Если вы слушали подкаст «Отвечают сирийские мистики» на радио «Арзамас», вы легко поймёте, о чём книга Максима Калинина и Филиппа Дзядко, вышедшая в 2024-м в издательстве «Альпина Паблишер». Остальных же можно уведомить, что речь в ней идёт, ни много ни мало, о важнейших для человека вопросах, на которые когда-то отвечали сирийские отшельники-христиане и ответы на которые касаются нашего ежедневного опыта, по пути касаясь других классиков и современников. Первый из таких вопросов — как любить своего ближнего — говорит сам за себя. Хочется надеяться, что это интервью с авторами книги, которая сама представляет собой серию интервью, послужит ещё раз доказательством связи сиюминутного и вечного.
Максим Калинин — филолог, переводчик, старший преподаватель Института классического Востока и античности Высшей школы экономики, шеф-редактор АНО «Познание». Филипп Дзядко — писатель, филолог, автор романа «Радио Мартын», сооснователь и бывший главный редактор просветительских проектов Arzamas и «Гусьгусь».
Беседовали Алексей Чипига и Борис Кутенков.
I.
«В основе нашей книги — утешение и поиски опоры»
А. Ч.: Филипп, Максим, вы повторяете, что вы не коучи и не психологи. А как бы вы отрекомендовали себя и насколько непривычна для вас роль, которую вы исполняли в вашем подкасте, а теперь на страницах книги?
М. К.: Действительно, мы хотели подчеркнуть, что не уполномочены давать советы. И вместе с тем стремились построить мосты к этой древней культуре. Но мосты можно строить по-разному: скажем, можно интерпретировать текст шаг за шагом, будь это научный формат или формат философского эссе. Это не то, что получилось у нас. И когда я думаю о том, что получилось у нас, я понимаю, что мы не ставили цели что-то разжевать, объяснить простым языком. Задача объяснить что-то понятно, конечно, стояла перед нами. Но я не чувствовал — и уверен, что Филипп не чувствовал, — необходимости что-то продемонстрировать простыми словами. Мы не ставили целью огрубить содержание и донести его упрощённым языком.
А хотели мы показать, как мы сами живём с этими текстами. То есть я бы оценил нашу роль как зеркальную поверхность. Я не говорю «зеркало» — это не совершенное зеркало, не полированное; металлическое зеркало, если брать древние реалии. Это может быть зеркальная поверхность, какая придётся в меру наших сил. Например, сегодня моя младшая дочь увидела своё отражение в бутылке от лимонада. И она закричала: «Это я!» Ясно, что это было не идеальное отражение, но она себя узнала.
Живя с мыслями сирийских отцов, мы, насколько это возможно, работаем с их текстами с практической стороны. Для нас это опыт, на который можно откликнуться. Наша книга — дневник нашей жизни; мы живём с ней не как анахореты, мы отражаем в ней наш, настоящий опыт. Будет ли это бутылка лимонада, или лужа, или окно, в котором прохожий себя узнаёт, — мы говорим о том, что пережили, находясь рядом.
Ф. Д.: Вы поворачиваете за угол и вдруг видите огромную гору. Или лес. Ещё минуту назад вы и не знали, что этот лес существует. А теперь он вам дан. Вы можете это явление проигнорировать, смотреть и не видеть. А можете решить, что это самая необходимая вещь на свете — и именно сейчас, именно для вас. Хотя вы минуту назад и не знали, что ищете именно этот лес. И тогда дальше вы свою жизнь строите рядом с этим лесом, слушаете, что там, как это с вами соединяется, почему вы на него вышли. Зачем? Что с этой тихой радостью делать?
И в подкасте, и в книге я слушатель. С помощью Максима я задавал вопросы мудрецам, которые жили столетия назад. Чем дольше шёл разговор, тем он становился сложнее. Появлялись новые роли. Но в основе всегда было удивление. И поиски опоры.
А. Ч.: Ваша книга убеждает в том, что на любые вопросы можно найти ответы с самой неожиданной стороны. Что же сложнее, сформулировать вопрос или найти на него ответ?
