Рассказ Леры Макаровой «Младшие братья Кальвадоса» — о вас. Не о нас, а именно о вас. Почему так? Во-первых, на это указывает повествование от второго лица — приём в прозе очень редкий. И это «вы» — не примеривание на читателя маски другого персонажа с четко проработанной биографией, как бывает, допустим, в компьютерных играх. Нет, вы — это вы. Но экстремальная перемена грамматических лиц — лишь следствие авторской задачи, а не ее причина. Отсюда вторая особенность рассказа: это текст прямого действия, побуждающий читателя к изменениям в жизни. Не через усложнение, напротив — через возвращение к себе.
Что ж, задача эта формально проста — реализовать ее сложно. И, кажется, у Леры Макаровой всё получилось.
Иван Родионов
.
Лера Макарова родилась в Саранске, сейчас живет там же. Публиковалась в журналах «Урал», «Волга», «Юность» и других. Ее дебютный сборник прозы «Светотень» вошел в лонг-лист премии «Ясная поляна» (2024).
.
Лера Макарова // Младшие братья Кальвадоса
1
Вечером воскресенья, поеживаясь от колкого ветра, вы идете по бульвару — первому, второму и третьему — подряд. Стены домов вмерзли в асфальт, и если так идти, никуда не сворачивая, то получится по кольцу, по кругу, — так и самому замерзнуть недолго. Вы же хотите поскорее убраться отсюда, желательно незамеченным, чтобы не пришлось ни с кем здороваться и стоять на ветру. Укрыться бы с огненным пойлом за какой-нибудь ширмой, закурить, вытянуть закоченевшие ноги… Но до кофейни намного дольше, чем до книжного.
Мяукает колокольчик на стеклянной двери, ветер рвется вперед вас, все разом поворачиваются: кто держа Сервантеса за корешок, кто маленького Сальвадора Дали на руках. Здравствуйте, Константин Кальвадос. Никто не узнал — можно выдохнуть.
— Алло! — вы отходите в самый дальний угол.
Но покупатели все равно недовольно смотрят.
— Кто это? Это ты, дорогая? У меня… у меня все хорошо, правда. Просто так. А приезжай сегодня! Почему это сразу? Как стеклышко. Говорю же, просто так. Соскучился — наверное, это так называется. Ну, не сердись. У меня бутылка… чего ты хочешь — вина, коньяка или чего покрепче? Нет, тебя можно и без чего покрепче, я не то имел в виду. Просто мне очень плохо. Очень, правда. Прости меня, дурака. Просто я же сказал — соскучился. Ты голодна, может? Из Владивостока родственники привезли ведерко красной икры, сладкая очень. Приезжай, ну все, давай!
Объясняй ей потом, что нет никаких родственников на том конце страны, икры никакой нет. А она и не вспомнит ни вечером воскресенья, ни утром следующего дня, и из квартиры уедет быстро, без лишних разговоров. У нее экзамен, зимняя сессия.
Все бы ничего, но как же вас потом раздражают женские волосы в раковине: один, еще один… РАЗ, два, ча-ча-ча, раз, два… Идете по рядам и постукиваете по переплетам: никто не приедет, это точно, никто-никто, да и не надо, только деваться некуда, бумагу купить — вспоминаете. И снова: раз, два, ча-ча-ча, раз… и вы уже не можете удержаться, потому что тело, учуяв ритм, навострилось.
Десять лет танцевать латиноамериканские — от этого сложно отвязаться. Последние два года не танцуете, только вспоминаете. Прихрамываете на левую. Пьете по утрам все чаще не кофе. Стали любить электрический камин, так похожий на настоящий. Смотреть на искусственный огонь, зажигаемый нажатием кнопки. Греться, зная, что на улице кто-то идет против ветра, как две минуты назад шли вы.
