снова трясла предплечье и трясла весьма ощутимо. С раздражением он вынырнул из своего слушания, вырвался из хватки и с гневной отповедью наготове уже занес палец, как вдруг подавился на полувздохе.
Два огромных синих глаза смотрели на него с таким искренним возмущением, что он осекся, опустил руку и, что самое странное, пробормотал что-то совершенно невнятное, но извинительное. Глаза тут же подобрели и даже улыбнулись, отчего его ладоням и большим ступням под легкой простыней вдруг стало очень жарко и, как от чего-то очень кислого или сладкого, вспотело темечко. Потом в него медленно стало вплывать остальное. Прямой длинный нос, крупные губы, нижняя чуть больше верхней, со шрамом ровно посередине, будто белочка лизнула острым языком, ямочки на щеках, темные волосы под белой шапочкой на макушке. Дальше как через вату проступали звуки. Разобрать слов он не мог, но почему-то кивал и радостно вслушивался в очертания всплывающих гласных и согласных. Особенно ему понравилось, как нижняя губа складывается на звуке «о», будто стыдясь шрама. Она, а это без сомнения была она, все говорила и говорила, а он лишь кивал и улыбался, боясь не то что отвести взгляд — сморгнуть, и то было страшно. Потом она рассмеялась, чисто и звонко, и это он услышал ясно. Увидев какую-то перемену в его выражении лица, она перестала смеяться и серьезно посмотрела на него. В ответ на эту яростную чистую синеву у него закололо за ушами, он смутился и наконец заговорил.
— Что?
Это было его первым полноценным словом, сказанным за долгие годы. Он испугался звуку своего голоса. Шершавый, тихий, маленький, он будто бы шел от какого-то ночного хилого существа, боящегося света.
— Я говорю, почему вы сами не едите? Такой большой, а кормить вас с ложечки.
Только сейчас он заметил тарелку куриного супа на подносе на ее бедрах. Две округлые коленки в белых колготках обвинительно потерлись друг о друга, отчего суп в тарелке заволновался.
— А, я… Я не знаю.
Звуки толкались и застревали в горле.
— Раз не знаете, то давайте-ка сами. А я посмотрю.
Так они и сидели: он с неловкой ложкой в неуклюжих пальцах, и она с идеальными руками на идеальных коленях. Потом, в конце, она похвалила его, утерла капли бульона с его впалых щек. Вечером все повторилось, только вместо супа были рисовая каша и небольшая булочка с маслом. Она внимательно и терпеливо смотрела своими синими глазами, пока он не доел все. Как и в обед, она промакнула его рот, улыбнулась и ушла.
Теперь, в тишине и одиночестве, он мог снова припасть к заветному промежутку и слушать. Вот прямо сейчас взять и сделать это. Ничего не останавливало и не отвлекало. Он опустил веки и сосредоточился на тишине. Вот-вот должны были проступить контуры черных стеблей с фиолетовым холодом вокруг. Еще немного, еще щепотка тишины, еще одно отсутствие движения. Чертовски сложно было возвращаться туда, но наконец у него стало получаться. Вот в одной из складок темноты он нащупал, как ему показалось, нужное. Еще чуть-чуть и вот оно. Перед ним распахнулись синие глаза. От неожиданности он вскрикнул и рывком вынырнул в свое тело. В ушах громко и ритмично гудело, ладони вспотели в точности, как и тогда, за обедом. Он поморгал во внешнюю жидкую обмельчалую темноту, злобно протер скуластое лицо и зажмурился. Глаза были тут как тут. Они улыбались, хмурились, спрашивали, издевались — все разом. Он снова и снова пытался вернуться на свой пост, но каждый раз упирался в синеву. Через час он, усталый, вспотевший и немного злой на эти жуткие глаза, уснул. Снились ему, конечно, они.
Утром она снова пришла, и он добросовестно съел всю овсянку под ее надзором, стараясь при этом быть аккуратным. Как ему показалось, он даже не сильно измазался, за что получил еще одну теплую улыбку и горячую волну в руках и ногах.
Когда она ушла, он с удивлением понял, что ему уже неинтересно ничего выслушивать в себе, смерть или не смерть — без разницы. Хотелось просто сидеть и ждать обеда, ее прихода с какой-то невнятной бурдой в руках и этими страшными синими углями на лице. Так он сидел и спокойно ждал, впервые слушая наружу не просто себя, а наружу палаты, из которой должны раздаться ее легкие уже узнаваемые шаги. И в первый раз в спокойном ожидающем полусне был не он, а наружа.