Ф. Д.: Мне кажется, ставить вопросы всем бывает очень трудно. Мы боимся показаться глупыми, уязвимыми. И ещё не всегда можешь сформулировать, что тебя и правда волнует, и идти в этом поиске до конца. Но Максима мне было легко спрашивать. И наша компания — Лёша Пономарёв, Лиза Марантиди, Дима Перевозчиков — помогала в этом деле. А иногда уже были ответы, данные тысячу лет назад. И к ним нужно было найти правильный вопрос, чтобы этот ответ понять и сделать помогающим себе. У нас эти вопросы сводились к трём — «как эти знания относятся к моей жизни», «почему мир так устроен» и «что нам с этим делать». А из них потом вырос, «что такое настоящая радость».
М. К.: Да, хорошо известен тезис о том, что правильно сформулированный вопрос содержит в себе половину ответа. И в этом смысле сформулировать вопрос труднее всего. Но в случае с текстами сирийских мистиков нам нетрудно было задавать вопросы, которые вынесены в название глав книги, потому что эти вопросы с необходимостью ставишь себе каждый день. Трудно понять, на какие вопросы отвечают авторы, и вот тут, бывает, смотришь на какие-то периоды своей работы с древними текстами — и удивляешься, как мог чего-то не понимать так ясно, как понял сейчас.
Я понимаю, что, если буду жив, то и своё нынешнее состояние однажды буду воспринимать как сумерки недопонимания. И приму с благодарностью — как чудо, лишь немного зависевшее от меня, — состояние, когда я смог приблизиться к пониманию, переводя какой-то текст с аккуратностью филолога и не понимая ещё вопроса, на который отвечает автор. Потому что понимание вопроса родилось из очередного витка осмысления большого числа текстов, позволяющих понять контекст. И потом ты понимаешь: переведено достаточно точно, хотя вопрос не был известен.
То есть мы всё время заново ставим вопросы, которые древние авторы ставили себе. Вот это действительно непрерывное усилие, оно требует больше всего и энергии, и понимания, и ума, и приложенных усилий.
А сами вопросы — повседневные, они лежат на поверхности. Это была гениальная задумка Филиппа — в том, чтобы ответить на такие вопросы, которые говорят нечто о человеке; а ведь человек и был той тайной, которую сирийские мистики хотели постичь. А значит, и противоречия между повседневными вопросами и вопросами сирийских мистиков быть не должно. Несмотря на то, что эти вопросы вроде бы принадлежат разным мирам.
Б. К.: Расскажите, пожалуйста, как готовилась книга.
М. К.: Мы экспериментировали с разными форматами и поняли, что объединить речи Филиппа и мою в один монолог, как изначально предлагали в издательстве, невозможно. Мы поняли, насколько всё-таки разные у нас позиции, и было радостно осознать, что мы не только беседовали как единомышленники, а действительно это был опыт встречи друг с другом в буквальном смысле этого слова. Другой с Другим — не с таким же, как сам.
Меня очень впечатлила мысль Михаила Лотмана о том, что логика нужна для того, чтобы выстраивать коммуникацию с таким же, как ты, а искусство — чтобы выстраивать коммуникацию с Другим. Филипп обращался к языку искусства, я обращался к сирийским мистическим текстам, которые говорят языком поэзии в том числе. Мы были другими по отношению друг к другу. В общем, не получилось объединить тексты в монолог.
Тогда мы решили сохранить диалоги. Редактором этих диалогов выступила Лиза Марантиди, которая была и редактором нашего подкаста. Она справилась с очень трудной задачей: перевести в формат письменного текста устную беседу, потому что устная речь, как известно, трудно воспринимается, будучи записанной буквально. Лиза сумела сохранить устную речь минимально и при этом так, чтобы она читалась на страницах, одновременно не превращаясь в текст сугубо литературный. Потому что лёгкость, игривость, разрывистость, хулиганскость устной речи хотелось оставить.