И каждую неделю печатать на небесно-голубой «Unis de Luxe», стихийно купленной на развале, печатать письма двоюродным братьям-несмышленышам; им больше повезло — они за границей родились и живут, и счастья своего не знают. Распрощаться со своей жизнью, с квартирой вашего дедушки, с виски в домашнем баре и, главное, с уютом электрического камина — вы готовы, так вы их любите.
А теперь правду: просто в вас не угасла надежда уехать.
Бежать не имеет смысла, все равно хромота не позволит далеко унестись, снова на улице — мяукнул колокольчик, порыв ветра нырнул под полы пальто и затесался где-то между подкладкой и рубашкой, — остается только терпеть снег. Вы не любите снег. Начнется насморк и все пойдет насмарку.
Вы любите возвращаться домой, каждый раз с удивлением обнаруживая, что дома без него ничего не изменилось. И я тоже люблю приходить в пустой дом: выпускать тишину из углов, зажигать свет поочередно во всех комнатах и закрывать окна шторами, чтобы никто не просунул свой пытливый взгляд. Я люблю приходить и — нырок в черноту, где никого нет, даже света; и только потом уже люблю все эти действа: шаги, шум, огонь. Но вы этого не любите.
Вы долго сидите на комоде в прихожей, не раздеваясь, не снимая башмаков. Вы будете сидеть до тех пор, пока не обнаружите себя в луже растаявшего снега. Каждый раз это становится столь неожиданным, что вы долго не может вспомнить, как это могло произойти: только вы шли… Опомнившись в этот раз, вы застали себя за разглядыванием пятна на стене — уже согретым, но не целиком, словно зима достала до самых костей. Нужно поставить чайник. Напиться горячим кофе. Наливая воду, вы вспомнили свое пританцовывание в книжном и не устояли: раз, два, ча-ча-ча, раз, два… Прихватило колено.
Несколько минут вы растираете ногу, а потом, ковыляя, возвращаетесь к комоду, на котором оставили бумагу. Старые газеты и просроченные счета. В этом ворохе есть и письма — нет, не от братьев, а те бюрократичные, напечатанные однотипными фразами, с окошечком для обращения, куда имя вписано намного позднее остального текста. Конверты из налоговой и пенсионного. Вы никогда не торопитесь их читать. Слишком хорошо помните то первое, что прислали в ваши девятнадцать, в нем говорилось, что пора задуматься о старости.
2
Она сняла резиновые сапоги, поставила рядом на влажный песок и босиком взобралась на качели. Раскачивалась так сильно, что мятная лента в ее волосах, ей казалось, взметалась выше солнца; оно ненадолго выглянуло и заласкалось ко всем бродячей собакой.
Холодно и стеклянно. Улицы, как и положено, пересекаются строго перпендикулярно. Поблескивают на солнце копейки, оброненные около ларька. Все как всегда. А она отталкивается изредка носочком, не боясь замараться и даже не думая, как потом домой, — унося с собой скрежет песка в сапогах. Тщедушная старушонка подойдет совсем близко, надломится, как прут, и подберет копейки. После работы вы всегда ходите по этому бульвару и ничего не видите.
Чайник свистит. Быстрорастворимого кофе — щепотка на дне жестянки, а когда-то вы сами мололи зерна, когда очень хотелось жить. Что же теперь делать? Смешать остатки кофе с черным чаем. Ну и дрянь же, придется соблюсти традицию и выпить виски, в домашнем баре как раз полбутылки. Вам смешно: когда-то вы не могли себе этого позволить — ни виски, ни безысходности. Студентом делали в общаге самопал из апельсиновых корок. Комендантшу угощали на юбилей, дарили ей цветы, надранные на университетской клумбе, недаром старушка пыталась вспомнить, откуда они ей так знакомы. Она вас любила, всегда у нее находилось полбуханки — ох, но какой же вкусный хлеб в студенческие годы! Теперь вы его не едите, наелись досыта.