Ожидание не было обмануто. Почти. Нет, в положенное время действительно послышались шаги, но не невесомые, с легким скрипом больничного каблука, а шаркающие и грузные. В проеме показалась женщина могучего сложения и без видимой шеи. Он нервно хохотнул и остался сидеть с открытым ртом. Женщина, сосредоточенно глядя в тарелку на подносе, дошаркала до койки, по-хозяйски уселась и невозмутимо принялась его кормить. Он покорно перенес всю процедуру, подставив напоследок лицо под грубое больничное полотенце, и только когда «тумба» своим неизменным крейсерским ходом двинулась из палаты, откашлялся и робко подал голос.
— А где она?
Женщина прошла еще пару шагов по инерции и остановилась. Удивление, робкое и слабенькое, проявилось в едва различимом позвякивании ложки о пустую тарелку, но было быстро задавлено могучей рукой.
— Хто? Попиструшка новенькая? Так у ней смена все, через два дня будет.
Время шло быстро. Неожиданно для себя он обнаружил, что белье на его койке не особо свежее, да и больничная одежда уже замызгалась. Без большого труда он уговорил «тумбу», оказавшуюся на удивление сердобольной женщиной, выдать ему смену белья и одежды и даже внеурочно сводить помыться. А как он тренировался есть? Кусая губы, он укрощал и укрощал свою непокорную руку, норовившую дрогнуть у самого рта. Видя его старания за обедами, внезапная попечительница чуть не прослезилась и старалась теперь приносить порции побольше, пользуясь своими связями в столовой.
То ли от тщания, то ли от этой неловкой заботы, за эти два дня кожа, натянутая до звона на его острых скулах, стала мягче, из глаз ушел болезненный огонек ожидания. И самое главное: он ни разу не возвращался туда, к холодной стене внутри. К моменту ее появления он спокойно сидел, укрыв тощие длинные ноги, и мирно посматривал на дверь палаты. Она не обманула.
Резиновый электрический скрип ее каблуков чуть слышно пролетел по коридору, забрался под одеяло и защекотал, забегал по его телу, оставляя легкую росистую испарину. Когда треск статики чуть замедлился у двери, он почти смог взять себя в руки и, наверное, даже попытался улыбнуться. Но стоило ей войти, улыбку унесло с его лица, а тело покрыл уже обильный и бесстыдный пот.
— О, уже ждете. Это хорошо.
Пересохший вмиг рот шершаво зажевал невнятицу в ответ.
— Ну, что вы, опять в молчанку играть? А я вам конфетку принесла.
Синева то притухала в прищуре, то разгоралась, но ни на миг не отпускала: хлестала и хлестала его, спрямляя и разворачивая все закоулки и вмятины внутри его темноты, куда он мог бы сбежать, если захотел. Но он не хотел, да и не мог. Просто сидел и смотрел на два пляшущих синих огня, механически жевал, позабыв все уроки с ложкой.
Опомнился он только с ее уходом, с обтертым насухо ртом и чем-то зажатым в мосластом кулаке. Разжав его, он увидел на ладони маленькую синюю карамельку в прозрачной упаковке. Цвет конфеты будто светил на него отраженным светом ее глаз. Бережно, чтобы невесть как не сломать и не потерять, он спрятал конфету в подушку, в самый дальний уголок наволочки, но до ужина еще несколько раз доставал, чтобы посмотреть сквозь нее на окно. Тогда карамелька будто набиралась сил и светила почти взаправдашним огнем ее глаз. Почти.
С тех пор он так и жил, пунктирной линией сутки-через двое. Иногда она приносила ему небольшие угощения, но больше ни одной конфеты синего цвета. А ведь он так хотел, чтобы у той заповедной карамельки появилась пара. Тогда в лучах заходящего солнца он бы смог доставать их обе и смотреть, как они горят в его руках.
Они почти не разговаривали друг с другом. На все ее вопросы он лишь молчал или неразборчиво шамкал подобия слов. В ответ она улыбалась, прикручивая фитиль синего пламени. Потом, в одиночестве, он доставал свое сокровище и долго стоял у окна, протягивая закатные лучи сквозь карамельку, как тянут нить через игольное ушко.