При этом мы многое поняли за те годы, что прошли после записи подкаста. Книга тоже писалась несколько лет: переговоры о ней мы начали вести в 2021 году, она двигалась очень медленно — по моей вине в первую очередь, потому что ты смотришь на текст, понимаешь, что там и сям хочешь добавить что-то. Лиза оставляла нам сотни — в буквальном смысле слова — вопросов; Лиза требовала — справедливо — чтобы мы отвечали за базар и сделали в книге то, что не могли сделать в подкасте. А именно — проставляли ссылки на источники. Ты сначала берёшься — и пугаешься этого, откладываешь, потом делаешь шаг за шагом. И в итоге мы добавили двести сносок, содержащих отсылки к источникам. Это очень важное дополнение к подкасту. Сноски можно читать как отдельную часть книги — просто для того, чтобы кружиться мыслями, смотреть, какие источники из этой традиции вообще сохранились. Эти сноски вынесены отдельно, издатели не хотели пугать читателей. И, в принципе, их действительно можно просматривать как отдельную часть книги.
И, во-вторых, мы дописали некоторые диалоги, добавив то, что было понято нового, и о чём я, например, размышлял — хотелось, чтобы в подкасте это прозвучало, исходя из нового понимания. И вот в книге мы получили возможность это сделать.
Ну и, кроме того, для книги я написал введение — такое популярное историческое введение, которого для подкаста не хватало. Вспоминается один из отзывов на одном из маркетплейсов о книге; человек написал, что вот, ребята просто сделали расшифровку подкаста и продали её как книгу, добавили бы хотя бы отзыв или введение. Я думаю, что этот отзыв был написан поспешно, потому что историческое введение есть и цитаты тоже есть; другое дело, что они в сносках, в отдельной части книги. (Но мне приятно, что автор отзыва признал за мной способность что-то продать!) И книга дополнена. То есть, если взять расшифровку подкаста, то книга не получится. И не зря мы работали над ней два года. На поверхностный взгляд книга повторяет подкаст, но за эти два года в неё было вложено очень многое. Это как с ремонтом или с каким-то другим делом — говорят, что восемьдесят процентов результата достигаются двадцатью процентами усилий. Может быть, я неправильно понимаю этот закон, но я понимаю его так: ты двадцать процентов усилий вложил, восемьдесят процентов результата получил; а чтобы остальные проценты получить, нужны эти самые восемьдесят процентов усилий. Потому что мелочи уже не дают результата, не настолько вдохновляют, и вот на этом-то многие научные проекты бросаются, как я могу судить по гуманитарной области. И я очень рад тому, что за два года мы смогли эти мелочи доделать. Так что ни у Лизы, ни у нашего замечательного корректора Даши Гоголевой , которая тоже оставляла десятки замечаний, — вопросов больше не осталось.
Б. К.: Как аудитория принимает книгу? Какие отзывы?
М. К.: Мне очень дорог отзыв философа Александра Маркова. Там он сказал фразу, которая меня просто проняла: что он увидел в книге весть не о заброшенности человека в бытие, а о решимости человека «бросить себя в бытие мяч, так, что кто-то непременно этот мяч поймает». Когда я в первый раз читал этот отзыв, я немного по-другому его услышал: бросить себя, как мяч, с верой, что кто-то этот мяч поймает. И думаю, что в этом нет противоречия изначальной мысли философа. Для меня весть сирийских мистиков именно о таком броске, и мне было очень дорого узнать, что Александр Марков так прочитал эту мысль через наши разговоры.
Я очень рад, что аудитория принимает книгу. В интервью для «Ножа» я уже цитировал отзыв на «Вайлдберриз» о том, что «книга помогает в быту», и это очень значимо. Я встречал отклики от людей с разным опытом. И часто, подписывая книгу, я думал: что я хочу пожелать человеку? Нередко я думал о том, что хочу, чтобы человек, встретившись с вестью сирийских мистиков, — пусть и преподанной через наши неидеальные зеркала, — сделал открытия, которые нами уже не будут предсказаны. Сирийские мистики задавали загадки на библейские темы — такие, что ответы в них неочевидны, нет единственно правильного ответа.