— Ребят, ну кто просил снотворного класть? — смеялись вы тогда, разливая оставшийся спирт по кружкам, и начиналось…
А сами линяли в коридор, чтоб сидеть на подоконнике со своей бывшей партнершей. Лампочка, перегорая, озаряла лицо Эллы, так ее звали. Она бросила вас ради более перспективного партнера, полгода прошло, вы еще прекрасно помнили ее тело и гримасы страсти, что должны были изображать на паркете, только вам изображать ничего не приходилось. Отдав ей последнюю сигарету в пачке — проклятая примета последней не отдавать, — вы поняли, как сильно ненавидите Эллу. Вы вряд ли вспомните, что было потом, поэтому я напомню: ты что здесь делаешь? — начали вы полушепотом и задохнулись — в угаре фруктового спирта. А она сидела на подоконнике, забравшись с ногами, выпускала дым через нос и не обращала внимания. Только камушек ее пирсинга заигрывал под лампочкой — и это вас злило. Тогда вы сбросили ее с подоконника. Просто взяли и толкнули на стекло, а окна в общаге тонкие, как из пергаментной бумаги. И как причудливо озарялось ее личико, как причудливо; лампочка моргнула и перегорела.
Неоднократное, неоднократное спасибо за комнату на третьем из семнадцати возможных этажей, это Эллу спасло. Утром вы проснулись в отделении милиции с новостью об отчислении, вы даже были рады, но узнав причину отчисления, — хулиганство, а именно: неоднократная кража цветов с университетской клумбы и порча стеклопакетов общежития, — рады быть перестали.
Вы ждали повестки несколько месяцев. Потом милицию переименовали в полицию, и с концами.
3
Наверное, это счастье — ехать теплым осенним днем на велосипеде с отцом, сидя позади него на детском стульчике. Ехать, поматывая головой-колокольчиком, и смотреть, как деревья рассыпаются листьями. Со мной такого не приключалось. С вами тоже.
Стояла хрупкая солнечная идиллия: воздух приобрел окончательную прозрачность, деревья просвечивали каждым листиком, даже теми, что отпускали от себя. Дороги сухи и светлы, а небо в лазурной глазури.
Только вы проводили взглядом велосипед, веселый стрекот спиц отстрекотал в осеннем воздухе, как что-то рухнуло прямо под ваши ноги…
— Подайте сапог!
Вы нехотя оборачиваетесь, у детской площадки стоит девчонка, совсем мелкая.
— Что?
— Сапог… пожалуйста.
— А, держи…те…
Она натягивает сапог на босую, перепачканную песком ногу, какое зрелище.
— Удобно это, — иронично замечаете вы.
— Ага, у вас тоже есть такие?
— Нет.
— Жалко. А если бы были — можно по лужам.
— Не думаю, что мне этого хочется.
— А дождевик?
— Что?
Эта девчонка начинает вас раздражать, зачем она с вами говорит, так не должно быть, разве ей не говорили, что так нельзя. Сам виноват — хождение по бульварному кольцу еще никогда ни к чему хорошему не приводило.
— Дождевик, такой прозрачный, а иногда непрозрачный. Разные бывают.
Вы смотрите на нее внимательно: совсем дурочка?
— Как тебя зовут? — (Отвечает). — Нет, — вдруг говорите, — это имя некрасивое. У этого имени есть только одна красивая форма — Стася, лучше так. Тебе больше пойдет.
Кальвадос — это тоже потому, что вы бы хотели все начисто переписать, заново, с самого начала.
К вечеру хрупкая солнечная идиллия раскололась в дождь. Под ногами месиво воды и опавших листьев, где-то их так много, так густо, что каблук утопает, и холодная вода просачивается в башмаки.
Когда вы подошли к дому — в том месте спуск, градусов под семьдесят, вы представили, как сейчас поскользнетесь и разобьете себе затылок. Кошки выскребали вашу душу; на улице непогодилось, на сердце нерестилось, хотелось теплой женской, хотя бы маленькой теплой руки.