Он начал считать время, чего раньше с ним не было. Но не в минутах, часах или днях, а в обедах с ней и без нее. Так и выходило: время «два к одному». Дробленые гранулы падали в две горки, не оставляя на нем следов, будто бы наоборот: как песчинки полируют камень, время стачивало с его лица лишнее: морщины, пятна, шрамы — все истиралось, мельчало, сходило на нет. Даже щетина, жесткая, с проседью, теперь почти не росла, так, едва пробивалась за два обеда с ней и четыре без нее. Он все больше и больше напоминал голыш, выброшенный на песчаный берег — ни изъяна, ни узора. И только его глаза стали удивительно чуткими, глубокими и пронзительными настолько, что пару раз даже пугали ее своим настороженным вниманием откуда-то из глубины, куда глубже тесноты его сглаженной головы. В эти моменты она будто пряталась куда-то в себя, а взгляд его заострялся еще на гран, пробираясь за отпрянувшей синевой.
Пунктир их встреч все длился и длился, без сбоев отмеряя каждому свое: ей — послушного чуть странноватого, но тихого пациента, ему — еще немного синего огня. А потом она пропустила обед. Вместо нее пришла какая-то незнакомая женщина с серым прозрачным лицом, а он все смотрел сквозь нее, вслушиваясь в тишину за дверью. Серая женщина поставила перед ним поднос, сложила руки на животе и замерла, а он все смотрел ей за спину. Ее ухода он не заметил: просто в какой-то момент понял, что в палате больше никого. Он даже не был уверен, ел ли он и не привиделось ли ему. Вечером, перед самым ужином, он достал карамельку в уже истрепанной мутной упаковке и бережно шевелил ее пальцем на ладони.
Ночью ему не спалось. Он поминутно поднимал голову с подушки, вслушиваясь в тишину в надежде, что вот именно сейчас снова застрекочет ее легкая поступь, она тихо зайдет в комнату и синие языки запляшут по стенам.
Завтрак, как и ужин, принесла все та же невидимка, а в обед он услышал знакомый шаркающий шаг и в двери возникла «тумба» со своими покатыми плечами и ногами доисторического травоядного ящера. Он тут же вцепился в нее взглядом, подмечая перемены: чуть припухший нос, чуть покрасневшие глаза, яркая сеточка сосудов на брылях щек. Она медленно дошла до койки, опустила перед ним поднос и сразу же отвернулась к окну, незаметно утирая мутную каплю на кончике носа. Игнорируя еду, он встал, обошел ее грузное тело и заглянул в глаза.
— А где она? — ровным голосом спросил он.
«Тумба» всхлипнула, вздрогнув, и разом стала еще покатее, осунувшись, как глубоководная рыба на берегу.
— Не… Не жди, не придет.
В руках ее оказался платок, размерами с четверть простыни и с серой больничной печатью в уголке. Она трубно высморкалась и заплакала тихим и деликатным плачем. Кивнув сам себе, он отошел к окну.
— Ешь, остынет же, — чуть заикаясь, сказала она, затем махнула платком и вышла.
За дверью она зарыдала уже без стеснения в голос. А он все стоял у окна и кивал сам себе, соглашаясь с эхом, гулявшим в голове. Потом, кивнув в последний раз, он развернул согревшуюся и немного оплывшую в кулаке карамель, слизнул ее с ладони, запрокинул голову и вдохнул.
Спокойно, без судорог, он сел на пол и прислонился спиной к койке, чуть задев откинутой головой поднос. Перед его закрытыми глазами разворачивалось мерцающее синее озеро под ночным небом. На том берегу дремал темный еловый лес, слева от него виднелись неразборчивые силуэты то ли чьего-то жилья, то ли заброшенных построек без огней.
Вода неторопливо перебирала гальку у его ног. Он наклонился, чтобы подобрать камень. Подняв, он посмотрел сквозь него на небо. Так и есть: камешек оказался прозрачным с притихшей синевой внутри. За спиной раздались легкие шаги с едва слышным электрическим скрипом резинового каблука. Он улыбнулся.
— Надо же, никакой горькой пыли и черной травы. И так тепло.
— А я не знаю, с чего ты это выдумал.
— Да я и сам не знаю.
.