И мне понравилось, как сказал дизайнер Сергей Кужавский, с которым мы обсуждали эту тему: нет диктатуры единственно правильной интерпретации. То есть автор отказывается в данном случае от монополии на смысл. И когда я думал о том, что человек может через весть сирийских мистиков получить что-то не предсказанное нами, меня охватывал трепет. Судя по откликам, которые я получал, это происходит.
II.
«Вы сами автор дружеского стола»
А. Ч.: Сирийские мистики были отшельниками. А вы по своему образу жизни ближе к ним или к скитальцам? Есть ли, на ваш взгляд, что-то, что объединяет путешественников с затворниками?
Ф. Д.: Наверное, после ковидного карантина я стал менее общительным, узнал про себя, что мне проще, когда я один с очень небольшим кругом людей. А после начала войны мы уехали, и это путешествие как будто теперь всегда. Один мой близкий друг сказал, что его родина — дружеский стол. Если у тебя есть чувство дома, то — не знаю, как закончить эту мысль. В любом случае, это всё формы жизни, да? Иногда это одно и то же. Важно, чем они наполнены, наблюдение, внимание.
М. К.: Интересно, что странничество — это тоже древняя форма сирийского аскетизма. И, скажем, Исаак Сирин совместил эту форму со своим многолетним опытом затворнической жизни. Потому что, когда он оставил свою кафедру в Ниневии — это современный Мосул — он отправился на юго-запад Ирана. Я часто предлагаю на публичных лекциях загуглить расстояние от Мосула до Ахваза и проложить маршрут между этими точками, чтобы увидеть его хотя бы на карте. Для скитальца это был огромный путь. И сам Исаак Сирин говорил, что человеку полезно приходить в места, где никто тебя не знает. В книге, в главе о репутации, есть рассуждение, написанное в дополнение к подкасту. Мы говорим о том, что Исаак Сирин старался убрать какие-то опоры для себя: социальные опоры, которые очень значимы — и особенно они важны, когда речь идёт о национальном меньшинстве в нестабильном обществе, раздираемом гражданской войной. И, конечно, во время своих странствий Исаак Сирин обрекал себя на большие опасности.
Cтоит сказать и про Иосифа Хаззайу, который в перерывах между настоятельством в двух монастырях уходил в горы. Это скитальчество, которое совмещалось с анахоретской жизнью — в пещерной келье, например. Но когда человек уже взял на себя опыт затворнического пребывания, пребывания в келье, тогда уже выход из кельи и блуждание от горы к горе не одобрялись: об этом Иосиф Хаззайа прямо пишет в «Послании о трёх степенях».
К кому бы отнёс себя я? Наверное, скитальчество привлекало меня с детства, потому что хотелось бродить в неизвестном направлении в поисках чуда. И хотелось что-нибудь такое открыть в пределах родного города, что можно нанести на карту. Понятно, что это было невозможно, но о больших путешествиях не приходилось мечтать всерьёз.
Я довольно рано стал отцом, и такого периода моей жизни, когда я предоставлен самому себе и могу путешествовать где угодно, у меня просто не было. Поэтому свой скитальческий потенциал — если говорить о буквальном смысле слова «скитаться» — я не могу оценить. (Смеётся). Что касается восприятия знаний, то, пожалуй, мне проще сосредоточиться на каком-то круге и всматриваться в него. Мне очень сложно выходить из него и вовлекать в этот круг что-то новое. Хотя я понимаю, что это необходимо, и когда это происходит, я радуюсь. Наверное, в этом смысле я оказываюсь внутренним затворником. И вместе с тем, когда слышишь про созерцание, которое как молния проносится по мирозданию, замираешь от восторга. Я думаю, что все мы скитальцы, и архетип странника может активироваться в каждом человеке.
А. Ч.: Есть ли у вас впечатление, что люди, жившие задолго до нас, понятней нам, чем наши современники? Если да, почему так происходит? И что значит для вас время? Ваша книга ободряет ещё и тем, что наши соседи, современные поэты и классики, которых вы упоминаете, оказываются в одной лодке, наблюдая когда-то, а может, и сейчас, одно и то же.