4
Яблочки раечки, рябина и холодная сентябрьская трава. Земля окоченела от первого внезапного мороза. Вы делаете глупости — разгоряченными после занятий валитесь на землю. Она так близко, партнерша, о которой вы не знаете ничего, кроме того, что после танцев, проголодавшись, она щелкает орехи; что есть у нее родинка над левым соском; что размер ее обуви тридцать шесть; что номер группы в университете… Впрочем, ни об одной из своих женщин вы не знали так много: все эти капризы, разговоры по телефону с отчимом, кривляния и, когда тренер отойдет, грязные ругательства, так неожиданно выстреливающие из девичьего рта.
Вы смотрите на нее, как она запрокидывает голову в нервическом блаженстве. Вам холодно, вы лежите на ледяной земле и не сразу соображаете, что лучше бы снять пиджак и накрыть им партнершу. Вам хочется подле нее свернуться клубком, сделаться шерстяным, попасть под кошачий Эллин коготок… А если она замечает, быстро переводите взгляд на ветки над головой, колючие, а Элла мягкая и теплая, и это вы сподвигли ее на это землепреклонение и, может, тогда-то застудили себе все внутренние органы, сердце в том числе.
— Эй, чего это ты? — прерывает вас Стася. Она явно недовольна, стоит, волнуя бровки.
Чего это вы, в самом деле? — а вы второй месяц ходите после работы в один и тот же книжный, как бы за бумагой для «Unis», но ничего не покупаете, а иногда и не заходите. По пути в этот книжный находится та детская площадка, где после школы Стася катается на качелях. Вы решили, что будете сидеть рядом на скамейке и незаметно оберегать ее, она ведь такое доверчивое существо.
Чаще всего вы читаете газету «Мetro», но там все неважное, поэтому рано или поздно вы возвращаетесь домой, вовнутрь себя; а вы любите возвращаться домой. Вы сидите внутри себя и не включаете свет. Вы так и будет сидеть и смотреть в одну точку, пока не подбежит Стася, не спросит… «А почему газеты тебе не интересны, Костя?» Как-то раз спросила так, и как нужно было ответить девчонке, что ему плевать, что там происходит, ему больше нравится думать о себе, а не о мире. Или о том, что его соседка с пятого этажа уже два года не была на улице, она в инвалидной коляске. А мир — что это такое? — что-то расплывчатое и далекое, будто совсем чужое.
— Не озябла? — спрашиваете Стасю, еле сдерживая улыбку, чтобы не подумала, что вы с ней заигрываете.
— Не, — улыбается она, — слушай, Костя, а ты женишься на мне, когда я стану взрослой? — и какое-то наигранное лукавство, эта внезапность сбивают вас с толку, вы окончательно откладываете газету.
— Слушай, — говорите, настраиваясь на ее лад, — давай посчитаем. Тебе сейчас одиннадцать, замуж можно будет через семь. Семь лет — это целая жизнь. Еще сто раз успеешь передумать.
Стася, не ожидавшая такого ответа, заливается смехом, бровки ее скачут. Вам становится неловко и глупо, и неуютно, и совсем не по себе, вы бы встали и убежали, но хромота далеко не пустит.
— Это я так, — продолжает она лукавствовать, — пошутила, чтобы ты темп ускорил.
— Темп чего?
— Темп жизни!
А потом без смеха: «Костя… А в тебе сколько моих жизней?» — «Одна». — «Почему одна?» — «Потому что ты у меня одна». — «Нет, я не про то. Сколько тебе лет?» — «А, тогда во мне три Стаси, представляешь, целых три Стаси».
И если в нем три Стаси, то почему кажется, что там никого?
Вы сидите перед окном компьютера и гипнотизируете цифры — всемирная статистика смертей за этот день, число растет. Гипнотизируете пять минут, потом вдруг удивляетесь чему-то и закрываете окно. Вам кажется, что это неправда — никто в этот день не умирал, да и можно ли.