Kraft und Stoff
Мир был темен и пах картофелем. Искра Сознания, вспыхнувшая в мире, с удивлением осознала себя чем-то независимым и самостоятельным. После принятия своей целостности и полноты Сознание принялось исследовать сосуд, в котором помещалось. Кто-то большой и милостивый снабдил сосуд Руками и Ногами. И вполне себе человеческим Телом. Сознанию повезло: человеческое Тело несет на себе столько тонких инструментов для изучения мира вокруг. Слух, Осязание, Нюх и Зрение, Зрение! Чудесное замечательное Зрение. Дрожа от нетерпения, первым делом Сознание осторожно приказало Телу распахнуть Глаза. Мир ответил на это обшарпанной Темнотой. Темнота ринулась прямо в Череп и стукнулась об Затылочную Кость, вызвав взрыв Боли. Сознание едва не потухло от этой волны. Чтобы сбросить груз боли, неловкому Телу пришлось раскрыть Рот и издать скорбный тоскливый Звук.
— Ыыыынннннээээээх.
Телу сразу полегчало, а огонек Сознания выправился и вновь озарил несчастное Тело изнутри. Поняв, что могут слышать и видеть, они, уже вместе, решили исследовать мир Руками. Сначала Сознание приказало простереть Руки в стороны. Тело покорно сообщило, что лежит на Спине, а уже под Спиной было что-то очень неудобное. Вся поверхность шла какими-то рытвинами и выступами в неприятных и оскорбительных местах. Тело запустило под себя Руку и вытащило округлый предмет. Предмет хоть был твердым, но поддавался сминанию, если приложить усилия.
Картошка. Точно, ведь мир был темен и пах ей. Было приятно иметь точку отсчета, знать, где протянулась альфа бытия сознания.
Раз Тело могло исследовать мир Руками, то можно было ощутить и себя. Тщательно, не упуская ни одного клочка своей площади, Тело щупало и щупало каждое свое сочленение. Инспекция дала несколько результатов: Голова была покрыта чужими накладными волосами, растущими из чего-то твердого, возможно, из Шапки; корпус Тела и Руки были запрятаны в что-то плотное и теплое, со строчками швов, пересекающими ткань, как меридианы секут карту; Ноги же были теплы и голы. Все еще мало Информации, чтобы что-то предпринять. Сознанию не пристало сидеть без Занятия, ведь, кто знает, не бездействие ли Сознания породило смерть светила этого мира. А вредить этому чудесному темному Миру Сознание отказывалось, впрочем, как и Тело.
Внезапно пришли недавние Воспоминания о грустном унылом Звуке, изданном Телом, и Сознание решило проверить, что же таит в себе Рот и нет ли там, в ротовых закоулках, других Звуков. Пожевав Губами и поворочав Языком, Тело быстро сообщило о металлическом Привкусе во Рту и непривычной Сухости. Единогласно решив что-то с этим сделать, Тело и Сознание стали споро перебирать — кто прикидывавшейся короткой новорожденной Памятью, а кто Руками — что именно сможет спасти ситуацию. Рука снова наткнулась на округлый предмет. Картошка. Надо воспользоваться Картошкой. Без промедления Тело начало погружать Картошку в Рот и пережевывать его. Привкус пропал, Жажда стала меньше, но появился Запах Картошки, что было, в принципе, не так уж плохо. Неприятным был только Скрип на Зубах, но с этим можно было жить.
Тут Сознание поняло, что ему нужно Имя. Тело, в целом, было не против, не особо отвлекаясь от поглощения Картошки. В очередной раз нырнув в дебри Памяти, Сознание обнаружило звучное Дэстопятьдесят. Красивое Имя, шипящее, словно… словно Картошка. Дэстопятьдесят Картошка. Да, теперь я создано до конца, решило Сознание, пока Тело бодро уминало третью штуку Картошки.
Внезапно Мир взорвался дикими Воплями и Рокотом. Тело бросило Картошку и неловко, бочком-бочком, наполовину зарылось в Картошку вокруг. Рокот и Вопли улеглись, распрямились, став понятными и различимыми Звуками.
— Кузьмич, б**, з**бал, я знаю, ты в сарае.
Мир Сознания рухнул. Оно вспомнило все. Оно было трактористом Кузьмичом, который вчера решил выпить стеклоомывайки, а потом улегся спать в сарае, прямо на картошке. А штаны он снял у входа, потому что заходить в штанах к картошке показалось невежливым.
— Кузьмич, сука, если сейчас не выйдешь, я тебе п**дюлей вкачу.
— Да б**, иду я, тихо ты, не ори. Шарабан гудит.
Где-то внутри Кузьмича тихо, с неслышным грустным плачем, умирало новорожденное Сознание.
.