Ф. Д.: Сейчас я думаю, что время — это разговор. И вы сами решаете, кто в нём участвует. Кто вам помощник. А вещи вроде смерти тут не сильно влияют. И вы сами автор дружеского стола.
М. К.: Такое ощущение возникает. Но я каждый раз одёргиваю себя: текст — это не то, что опыт общения с живым непредсказуемым человеком. Текст, как мы выяснили, тоже до конца не предсказуем, потому что ты его не понимаешь до конца, ты заново и заново открываешь для себя вопрос, на который автор отвечает. И всё же с живым человеком труднее. И я часто думал: а если бы я встретился с автором живого текста, нашёл бы я с ним общий язык?
Иногда я сталкиваюсь на своих семинарах с людьми, которые используют сирийские тексты как опоры для своей мистической практики, подчинённой определённому методу. То есть не практики в широком смысле, о которой я говорил до этого, упоминая, что чувствую нас такими самоформирующимися зеркалами, — а именно аскетической практики. Мне бывает непросто с этими людьми, которые предлагают на семинаре свои интерпретации, исходя из своего опыта. Я сейчас не говорю о том опыте, когда человек фантазирует, не вникнув в текст, и начинает что-то предлагать; я говорю о ситуации, когда человек очень внимательно изучил текст и, не зная языка, сопоставляет и делает очень важные наблюдения. И при этом, опираясь на многолетний опыт, в отношении которого сверяется и со своими наставниками, вторгается в мой перевод и предлагает свой вариант перевода, который я не могу одобрить как переводчик. В таких случаях я думаю: хорошо, что такой опыт случился. В каком-то смысле это опыт общения с героем моего текста. Текст не закричит на тебя, не упрекнёт, не обидит, если ты его не так понял. А здесь у меня есть возможность удостовериться, что я бы мог и с живым человеком, стоящим за текстом, ужиться так или иначе.
У филолога есть соблазн стать более внимательным к текстам, чем к людям. Наверное, сейчас я не чувствую, что современники понятны мне меньше, чем древние тексты. Потому что я каждый раз бью себя по рукам, когда древние тексты создают какое-то уютное пространство, в котором я могу укрыться. В идеале я бы хотел, чтобы не приходилось укрываться, но бывают разные ситуации, тут, как говорится, не зарекайся.
Чудо состоит в том, что, читая древнего автора, ты преодолеваешь время. Ты становишься землёй для его семян, для семян его идей. Это, кстати, оправдывает в моих глазах, что мы предлагаем использовать идеи сирийских отцов в новых условиях. Хорошо, когда зерно может прорасти. Бывает такое, что растение приживается в новых землях и в новом климате. Чудо в том, что временная дистанция преодолевается, люди из разного времени оказываются рядом. Собственно, когда сирийские мистики говорили о месте ясности, о первозданном состоянии простоты, в которое поднимается человек, они понимали место буквально: в этом месте встречаются люди разных поколений. И я думаю, что встреча в единстве поиска, в направлении жаждущего взгляда, — это некий типос той великой встречи, о которой пишут сирийские мистики. Типос — то есть событие, имеющее самостоятельную ценность и вместе с тем указывающее на какой-то больший опыт, который возможен впереди.
Не готов ответить на вопрос о том, что такое время. Но я думал, почему меня так притягивают трещины в стенах? И отделанные здания вызывают удивление при взгляде на них, и одновременно предметы, которые ты бы не оценил как эстетически ценные, заставляют остановиться. Общаясь с художником Александром Корноуховым, я понял, что в каждом предмете — в его неидеальности, трещинах, композиции, иногда и не опишешь, в чём именно, — своё движение времени. Своё взаимодействие со временем, и этим взаимодействием предмет делится с тобой. То есть время — это такая мера вызревшего, проявленного бытия. И в этом смысле время не страшно, оно тебя не сносит, а становится в каком-то смысле утробой, солнечным теплом, в котором ты сохраняешься и растёшь.
А. Ч.: Максим пишет, что для обозначения радости у сирийских мистиков было 11 слов. А какую из этих радостей вы бы хотели испытать больше? Интересна, одна ли есть у всех печаль.