5
По асфальту волочится недельной давности газета — желтоватая иссохшая вобла. Осенний ветер подгоняет, она кружит над каждой лужей, желая напиться. Трется о клумбу киноварных бархатцев, виновато шуршит. Ветер отрывает ее от земли и уносит от детской площадки, она на красный свет переходит дорогу и исчезает в рябиновой аллее.
Закончилась в Москве дождливая осень, началась теплая и туманно-призрачная, с переливами многоцвета, как будто опаловая. Вставь в глаз кусочек опала, как пенсне, и мир заиграет. Как же сильно вы захотели, чтобы мир заиграл. Как же сильно вы захотели опаловые глаза.
Вы не может смотреть, как выкорчевывают детские качели, говорят, здесь, рядом с бульваром, будет стоянка, стойбище автомобилей.
После стакана виски, когда этим стаканам счет потерян, когда вы давно перестали смотреть статистику, давно заправили ленту и бумагу в пишущую машинку, вы поняли, что вам больше не о чем писать вашим братьям. А вам так нравилось брать с собой в кофейни «Unis», шлепать там — пусть все считают, что вы интересный человек, что вы заняты делом. И все ваши студентки, вы с ними так и знакомились, они думали, что вы писатель. А вы работаете в консалтинговой фирме и сами не можете толком объяснить, что такое консалтинг.
Качели выкорчевали, и по периметру всей детской площади, пока еще уцелевшей, прорыли туннель, ведущий куда-то в ад. И над обрывом, в кабинках игрушечных машин сидели дети, отыгрывали свое. Ее нигде не было.
Вы не знали, чем теперь заполнять вечера.
Как-то утром проснулись: на улице лежал первый снег, нетронутый, совершенно неприкосновенный. Зимовать?
Вы слишком долго ждете каждый раз, пока раскроются чайные листы в чашке, медленно упадут на дно; так и сердце — одичавшись, гадает: когда же меня закрутит подобный вихрь? Желтый клен. Пруст? На столе книжка лежит, надо бы дочитать по направлению к Свану. Берете ее и, прихлебывая, открываете — чай остыл! — закрываете, кладете обратно и снова ждете, пока закипит чайник, чтобы заново заварить листья. Так вы читаете.
Но как-то раз вы вернулись домой и взяли с полки первую попавшуюся, открыли ее и захлебнулись: вы увидели, что все мы грешны, с первой же страницы. Ни одной сигареты не нашлось в утешение — пародонтоз, импотенция, смерть, — что там еще пишут…
6
Неправдоподобно это пробуждение утром, кажется, понедельника. Лимонные блики, забегающие в комнату — откуда им взяться зимой. Головная боль, что оттачивает свое ча-ча-ча прямо по черепу. Вы не смогли вспомнить, с кем засыпали. Потянулись к прикроватному столику, взяли чашку холодного кофе и медленными глотками осушили ее. Только на самом дне догадались, что это был больничный, тряпкой пахнущий стакан, а в нем мерзко-сладкое какао. Вы опустились на подушку и снова уснули, вы были не против такому сну.
— Итак, давайте сначала, — говорил он. — Вас зовут Константин Барышников. (Барышников, друг мой сердечный, — вспомнили о твоем существовании?) Сегодня ночью мы подобрали вас на стоянке на пересечении улиц… Предположительно, вас сбила машина. Легко отделались, ссадины. Находились в состоянии алкогольной интоксикации. При вас был паспорт. Да, это резонно… уходить пьяным в ночь, имея при себе паспорт. (Он что, издевается?) Вот, это ваше. А еще часы, кредитка, конверт и остальная мелочь.
— Какой конверт?
— Та-ак, вот.
Конверт, а внутри сложенный в четверть белый лист; ему так сильно хотелось, чтобы там внутри детским почерком…
У меня все хорошо, правда.
Родители кажутся счастливее.
Пусть не в центре, но квартира больше.
Уже с понедельника я пойду в новую школу.
.