М. К.: В слове «испытать» я слышу что-то однократное и прерывистое. Для меня важным опытом стало осознание того, что, скажем, изумление у сирийских мистиков, — которое мы в книге описываем как опыт, близкий к опыту радости, хотя, конечно, не тождественный ему, — это не однократная вспышка, а возрастание. Исаак Сирин описывает в одном из трактатов третьего тома опыт, который называет «частичное изумление». Помню, как мы на семинаре обсуждали этот термин и то, что он странно звучит, — как «частичная беременность». А Исаак Сирин имеет в виду, что у изумления, которое обозначалось термином tahrā, есть мера. Это изумление связано, как он говорит, с формой помыслов. Журнал, в котором выходит это интервью, называется «Формаслов», — а у него форма помыслов. Сложные помыслы разлетаются, а простые помыслы связаны с таким сосредоточением, в котором ты можешь расслышать что-то новое. Не домыслить, а именно расслышать. По мере нарастания изумления помыслы становятся более простыми, и ты в большей степени способен услышать новое. А слыша новое, ты дальше растёшь в своём изумлении.
Это такое делание — оно иногда сопровождается подъёмом, а иногда, наоборот, может иметь место и ситуацию, когда ты чувствуешь себя в минусе, чувствуешь спад, ощущаешь, что ты не в состоянии совладать со своими внутренними движениями. Здесь изумление, когда ты видишь себя какой ты есть, — оно тоже возможно, и оно тоже может тебя направлять дальше. Возможно, я говорю слишком сложно, но мне важно сказать, что я хотел бы не перестать изумляться. Сохранять изумление и на подъёме, и на спаде. Сирийские мистики описывают разные этапы изумления: есть подъём, а есть остановка, есть динамичное изумление, а есть такое, когда человек останавливается и в нём наступает полная тишина. Речь идёт об очень высоких состояниях изумления божественному, я не уверен, что привычные нам случаи такого изумления можно напрямую сопоставить с тем, о чём говорят сирийские мистики.
И вместе с тем изумление — это очень понятная категория, о ней можно говорить с любым человеком. Состояние такого динамичного нарастающего изумления, которое позволяет тебе не различать фоновое и главное и замечать то, что раньше не видел, мне было бы очень дорого в себе сохранить.
А. Ч.: Есть ли какой-либо совет у сирийских мистиков, который вы считаете основным для себя, которого вы бы хотели держаться? Было ли так, что вы с чем-то не соглашались, а потом поняли и согласились?
М. К.: Когда я переводил и перечитывал Исаака Сирина, его призывы к монаху быть смелым, не бояться опасностей и даже самого себя направлять на встречу с этими опасностями, вызывали у меня сопротивление. Из-за страха за детей, ответственности за них, страха за политическую и экономическую ситуацию и их влияние на тот мир, который мне вверен, я боялся такого рода подстрекательских текстов. Но всё наше общество погрузилось в ситуацию тревоги и опасности или ожидания опасности. Ты уже в этом оказался и понимаешь, что либо твой страх нарастает, либо ты хотя бы в малой мере сообщаешь себе, что готов делать шаг навстречу неизвестности… Вот тогда наставления Исаака Сирина меня поддержали, я их понял и принял. Ясно, что чисто теоретически это не осознаёшь.
Для меня были первоначально непонятны его слова, что вера выше законов природы, что она преодолевает их. И со временем как раз стало ясно, что опыт веры позволяет человеку действовать в ситуации, когда нет никаких разумных оснований надеяться на что-то хорошее. И что теология может стать основанием для того, чтобы высовываться. Потому что все естественные условия человека побуждают его не высовываться; для того, чтобы это делать, нужно иметь какое-то сверхоснование. И вот как раз метафизика, теология могут такое основание дать. И это важнее всего, потому что разговоры о божественном неизбежно приводят к инфляции слов, к тому, что становится застенком для подлинного опыта. А вот основания высовываться дают теологии какое-то особое место, на мой субъективный взгляд. Которое не заменят логические построения.
Какой совет для меня наиболее важный? Я думаю, что совет Иосифа Хаззайи о маленьком усилии. В подкасте и книге мы обращаемся к этому образу — что Бог это кредитор, который ждёт регулярного платежа, и ему всё равно, будет это грош или талант. Но главное, чтобы маленькое усилие было сделано. И оно может привести к последствиям, о которых ты и не догадываешься. Это наставление в разные годы очень сильно меня мотивировало.
Ф. Д.: Я многое считаю для себя основным. То есть, всю эту архитектуру восприятия мира. Радость, ощущение связи. Идея, что «мир не идеален, и это нормально. Давайте уже что-нибудь делать». А первое, что подумал про основной совет, — довериться.
А. Ч.: Как вы думаете, есть ли что-то в нас, в современных людях, что бы сирийские мистики одобрили? Кажется, понятно, что бы они предали порицанию.
Ф. Д.: Мне кажется, лучшее в людях знакомо сирийским мистикам. Они бы узнали это в наших современниках. Эмпатия, бережное отношение к себе и другому, развитие благотворительности, тяга к познанию, уважение к природе, желание изменяться. Всё это есть сегодня, несмотря на тех, кто вытаскивает из людей только дурное в них.
М. К.: Думаю, что сирийские мистики одобрили бы возросшую ценность человеческой жизни. И тезис европейской культуры о том, что человеческая жизнь ценна сама по себе. В сирийской мистической традиции этот тезис неоднократно высказывался. Когда встречаешь его в «Книге степеней» IV века или в текстах Исаака Сирина VII века, невольно воспринимаешь его как анахронизм. Исаак Сирин говорит, что Бог любит природу, а не ипостась. Другими словами, Бог любит человека за то, что он человек. И для него сам факт принадлежности к человеческому роду уже определяет ценность человека. А в «Книге степеней» IV века осуждаются войны и говорится, что в новозаветную эпоху Бог более не одобряет войн, как это было в Ветхом Завете. Исаак Сирин говорит — я часто эту мысль повторяю, и в книге тоже она звучит, — о том, что наличие плоти и крови ближнего достаточно для того, чтобы ты был расположен помочь ему — независимо от его мировоззрения, взглядов, независимо от того, свой он или чужой. Европейская цивилизация пришла к этой мысли. Иные религиозные деятели порицают гуманизм, видя в нем опасность и подмены Бога человеком. Религия зачастую предлагает обратное: обесценивание человеческой жизни, которая воспринимается как средство достижения высших религиозных целей. В современном российском обществе этот тезис многими подхватывается. Так вот, насилие ради религиозных целей сирийские мистики не одобряли.
Есть статья Дмитрия Бумажнова о мотиве низведения огня пророком Илиёй на грешников. И он, в частности, обращается к опыту сирийских мистиков, Исаака Сирина и Афнимарана, которые говорят — и прямо, и через символы: ты не можешь возвести огонь на грешника по образцу пророка Ильи. Как мне представляется на мой наивный взгляд (я не социолог), идея ценности человеческой жизни может вызывать сопротивление у людей, одобряющих убийства или политические репрессии. Но, подводя итог, — эту идею ценности сирийские мистики бы одобрили, несмотря на многочисленные вещи, которые бы вызывали их порицание. И многие люди с этим свыклись, прямо того не осознавая. Во всяком случае, многие люди вышли с вестью о любви в очень жестоком обществе.
Я бы ещё добавил, что современные люди, по крайней мере городские, более гибкие: они привыкли к разнообразию культур, к взаимопроникновению. Даже если им эта идея не нравится, они так или иначе живут в ситуации, когда невозможно закостенеть в чём-то привычном; невозможно ограничиться узким кругом общения, который определяет тебя и избавляет от встречи с новым. И хотя сирийские мистики стремились оградить себя от потока информации, и обилие информации — это действительно проблема современного общества, но сама идея гибкости, того, что человек волей-неволей избавляется от тирании единственно правильного решения, — думаю, что эту мысль сирийские мистики могли бы одобрить. Во всяком случае, могу себе представить диалог, где я мог бы объяснить древнему сирийскому автору, почему наше общество не столь апокалиптично, как могло бы показаться.
Окончание следует…
.
